Мне не хотелось видеться с этим чужим мне мужиком, но мать, видимо, точно опасаясь чего-то или считая, что со мной легче будет перенести это свидание, прихватила меня с собой... Нас провели в просторную комнату, разделенную высокой, до самого потолка решеткой. Скоро по другую ее сторону показался Евсей — он бросился к решетке, вцепился в нее руками, так что она задрожала, и я почти не узнал отчима, он как-то весь усох, почернел, зарос до глаз колючей щетиной. Бессвязно и исступленно бормоча, он прижался скуластым лицом к решетке, о чем- то умолял мать, а та беззвучно плакала и лишь покачивала головой. Как выяснилось позже, отчима присудили к восьми годам тюрьмы, и он уговаривал мать, чтобы она вернулась в Маёриху, а если едет с сестрой на рыбные промысла, то пусть даст клятву, что будет ждать его. Он уверял, что, исправно работая, отбудет срок раньше, но мать не дала ему обещания, и тогда этот бородатый и почерневший от горя мужик заревел, как маленький, и мне стало жалко его. Он был добрым человеком, наверно, искренне любил мать и попал за решетку не от хорошей жизни, а по своей темноте и нужде. Мать не хотела себя связывать никакими клятвами, потому что восемь лет — срок немалый, и кто знает, как повернется за это время ее жизнь? Она прожила с Евсеем два месяца, не успев ни расписаться, ни обвенчаться, и даже мне, малому, было ясно, что это их последнее свидание, что они расстаются навсегда...
Вернувшись на берег, мы подоспели к ссоре тети Ириши с мужем. Она нещадно его ругала, что он связался с каким-то китайцем и отдал ему все хранившиеся на черный день золотники, намытые дядей в один из его отхожих промыслов, когда он работал на золотом прииске, где, кроме постоянной работы по найму, все старатели еще рылись каждый свободный час в бросовом песке, отыскивая крупицы для себя. Дядя Моисей твердил, что китаец очень хороший человек, и, когда мы приплывем в Николаевск, он сразу снабдит нас мукой, сахаром, рыбой и даже синей дабой, чтобы сшить ребятишкам обнову.
— Где живет китаец?— не отступала тетя Ириша.— Как его хоть зовут?
— Тут все его знают,— уверенно отвечал дядя.— А зовут не то Чи-сан, не то Чи-хан. Верный человек, это ж сразу видать...
— Иди разыщи его и приведи сюда!— грозно приказала тетя.
Дядя Моисей исчез, долго плутал где-то среди частных лавчонок и в толпе на берегу, но вернулся довольный, растягивая в улыбке рот и потрясая какой-то бумажкой.
— Я же вам говорил, человек верный!— радостно забубнил он.— Вот, бумажку дал для крепости!.. Документ с печатью!
При ближайшем рассмотрении бумажка оказалась обыкновенным клочком с каракулями и темным чернильным пятном внизу под закорючкой подписи, как будто кто-то почернил пятак и приложил его вместо печати... Тетя Ириша с маху дала затрещину дяде и вместе с мамой бросилась на поиски китайца, но его, как говорится, и след простыл: оказалось, он обморочил своими посулами еще несколько других простофиль, неграмотных и темных, как и дядя Моисей. Выманив у них деньги и припрятанное золотишко, он скрылся... Дядю эта весть пришибла настолько, что он даже не отвечал на яростные наскоки тети Ириши, отмалчивался, был мрачнее тучи. Прежнюю уверенность, которую он приобрел за дорогу от Маёрихи, с него сдуло, как шелуху, и из хозяина семьи он снова превратился в бестолкового и никчемного мужика. Тетя Ириша в тот же вечер продала третий билет,— ведь, пока мы доберемся до рыбных промыслов, до даровой, как мнилось нам, рыбы, нужно чем-то кормиться. Надо было как-то
извернуться, кто-то из взрослых должен был проехать на пароходе без билета.
Утром объявили посадку, и на «Колумб» хлынула толпа, началась давка, лезли друг через друга, прогибались сходни, падали в воду узлы и сундуки, оголтелые женщины с орущими на руках ребятишками рвались вперед, стоял гомон, и гвалт, и стон, и плач; каждому хотелось захватить место получше, хотя вряд ли там были хорошие места. В большом полутемном помещении были сколочены двухэтажные нары, и неизвестно, кто выгадывал,— те ли, кто забирался в глубину и задыхался там в духоте, или те, кто устраивался с краю, у раскрытых дверей. Раньше хозяин возил в этой кормовой части лошадей и коров, и хотя перед посадкой, перед тем, как набить палубы и трюмы, старались вымыть застоявшийся запах мочи и навоза, толпу, до отказа заполнившую эти наспех сооруженные нары, встретила острая, щиплющая глаза вонь и спертый воздух долго стоявшей взаперти конюшни...
Отчалив на середину реки, бросили якорь на фарватере, чтобы проверить, все ли имеют билеты, и опять взмыл над Амуром стон, и плач, и надрывные крики, и просьбы, и мольбы, какого-то безбилетника, дюжего мужика, ссадили на берег. Иные безбилетники бросились в воду и вплавь достигали пристани, а моей маме пришлось прятаться. Поначалу она полезла под нары, распорола кофту и оцарапала до крови спину о торчавшие внизу гвозди, но удушающий запах мочи, которым был пропитан весь пол, выгнал ее назад... Тогда, прямо на глазах у других пассажиров, ее положили к стене, завалили одеялами, разным тряпьем, а сверху еще посадили нас, пятерых ребятишек. Когда проверка кончилась и нас согнали, а вещи раскидали, мать была уже без сознания. Она лежала вся синяя, намертво стиснув губы. Но никто однако не бросился за помощью, сами разжали ей ножом зубы, влили молока, положили ближе к двери, и она начала постепенно розоветь, приходя в себя. Я уселся возле на корточках и, размазывая слезы по щекам, скулил, как покинутый щенок... Теперь, при следующих проверках, ее прятали, оставляя в ворохе одежды и одеял небольшую дыру, чтобы было чем дышать, но и после двух-, трехчасового захоронения она лежала потом почти целый день как больная... Я шнырял по пароходу в надежде, что кто-то, заметив голодный блеск моих глаз, протянет мне кусок хлеба.
Однажды, услышав пиликавшего на скрипке полуслепого старика, подхваченный задорящими звуками музыки, я начал, как цыганенок, лихо отплясывать, рассыпая на корме частую дробь босыми ногами. Тотчас образовался круг, кто хлопал в ладоши в лад перестуку, кто подбадривал криками: «Молодец, парнишка! Пляши, раз душа просит! Где наша не пропадала!» Но самоё удивительное было то, что рядом с картузом, куда бросали мелочь игравшему старику, стали класть куски хлеба и другой еды уже для меня. Я заробел, засмущался, но кто-то, задрав подол моей рубашки, сложил все куски туда и легко подтолкнул в спину: «Бери! Честно заработал! Считай, что кормилец!»
До Николаевска мы плыли две недели, приставали ко всем деревням, матросы выгружали из трюма мешки с мукой, катили по сходням бочки, труском бежали грузчики с крючьями на спине, приспособленными для носки тяжелых вещей, на борт парохода по цепочке передавали дрова, разбирая заготовленные на берегу поленницы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169