Пела в ушах благодатная тишина, колыбельно убаюкивая,
примиряя его с самим собой. Не поднимаясь с постели, никого не зовя, он дотягивался до аспидной доски и грифеля, чтобы сделать наспех заметки на завтрашний день — на память свою он уже не мог целиком рассчитывать; протянув руку, он нашаривал на столике трубку, набивал ее из кисета душистым табаком, вминая большим пальцем, и, глубоко и сладостно затянувшись, пускал к потолку облачко дыма; нащупывая у ножки кровати распочатую бутылку рейнского, двумя-тремя глотками освежал пересохший рот. Затем, подтянув ноги, он раскрывал на согнутых коленях толстую библию в темном кожаном переплете с тисненым крестом, вчитывался в наугад раскрытую страницу, каждый раз поражаясь, что всегда находит в знакомых строках какой-то новый и неожиданный смысл.
Эта привычка скрываться от всех, забираться в потайной угол, должно быть, сохранилась в нем с детства, когда он жил в кремлевских покоях, где было немало сводчатых комнат, сумрачных переходов в наплывах рыжей охры и золота, спален с железными решетками на окнах, похожих на бойницы. По вечерам он тогда постоянно испытывал страх перед кем-то, кто может вломиться в дверь и убить его, как убили его дядей; боялся и темноты, паутинно ткавшейся под потолком; пугался немо застывших стражей у дверей; в сумеречных коридорах мерцали свечи, их чадящие тени змеились по стенам; отовсюду доносился непонятный скрип, сдавленный шепот, стон, словно где-то глубоко в подземелье кого-то пытали или душили... Утром страхи исчезали, дворец медленно оживал, сновали черные, как грачи, монашки, грохотали сапогами стражники, менявшие караул, суетились слуги, неся жаровни с раскаленными углями, тянуло жирным паром из кухонь, к Красному крыльцу стекался народ, которого маленький Петр почему-то боялся. Его почти не покидало чувство, что вот сейчас кто-то выскочит из пестрой толпы и ударит его, потому было непонятно, зачем государь разрешает ютиться в Кремле нищим и юродивым? Бродяги и калеки, крытые дерюгами и тряпьем, лезли по ступенькам, бранясь и отпихивая друг друга, гремя веригами и цепями... Обычно царевича водили стороной, не показывая ему убогих, но однажды он увидел на рукаве нищего жирную вошь и дико закричал от омерзения и испуга. Когда он впервые увидел черного, невесть откуда выползшего таракана, с ним сделалась истерика... С тех пор он сумел привыкнуть ко вшам, немало насмотрелся на них в походах, но тараканов не переносил и по сей день и, хотя не падал в обморок, так сумасшедше кричал, что падали в обморок другие.
До трех лет к нему по утрам приходила кормилица, выпрастывала из кофты налитую молоком грудь, и царевич жадно приникал к темному соску, иногда озорства ради, уже насытясь, прикусывал его острыми зубками. Кормилица вскрикивала от боли, из глаз ее капали слезы, она пугливо стряхивала их с мокрых щек, а царевич заливался счастливым смехом. Она умоляла его не озоровать, часть не маленький, и грех так делать — Боженька накажет. Царевич хмуро кивал головой, обещал не проказничать, но скоро снова сжимал зубки, и кормилица плакала... Затем его мыли, вели к матери целовать ручку, а если в это утро отец наказывал опоздавших бояр и потехи ради велел бросать их в одежде в пруд, маленький Петр визжал от восторга. Позже для него вырыли отдельный пруд, куда он сам кидал котят и щенят и не оставлял любимую забаву до тех пор, пока не настала пора обучать его грамоте и псалтырю.
По субботам была целая канитель с баней, он отправлялся туда с целой свитой карликов и карлиц, которые шли с двух сторон, прикрывая его красной тафтой, чтобы никто не мог увидеть или, упаси Бог, сглазить. Занавеся тафтой, водили его и в церковь, и царевич гневался, топал ножкой, он хотел видеть не только духовного отца и всю службу, но и то, как молятся другие люди. Его капризу не потакали, а сурово наставляли — таков наказ государя и царицы, не нами обычай заведен, так повелось исстари, установлено века назад.
Теперь, став государем, он мог позволить себе все, что желали душа и тело. Тяга к собакам осталась, и, возвратясь из очередной поездки, он любил позабавиться и с детьми и собаками — дети непритворно визжали, когда он их подбрасывал вверх, мял в жестких руках, псы исходили отрывистым лаем, бросая лапы на его кожаный пояс, норовя достать до груди. Он запускал пальцы в их лохматую шерсть, отбрасывал от себя и вдруг разом обрывал суматошливое веселье и уходил прочь, размахивая руками.
Он постоянно торопился, словно его настигла удачливая мысль, которая, если он сию минуту не занесет ее на аспидную доску или не продиктует секретарю, потеряется, исчезнет навсегда...
Проснувшись, он будто в чем-то завидовал тому двойнику, что вместо него жил ночной, нереальной жизнью, потому что перед ним была иная участь и явь — тянуть неведомо куда эту неповоротливую и во многом непонятную Русь. У него не было времени разгадывать свои сны, тешиться небылью, ему надлежало вершить то, что положено государю. Он давно уверовал, что нельзя быть государем и одновременно во всем оставаться человеком; нечто похожее внушал ему и отец, хотя по малости лет он не умел разобраться, в чем отличалась судьба монаршья от просто человеческой. Позже о многом нашептывала ему и мать, стараясь научить его править державой, повелевать миллионами своих подданных. Тогда он был больше человеком, чем сейчас, когда отведал вкус власти. А может, власть и есть медленная отрава, способная каждого лишить человеческих чувств и наделить будничным равнодушием и жестокостью.
Сегодня в его пробуждении было что-то гнетущее, неясное, чему он не находил причины, но что заставляло его сводить к переносью черные, с иглами седины брови. Может быть, ему не хотелось выходить нынче в приемную, где, несмотря на ранний час, его уже ждали разного чина и звания люди: от губернатора и фельдмаршала до подьячих и мастеров корабельного дела.
Закинув руки под голову, сцепив их замком, он с минуту-другую полежал, вперив взгляд в потолок, пытаясь сосредоточиться на чем-то главном. Он давно выработал одно правило и свято придерживался его — он не имел права выглядеть в глазах своих подданных застигнутым врасплох, все свои решения обдумывал заранее, но отвечал так, будто решение пришло в сию же минуту. Именно эта мгновенность государева слова производила нужное действие — у одних спирало дыхание от страха, другие пребывали в состоянии оцепенелого восторга. Ведь он был для подданных и духовным пастырем, и праведным судьей, и отцом родным, и провидцем, и живым олицетворением Бога на земле...
Петр стукнул три раза кулаком в стенку, и голоса в приемной, доносившиеся сюда жужжанием осенних мух, стихли, а в спальню очумело ворвался денщик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
примиряя его с самим собой. Не поднимаясь с постели, никого не зовя, он дотягивался до аспидной доски и грифеля, чтобы сделать наспех заметки на завтрашний день — на память свою он уже не мог целиком рассчитывать; протянув руку, он нашаривал на столике трубку, набивал ее из кисета душистым табаком, вминая большим пальцем, и, глубоко и сладостно затянувшись, пускал к потолку облачко дыма; нащупывая у ножки кровати распочатую бутылку рейнского, двумя-тремя глотками освежал пересохший рот. Затем, подтянув ноги, он раскрывал на согнутых коленях толстую библию в темном кожаном переплете с тисненым крестом, вчитывался в наугад раскрытую страницу, каждый раз поражаясь, что всегда находит в знакомых строках какой-то новый и неожиданный смысл.
Эта привычка скрываться от всех, забираться в потайной угол, должно быть, сохранилась в нем с детства, когда он жил в кремлевских покоях, где было немало сводчатых комнат, сумрачных переходов в наплывах рыжей охры и золота, спален с железными решетками на окнах, похожих на бойницы. По вечерам он тогда постоянно испытывал страх перед кем-то, кто может вломиться в дверь и убить его, как убили его дядей; боялся и темноты, паутинно ткавшейся под потолком; пугался немо застывших стражей у дверей; в сумеречных коридорах мерцали свечи, их чадящие тени змеились по стенам; отовсюду доносился непонятный скрип, сдавленный шепот, стон, словно где-то глубоко в подземелье кого-то пытали или душили... Утром страхи исчезали, дворец медленно оживал, сновали черные, как грачи, монашки, грохотали сапогами стражники, менявшие караул, суетились слуги, неся жаровни с раскаленными углями, тянуло жирным паром из кухонь, к Красному крыльцу стекался народ, которого маленький Петр почему-то боялся. Его почти не покидало чувство, что вот сейчас кто-то выскочит из пестрой толпы и ударит его, потому было непонятно, зачем государь разрешает ютиться в Кремле нищим и юродивым? Бродяги и калеки, крытые дерюгами и тряпьем, лезли по ступенькам, бранясь и отпихивая друг друга, гремя веригами и цепями... Обычно царевича водили стороной, не показывая ему убогих, но однажды он увидел на рукаве нищего жирную вошь и дико закричал от омерзения и испуга. Когда он впервые увидел черного, невесть откуда выползшего таракана, с ним сделалась истерика... С тех пор он сумел привыкнуть ко вшам, немало насмотрелся на них в походах, но тараканов не переносил и по сей день и, хотя не падал в обморок, так сумасшедше кричал, что падали в обморок другие.
До трех лет к нему по утрам приходила кормилица, выпрастывала из кофты налитую молоком грудь, и царевич жадно приникал к темному соску, иногда озорства ради, уже насытясь, прикусывал его острыми зубками. Кормилица вскрикивала от боли, из глаз ее капали слезы, она пугливо стряхивала их с мокрых щек, а царевич заливался счастливым смехом. Она умоляла его не озоровать, часть не маленький, и грех так делать — Боженька накажет. Царевич хмуро кивал головой, обещал не проказничать, но скоро снова сжимал зубки, и кормилица плакала... Затем его мыли, вели к матери целовать ручку, а если в это утро отец наказывал опоздавших бояр и потехи ради велел бросать их в одежде в пруд, маленький Петр визжал от восторга. Позже для него вырыли отдельный пруд, куда он сам кидал котят и щенят и не оставлял любимую забаву до тех пор, пока не настала пора обучать его грамоте и псалтырю.
По субботам была целая канитель с баней, он отправлялся туда с целой свитой карликов и карлиц, которые шли с двух сторон, прикрывая его красной тафтой, чтобы никто не мог увидеть или, упаси Бог, сглазить. Занавеся тафтой, водили его и в церковь, и царевич гневался, топал ножкой, он хотел видеть не только духовного отца и всю службу, но и то, как молятся другие люди. Его капризу не потакали, а сурово наставляли — таков наказ государя и царицы, не нами обычай заведен, так повелось исстари, установлено века назад.
Теперь, став государем, он мог позволить себе все, что желали душа и тело. Тяга к собакам осталась, и, возвратясь из очередной поездки, он любил позабавиться и с детьми и собаками — дети непритворно визжали, когда он их подбрасывал вверх, мял в жестких руках, псы исходили отрывистым лаем, бросая лапы на его кожаный пояс, норовя достать до груди. Он запускал пальцы в их лохматую шерсть, отбрасывал от себя и вдруг разом обрывал суматошливое веселье и уходил прочь, размахивая руками.
Он постоянно торопился, словно его настигла удачливая мысль, которая, если он сию минуту не занесет ее на аспидную доску или не продиктует секретарю, потеряется, исчезнет навсегда...
Проснувшись, он будто в чем-то завидовал тому двойнику, что вместо него жил ночной, нереальной жизнью, потому что перед ним была иная участь и явь — тянуть неведомо куда эту неповоротливую и во многом непонятную Русь. У него не было времени разгадывать свои сны, тешиться небылью, ему надлежало вершить то, что положено государю. Он давно уверовал, что нельзя быть государем и одновременно во всем оставаться человеком; нечто похожее внушал ему и отец, хотя по малости лет он не умел разобраться, в чем отличалась судьба монаршья от просто человеческой. Позже о многом нашептывала ему и мать, стараясь научить его править державой, повелевать миллионами своих подданных. Тогда он был больше человеком, чем сейчас, когда отведал вкус власти. А может, власть и есть медленная отрава, способная каждого лишить человеческих чувств и наделить будничным равнодушием и жестокостью.
Сегодня в его пробуждении было что-то гнетущее, неясное, чему он не находил причины, но что заставляло его сводить к переносью черные, с иглами седины брови. Может быть, ему не хотелось выходить нынче в приемную, где, несмотря на ранний час, его уже ждали разного чина и звания люди: от губернатора и фельдмаршала до подьячих и мастеров корабельного дела.
Закинув руки под голову, сцепив их замком, он с минуту-другую полежал, вперив взгляд в потолок, пытаясь сосредоточиться на чем-то главном. Он давно выработал одно правило и свято придерживался его — он не имел права выглядеть в глазах своих подданных застигнутым врасплох, все свои решения обдумывал заранее, но отвечал так, будто решение пришло в сию же минуту. Именно эта мгновенность государева слова производила нужное действие — у одних спирало дыхание от страха, другие пребывали в состоянии оцепенелого восторга. Ведь он был для подданных и духовным пастырем, и праведным судьей, и отцом родным, и провидцем, и живым олицетворением Бога на земле...
Петр стукнул три раза кулаком в стенку, и голоса в приемной, доносившиеся сюда жужжанием осенних мух, стихли, а в спальню очумело ворвался денщик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169