С. и не возражает, чтобы гражданин США Мальцев Л. А. вступил в новый брак. Этот документ был украшен каракулями матери, подписями
отчима, председателя, секретаря райисполкома и скреплен печатью. Письмо послали заказным и ценным, посему почтарь растопил палочку сургуча, и посредине конверта легло клеймо, ничуть не хуже американского...
Видимо, отец остался доволен этой бумагой, потому что вскоре сообщил, что женился, прислал еще одну свою фотографию — он зачем-то держал в руках полураскрытую книгу, хотя мы знали, что он не умеет ни читать, ни писать. Чуть позже отец перевел двадцать долларов на гитару, но мать купила гитару на наши советские деньги, а доллары спрятала, словно предчувствуя, что придут в нашу жизнь черные дни, когда эти доллары нас выручат и мы сможем купить на них в Торгсине целый мешок муки...
Единственным человеком, на которого письмо из Америки не произвело особого впечатления, была Дина Ивановна. Она спокойно выслушала мой рассказ об отце и, неожиданно качнувшись, провела рукой по моей голове. Я густо покраснел, стыдясь, что меня, как маленького, жалеют или в чем-то сострадают мне.
Теперь, на пороге старости, я вспоминаю о той неповторимой поре с отрадной нежностью — моя первая детская влюбленность несла в себе нечто удивительное, потому что мне выпала редкая удача — в раннем возрасте прикоснуться душой к красоте и пройти незримый урок нравственного совершенствования. Я счастлив, что судьба не обошла меня этой земной радостью уже в отрочестве, что я пережил восхищение и преклонение перед женщиной, как перед началом всего прекрасного на земле...
В марте снег стал оседать, буреть, овраг обнажил первые проталины с остатками прошлогодней травы, и над этими темными островками заструилось, заколыхалось призрачное дыхание земли. Весело журчали по улице и овражкам ручьи, они сбегали к реке, разливались широкими заберегами, лед обнажался осколками бутылочного стекла, таяли голубоватые торосы...
В один из таких деньков я шел, беспечный и легкий, перепрыгивая через лужи, торопясь в школу, чтобы доделать очередной номер стенгазеты. И вдруг меня точно кто-то толкнул в грудь, и я остановился — по улице навстречу мне шла Дина Ивановна с каким-то незнакомым человеком в черном дорогом пальто и шляпе. Конечно, это был какой-то приезжий человек, потому что
в Богородске никто не носил шляпу. Конечно, я и раньше не раз видел свою учительницу с другими людьми, но они почему-то не вызывали у меня тревожной подозрительности, какую сразу вызывал этот незнакомец. А может быть, причиной моего нежданного душевного смятения был даже не сам этот чужой человек, а то, как вела себя Дина Ивановна,— она была возбуждена, говорлива и смеялась тем странным смехом, которым когда-то смеялась моя мать, когда за нею гонялся по комнате учитель... Дина Ивановна явно хотела понравиться этому незнакомцу, иначе бы она держалась более скромно и уж не заливалась бы так откровенно, показывая ровные белые зубы. Мне нужно было бы пройти мимо, немного потупившись, как положено ученику, но я ничего не мог поделать с собой и глазел на незнакомца. Он был высок и моложав, по-своему красив, а главное — в нем было что-то нездешнее, начиная от походки, манеры держаться и запаха дорогой папиросы, струившей голубоватый дымок.
— Дина Ивановна, вы уходите?— вдруг вырастая перед учительницей, спросил я.
— А-а, это ты, Зоря!— глаза ее хмельно поблескивали, щеки жег румянец.— Стенгазета? Ах, я совсем забыла! Но ничего! Ты сегодня погуляй, а мы все успеем сделать завтра, хорошо?
Душа моя кричала от боли и обиды, я стоял посредине улицы, потерянный и никому не нужный в этом большом мире с журчащими ручьями, с голубым, в весенних размывах небом, с теплым парным воздухом... Через день я узнал, что новый человек, появившийся в Богородске, был молодым хирургом, назначенным в нашу районную больницу, и его приезд был целым событием в жизни большого села, потому что раньше, чтобы сделать пустячную операцию, нужно было добираться до Николаевска — или два дня на пароходе, или целую неделю санным путем. Хирург сразу прославился, сделав две первые операции аппендицита, и теперь все жаждали, чтобы молодой человек прижился в Богородске, радовались тому, что он чуть ли не с первого дня обратил внимание на красивую молодую учительницу. Значит, могла родиться новая семья, и тогда хирург надолго останется в районной больнице...
Дину Ивановну тоже будто подменили — она стала носить яркие блузки и платья, гуще наводить тени на веках, красить губы. Иногда на уроках она вдруг о чем-
то задумывалась и теряла нить разговора, затем, покраснев, рассеянно окидывала взглядом притихший класс, точно недоумевала, как она здесь очутилась, когда ей нужно быть где-то в ином месте. Она прощала многим невыученные уроки, разные шалости, словно не замечала ничего...
У меня пропала охота быть первым учеником, и Дине Ивановне, похоже, было безразлично, как я отвечаю на уроке, как занимаюсь... К счастью, заканчивался учебный год, мы скоро разъезжались на летние каникулы, и можно было забыть об уроках.
Все в Богородске ждали прихода первого парохода — он появлялся вскоре после того, как проходила шуга. Протяжный гудок повисал над Амуром, поднимал всех на ноги — к берегу бежали стар и мал, собиралась огромная толпа, радостно гомонила. Приход парохода был праздником: село, оторванное на всю зиму от большой земли, заваленное сугробами, не имело в ту пору ни радио, ни телефона и связано было с миром лишь почтой, которая прибывала санным путем. И гудок, разлившийся над гладью Амура, плывший до сопок с черной тайгой, отдавался и в сердце каждого и напоминал жившим в глуши людям, что где-то есть иная жизнь и когда-нибудь они тоже вырвутся в этот большой мир, чтобы свершить что-то необыкновенное или хотя бы насладиться зрелищем больших городов. Стоя на берегу, я тоже томился предчувствием новых перемен в своей жизни, мечтал плыть на этом белом красавце пароходе в неведомые города и земли, о которых лишь грезил в снах...
Однако перемены в моей жизни произошли гораздо быстрее, чем я мог предполагать. Не прошло и месяца, как открылась навигация, а отчим и мама вдруг решились навсегда покинуть Ухту, поначалу навестить родных в Забайкалье и в Белоруссии, а там поискать новое место для жизни. Юрий Станиславович, наверное, сделал в стойбище все, что намечал: открыл школу-интернат, питомцы первого выпуска уже поехали учиться в Николаевск и Хабаровск, добился того, что отстроили новое двухэтажное здание, нашел себе в замену молодых учителей — и с легким сердцем мог покинуть Ухту... Но на самом деле он прощался со стойбищем с сердечной печалью, потому что привязался к тому, что было делом его рук и тревог, оставлял навсегда что-то такое, о чем он будет потом вспоминать до конца дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
отчима, председателя, секретаря райисполкома и скреплен печатью. Письмо послали заказным и ценным, посему почтарь растопил палочку сургуча, и посредине конверта легло клеймо, ничуть не хуже американского...
Видимо, отец остался доволен этой бумагой, потому что вскоре сообщил, что женился, прислал еще одну свою фотографию — он зачем-то держал в руках полураскрытую книгу, хотя мы знали, что он не умеет ни читать, ни писать. Чуть позже отец перевел двадцать долларов на гитару, но мать купила гитару на наши советские деньги, а доллары спрятала, словно предчувствуя, что придут в нашу жизнь черные дни, когда эти доллары нас выручат и мы сможем купить на них в Торгсине целый мешок муки...
Единственным человеком, на которого письмо из Америки не произвело особого впечатления, была Дина Ивановна. Она спокойно выслушала мой рассказ об отце и, неожиданно качнувшись, провела рукой по моей голове. Я густо покраснел, стыдясь, что меня, как маленького, жалеют или в чем-то сострадают мне.
Теперь, на пороге старости, я вспоминаю о той неповторимой поре с отрадной нежностью — моя первая детская влюбленность несла в себе нечто удивительное, потому что мне выпала редкая удача — в раннем возрасте прикоснуться душой к красоте и пройти незримый урок нравственного совершенствования. Я счастлив, что судьба не обошла меня этой земной радостью уже в отрочестве, что я пережил восхищение и преклонение перед женщиной, как перед началом всего прекрасного на земле...
В марте снег стал оседать, буреть, овраг обнажил первые проталины с остатками прошлогодней травы, и над этими темными островками заструилось, заколыхалось призрачное дыхание земли. Весело журчали по улице и овражкам ручьи, они сбегали к реке, разливались широкими заберегами, лед обнажался осколками бутылочного стекла, таяли голубоватые торосы...
В один из таких деньков я шел, беспечный и легкий, перепрыгивая через лужи, торопясь в школу, чтобы доделать очередной номер стенгазеты. И вдруг меня точно кто-то толкнул в грудь, и я остановился — по улице навстречу мне шла Дина Ивановна с каким-то незнакомым человеком в черном дорогом пальто и шляпе. Конечно, это был какой-то приезжий человек, потому что
в Богородске никто не носил шляпу. Конечно, я и раньше не раз видел свою учительницу с другими людьми, но они почему-то не вызывали у меня тревожной подозрительности, какую сразу вызывал этот незнакомец. А может быть, причиной моего нежданного душевного смятения был даже не сам этот чужой человек, а то, как вела себя Дина Ивановна,— она была возбуждена, говорлива и смеялась тем странным смехом, которым когда-то смеялась моя мать, когда за нею гонялся по комнате учитель... Дина Ивановна явно хотела понравиться этому незнакомцу, иначе бы она держалась более скромно и уж не заливалась бы так откровенно, показывая ровные белые зубы. Мне нужно было бы пройти мимо, немного потупившись, как положено ученику, но я ничего не мог поделать с собой и глазел на незнакомца. Он был высок и моложав, по-своему красив, а главное — в нем было что-то нездешнее, начиная от походки, манеры держаться и запаха дорогой папиросы, струившей голубоватый дымок.
— Дина Ивановна, вы уходите?— вдруг вырастая перед учительницей, спросил я.
— А-а, это ты, Зоря!— глаза ее хмельно поблескивали, щеки жег румянец.— Стенгазета? Ах, я совсем забыла! Но ничего! Ты сегодня погуляй, а мы все успеем сделать завтра, хорошо?
Душа моя кричала от боли и обиды, я стоял посредине улицы, потерянный и никому не нужный в этом большом мире с журчащими ручьями, с голубым, в весенних размывах небом, с теплым парным воздухом... Через день я узнал, что новый человек, появившийся в Богородске, был молодым хирургом, назначенным в нашу районную больницу, и его приезд был целым событием в жизни большого села, потому что раньше, чтобы сделать пустячную операцию, нужно было добираться до Николаевска — или два дня на пароходе, или целую неделю санным путем. Хирург сразу прославился, сделав две первые операции аппендицита, и теперь все жаждали, чтобы молодой человек прижился в Богородске, радовались тому, что он чуть ли не с первого дня обратил внимание на красивую молодую учительницу. Значит, могла родиться новая семья, и тогда хирург надолго останется в районной больнице...
Дину Ивановну тоже будто подменили — она стала носить яркие блузки и платья, гуще наводить тени на веках, красить губы. Иногда на уроках она вдруг о чем-
то задумывалась и теряла нить разговора, затем, покраснев, рассеянно окидывала взглядом притихший класс, точно недоумевала, как она здесь очутилась, когда ей нужно быть где-то в ином месте. Она прощала многим невыученные уроки, разные шалости, словно не замечала ничего...
У меня пропала охота быть первым учеником, и Дине Ивановне, похоже, было безразлично, как я отвечаю на уроке, как занимаюсь... К счастью, заканчивался учебный год, мы скоро разъезжались на летние каникулы, и можно было забыть об уроках.
Все в Богородске ждали прихода первого парохода — он появлялся вскоре после того, как проходила шуга. Протяжный гудок повисал над Амуром, поднимал всех на ноги — к берегу бежали стар и мал, собиралась огромная толпа, радостно гомонила. Приход парохода был праздником: село, оторванное на всю зиму от большой земли, заваленное сугробами, не имело в ту пору ни радио, ни телефона и связано было с миром лишь почтой, которая прибывала санным путем. И гудок, разлившийся над гладью Амура, плывший до сопок с черной тайгой, отдавался и в сердце каждого и напоминал жившим в глуши людям, что где-то есть иная жизнь и когда-нибудь они тоже вырвутся в этот большой мир, чтобы свершить что-то необыкновенное или хотя бы насладиться зрелищем больших городов. Стоя на берегу, я тоже томился предчувствием новых перемен в своей жизни, мечтал плыть на этом белом красавце пароходе в неведомые города и земли, о которых лишь грезил в снах...
Однако перемены в моей жизни произошли гораздо быстрее, чем я мог предполагать. Не прошло и месяца, как открылась навигация, а отчим и мама вдруг решились навсегда покинуть Ухту, поначалу навестить родных в Забайкалье и в Белоруссии, а там поискать новое место для жизни. Юрий Станиславович, наверное, сделал в стойбище все, что намечал: открыл школу-интернат, питомцы первого выпуска уже поехали учиться в Николаевск и Хабаровск, добился того, что отстроили новое двухэтажное здание, нашел себе в замену молодых учителей — и с легким сердцем мог покинуть Ухту... Но на самом деле он прощался со стойбищем с сердечной печалью, потому что привязался к тому, что было делом его рук и тревог, оставлял навсегда что-то такое, о чем он будет потом вспоминать до конца дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169