Так вроде все и сходилось: Даново племя — это царское племя, и Петр ведь родился не от первой жены, а от второй, и, стало быть, от блуда, потому что только первая жена законная; значит — в государстве русском царствует Антихрист.
Лешуков совсем лишился сна и покоя, запутавшись в противоречивости своих действий и мыслей. Последней гирькой, павшей на весы жизни и смерти, стала поездка в Новгород, куда за изветчиком, сказавшим «слово и дело государево», послал его Ромодановский. Лешуков обрадовался поручению, надеясь на передышку перед тем, как сделать окончательный выбор.
Он неторопливо ехал по пустынной дороге, лениво постегивал лошадь и нагнал сухонького старца, стучащего батожком по земле. Старец, наверное, и не попросился бы на подводу, если бы Лешуков не позвал:
— Садись, отец... Устал, чай?
Он натянул вожжи, придерживая лошадь, а старец, в холщовых портах и холщовой застиранной длинной рубахе, лыковых лаптешках, вскинул на него ясные, отдающие родниковой голубизной глаза и просиял улыбкой.
— Спасибо, мил человек... Мне, по правде, все едино — ехать ли, идти ли... Торопиться некуда, Божий свет велик, весь не обойдешь...
Живо, совсем не по-стариковски, он оторвался от земли, примостился на край телеги, освободив плечи от тощего мешка за спиной.
— Куда путь держишь, Божий человек?— полюбопытствовал Лешуков.
— Сам-то я из Заонежья буду, из лесов, а иду проведать брата... Помирать, видно, собрался, раз наказал прийти. Помоложе он меня...
— А тебе сколь годов, отец?
— Ране я их считал, да со счету сбился,— улыбнулся старец.— Православным людям к чему их считать?.. Надо будет — Господь призовет... Это еретики метят числами людей, Антихристову печать ставят.
— И у кого ж та печать?
— Как у кого?— старец задержал на Лешукове пытливый взгляд, щуря белесые ресницы.— Известно у кого — у Антихриста, что на нашей земле народился...
Старец видел, что везет его человек служилый, в мундире, но это нисколько его не пугало, он открыто говорил о том, о чем все помалкивали, и Лешуков замялся, но любопытство взяло верх над осторожностью.
— И кто же тот Антихрист, отец?
— Тот, кто велел старые книги жечь, постов не соблюдать, бороды стричь!— на едином дыхании выпалил старец и сердито уколол Лешукова острым, как шильце, взглядом.— Кто опутал весь люд податями, развел блуд и тешит себя иноземным зельем. Сказывали, он головой запрометывает и новой запинается? То, знамо, его нечистый дух ломает!.. Стрельцов порубил и перевешал за то, что они знали про его еретичество и непотребство, а стрельцы христиане были, не то что нонешние солдаты...
Он вдруг спохватился, что наговорил лишнее, поглядел на Лешукова с опаской, но пересилил робость, видно, жгло нутро и молчать не было мочи.
— На тебе вон мундир, похоже, басурманский, а я тебе душу нараспашку... Но я свое отжил, днем раньше на тот свет, днем позже, разницы нет... Ты как, мил человек, крестишься?
— Как все,— застигнутый врасплох, растерянно ответил Лешуков.
— Кто все?— гневно отозвался старец.— Кто сатане душу запродал?.. Не-е-ет, служба царская... Это твое крещение, что щепотка пыли,— дунь, и нет ее... У нас в лесах с такими паскудами, как ты, за один стол не сядут, есть из одной посуды не будут!..
— Постой, отец... Не кори меня зря,— неожиданно для себя признался Лешуков.— Я не ведаю, как жить... Брожу впотьмах и света белого не вижу, до того тошно. Хоть ложись посередь дороги и помирай...
Он выговаривался так впервые в жизни, и с каждым словом будто отваливал с его души гнет и ему становилось легче дышать. Потом ехали молча по открытой степи с необъятным небом и кочующими над нею пухлыми облаками.
— Бросай греховную жизнь и приходи к нам, в леса,— первым прервал молчание старец.— Положишься с нами в согласие — станешь жить по-христиански, станешь братом нашим.
— А если царевы слуги нас на погосте достанут?
— Гореть будем,— спокойно ответствовал старец.— С Христом нас не разлучить. На земле мы его послушные дети, и там он нас не оставит... Ежели побредешь в Заонежье, разыскивай Досифея — там меня и найдешь!
Лешуков ехал задумчивый и тихий, разом отрешившись от земных забот, будто где-то в далеком краю божьи люди все за него обдумали, а он должен то честно исполнить.
Версты за две до города старец, как летучая птица, спорхнул с телеги, осенил Лешукова прощальным крестом и скрылся в березовом леске...
Когда Лешуков вернулся в Москву и сдал в съезжую избу закованного в железо изветчика, к нему прибежал посыльный, веля идти к Ромодановскому. Душу, как всегда, опахнуло холодком, затомило, и, чтобы не сразу показываться на глаза грозному князю-кесарю, он распряг лошадь, вывел ее из оглобель, снял сбрую, освободил от узды, задал на конюшне овса, погладил
лошадь по потной и теплой шее и не спеша побрел в застенок.
Ромодановский, в распахнутом кафтане и полосатой рубахе, гнулся над столом, облокотись о его край волосатыми руками. На столе в медном шандале горела оплывшая свеча. Тучный, с багровым, лоснящимся лицом и темными усиками над верхней, толстой и плотоядной губой, он устало расклеил веки, окинул Лешукова с ног до головы скучающим взглядом.
— Привез раба Божьего?— хрипло спросил он.
— Доставил, ваша светлость,— Лешуков склонился в поклоне.
— Хвалю за усердие,— глаза Ромодановского будто просыпались, в стылых зрачках отражался пугающий отблеск свечи.— Доложу о тебе государю... Служишь исправно, достоин награды и повышения в чине.
— Премного благодарен, ваша светлость,— снова согнул спину Лешуков.
— Два дня погуляй, отдышись после дороги,— медленно цедил слова князь-кесарь, цепко держа Лешукова испытующим взглядом.— А потом приходи... Заменишь подьячего — пока ты ездил, он отдал богу душу... И помни: такая служба — великий почет для тебя, потому что мы государю нужней всех.
Откланявшись, Лешуков тихо прикрыл за собой дверь и в наплывающих сумерках устало побрел домой. Звонили к вечерней, медный гул колоколов широко и вольно расплывался окрест.
Дома он вымылся в бане, приласкал истосковавшуюся жену и заснул крепким сном. А утром, дождавшись, когда жена уйдет на базар, слазил на чердак, нашел там ветхую одежонку, выброшенную за ненадобностью, изношенную обувку, уложил в мешок вместе с припасами: двумя буханками хлеба, несколькими луковицами, куском сала и щепотью соли в узелке. До вечера он хлопотал в доме и во дворе, постукивал топориком, пригонял расшатавшиеся ступеньки крыльца, показывал себя рачительным хозяином. Жена собралась с каким-то задельем к соседке, а он сказал, что пойдет искупаться. Едва растаяли ее шаги, как Лешуков достал из-под чердачной лестницы мешок, посидел минуту-другую на широкой лавке, прощаясь с домом, перекрестился на образа в переднем углу с коптящим огоньком лампадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Лешуков совсем лишился сна и покоя, запутавшись в противоречивости своих действий и мыслей. Последней гирькой, павшей на весы жизни и смерти, стала поездка в Новгород, куда за изветчиком, сказавшим «слово и дело государево», послал его Ромодановский. Лешуков обрадовался поручению, надеясь на передышку перед тем, как сделать окончательный выбор.
Он неторопливо ехал по пустынной дороге, лениво постегивал лошадь и нагнал сухонького старца, стучащего батожком по земле. Старец, наверное, и не попросился бы на подводу, если бы Лешуков не позвал:
— Садись, отец... Устал, чай?
Он натянул вожжи, придерживая лошадь, а старец, в холщовых портах и холщовой застиранной длинной рубахе, лыковых лаптешках, вскинул на него ясные, отдающие родниковой голубизной глаза и просиял улыбкой.
— Спасибо, мил человек... Мне, по правде, все едино — ехать ли, идти ли... Торопиться некуда, Божий свет велик, весь не обойдешь...
Живо, совсем не по-стариковски, он оторвался от земли, примостился на край телеги, освободив плечи от тощего мешка за спиной.
— Куда путь держишь, Божий человек?— полюбопытствовал Лешуков.
— Сам-то я из Заонежья буду, из лесов, а иду проведать брата... Помирать, видно, собрался, раз наказал прийти. Помоложе он меня...
— А тебе сколь годов, отец?
— Ране я их считал, да со счету сбился,— улыбнулся старец.— Православным людям к чему их считать?.. Надо будет — Господь призовет... Это еретики метят числами людей, Антихристову печать ставят.
— И у кого ж та печать?
— Как у кого?— старец задержал на Лешукове пытливый взгляд, щуря белесые ресницы.— Известно у кого — у Антихриста, что на нашей земле народился...
Старец видел, что везет его человек служилый, в мундире, но это нисколько его не пугало, он открыто говорил о том, о чем все помалкивали, и Лешуков замялся, но любопытство взяло верх над осторожностью.
— И кто же тот Антихрист, отец?
— Тот, кто велел старые книги жечь, постов не соблюдать, бороды стричь!— на едином дыхании выпалил старец и сердито уколол Лешукова острым, как шильце, взглядом.— Кто опутал весь люд податями, развел блуд и тешит себя иноземным зельем. Сказывали, он головой запрометывает и новой запинается? То, знамо, его нечистый дух ломает!.. Стрельцов порубил и перевешал за то, что они знали про его еретичество и непотребство, а стрельцы христиане были, не то что нонешние солдаты...
Он вдруг спохватился, что наговорил лишнее, поглядел на Лешукова с опаской, но пересилил робость, видно, жгло нутро и молчать не было мочи.
— На тебе вон мундир, похоже, басурманский, а я тебе душу нараспашку... Но я свое отжил, днем раньше на тот свет, днем позже, разницы нет... Ты как, мил человек, крестишься?
— Как все,— застигнутый врасплох, растерянно ответил Лешуков.
— Кто все?— гневно отозвался старец.— Кто сатане душу запродал?.. Не-е-ет, служба царская... Это твое крещение, что щепотка пыли,— дунь, и нет ее... У нас в лесах с такими паскудами, как ты, за один стол не сядут, есть из одной посуды не будут!..
— Постой, отец... Не кори меня зря,— неожиданно для себя признался Лешуков.— Я не ведаю, как жить... Брожу впотьмах и света белого не вижу, до того тошно. Хоть ложись посередь дороги и помирай...
Он выговаривался так впервые в жизни, и с каждым словом будто отваливал с его души гнет и ему становилось легче дышать. Потом ехали молча по открытой степи с необъятным небом и кочующими над нею пухлыми облаками.
— Бросай греховную жизнь и приходи к нам, в леса,— первым прервал молчание старец.— Положишься с нами в согласие — станешь жить по-христиански, станешь братом нашим.
— А если царевы слуги нас на погосте достанут?
— Гореть будем,— спокойно ответствовал старец.— С Христом нас не разлучить. На земле мы его послушные дети, и там он нас не оставит... Ежели побредешь в Заонежье, разыскивай Досифея — там меня и найдешь!
Лешуков ехал задумчивый и тихий, разом отрешившись от земных забот, будто где-то в далеком краю божьи люди все за него обдумали, а он должен то честно исполнить.
Версты за две до города старец, как летучая птица, спорхнул с телеги, осенил Лешукова прощальным крестом и скрылся в березовом леске...
Когда Лешуков вернулся в Москву и сдал в съезжую избу закованного в железо изветчика, к нему прибежал посыльный, веля идти к Ромодановскому. Душу, как всегда, опахнуло холодком, затомило, и, чтобы не сразу показываться на глаза грозному князю-кесарю, он распряг лошадь, вывел ее из оглобель, снял сбрую, освободил от узды, задал на конюшне овса, погладил
лошадь по потной и теплой шее и не спеша побрел в застенок.
Ромодановский, в распахнутом кафтане и полосатой рубахе, гнулся над столом, облокотись о его край волосатыми руками. На столе в медном шандале горела оплывшая свеча. Тучный, с багровым, лоснящимся лицом и темными усиками над верхней, толстой и плотоядной губой, он устало расклеил веки, окинул Лешукова с ног до головы скучающим взглядом.
— Привез раба Божьего?— хрипло спросил он.
— Доставил, ваша светлость,— Лешуков склонился в поклоне.
— Хвалю за усердие,— глаза Ромодановского будто просыпались, в стылых зрачках отражался пугающий отблеск свечи.— Доложу о тебе государю... Служишь исправно, достоин награды и повышения в чине.
— Премного благодарен, ваша светлость,— снова согнул спину Лешуков.
— Два дня погуляй, отдышись после дороги,— медленно цедил слова князь-кесарь, цепко держа Лешукова испытующим взглядом.— А потом приходи... Заменишь подьячего — пока ты ездил, он отдал богу душу... И помни: такая служба — великий почет для тебя, потому что мы государю нужней всех.
Откланявшись, Лешуков тихо прикрыл за собой дверь и в наплывающих сумерках устало побрел домой. Звонили к вечерней, медный гул колоколов широко и вольно расплывался окрест.
Дома он вымылся в бане, приласкал истосковавшуюся жену и заснул крепким сном. А утром, дождавшись, когда жена уйдет на базар, слазил на чердак, нашел там ветхую одежонку, выброшенную за ненадобностью, изношенную обувку, уложил в мешок вместе с припасами: двумя буханками хлеба, несколькими луковицами, куском сала и щепотью соли в узелке. До вечера он хлопотал в доме и во дворе, постукивал топориком, пригонял расшатавшиеся ступеньки крыльца, показывал себя рачительным хозяином. Жена собралась с каким-то задельем к соседке, а он сказал, что пойдет искупаться. Едва растаяли ее шаги, как Лешуков достал из-под чердачной лестницы мешок, посидел минуту-другую на широкой лавке, прощаясь с домом, перекрестился на образа в переднем углу с коптящим огоньком лампадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169