Если волновался, то сыпал отборной матерщиной, но больше по привычке, чем со зла. Тетю помню высокой, стройной по-девичьи, смугловатое лицо ее было исклевано оспой, но конопатины, как это ни поразительно, словно подчеркивали яркую красоту. Глаза ее были полны всегда живого блеска, излучали тихий свет. Оно разительно менялось в те минуты, когда тетя Ириша гневалась, конопатины бледнели, глаза широко распахивались, с губ вместе со слюной летели злые слова, и красота исчезала, будто смытая разом, а в чертах появлялось нечто уродливое и отталкивающее. Как многие семейские женщины, она была властной, не считаясь с волей дяди Моисея, принималась кричать, и он, словно пристыженный, затихал, робко моргая ресницами, будто в чем-то провинился перед нею. Я откровенно боялся ее, потому что она щедро раздавала пощечины — и своим детям, и мне, часто без всякой провинности, просто потому что не вовремя подвернулся под ее хлесткую руку. Весной мать наконец нанялась в ближней от Маёрихи деревне Желтоярово в работницы к богатому мужику, получала в месяц два рубля с полтиной, и с этого времени я не просил милостыню.
После Желтоярово мать с артелью мужиков устроилась на лесозаготовки, валила деревья, пилила, а кроме того варила на всю артель и стирала. И я не видел ее неделями. В одно из таких ее долгих отсутствий тетя обошлась со мной непонятно жестоко. Как-то я вместе с взрослыми девками, с младшими братишками и сестренкой Аней отправился на речку купаться. Девки не стеснялись нас, малышей, прыгали голые в воду, я с интересом следил за их мокрыми белыми телами, остро торчащими сосками грудей, хотя и было ощущение, словно смотрю на что-то запретное... Девичий визг, хохот и плеск разом забылись, когда, одеваясь, я не нашел своего тканого пояска. А пока я бегал по кустам тальника и шарил в траве, ища пропажу, Аня успела сбегать к огороду, где работала тетя Ириша, и я увидел, что она перелезает через прясло, выламывая из него длинную хворостину. Поняв грозившую мне опасность, я вихрем промчался мимо тетки. Не успев меня перехватить, она бросилась следом. Я бежал что есть мочи, изредка оглядываясь, боясь, что, если тетя настигнет меня, мне не миновать страшной порки. Меня спас луг, поросший высокими кочками, он расстилался сразу за огородами, и я, нырнув в высокую траву, закружился, запетлял между кочками. Но тетя не отставала от меня, зло кричала, размахивала хворостиной, бежать ей между кочками было тяжелее, чем мне, и я мог теперь опуститься на колени и пробираться вперед ползком. Похоже, тетя вовсе потеряла меня из виду, но вдруг она споткнулась и с криком повалилась ничком. «Видно, подвернула ногу»,— догадался я и, злорадствуя в душе, пополз медленнее, зная, что мне уже никто не угрожает. Как она добралась до дома, не знаю, я сам до сумерек отсиживался на лугу, затем, поплутав, выбрел на окраину Маёрихи, где стоял наш недостроенный дом, забрался в подполье и уснул, сморенный усталостью, на дне глубокой ямы. Утром меня отыскала Аня, принесла мне кусок хлеба и сказала, чтобы я шел домой,— тетя хоть и вывихнула ногу по моей вине, но уже простила меня и тревожится, куда я делся... Когда я появился в землянке, тетя приказала мне подойти к ней — она сидела на постели с перевязанной ногой, я приблизился, ожидая, что она приласкает меня, погладит по голове, но тетя рывком дернула меня за подол рубахи к себе и стала наотмашь хлестать меня по щекам: «Вот тебе, пащенок! Вот тебе!
Будешь знать, как добро терять!» Я взревел от боли, извернулся и укусил ее в руку. Она вскрикнула, выпустила меня, я стремглав юркнул под топчан из неоструганных досок, прижался к самой стене. Тетя приказывала мне выйти, грозила, но я не отзывался, сидел тихо, ровно меня и не было в землянке. Я просидел в укрытии целый день, отказывался есть, а потом уснул в сгустившейся темноте...
Утром неожиданно явилась мама, и на ее голос я выполз из-под кровати, ткнулся в ее колени, безудержно заплакал. Мать гладила меня по голове, вытирала, стряхивала с моих щек слезы и говорила нараспев, печально и ласково:
— Утишь сердце, сынка, утишь... Бог с ним, с этим поясом, эка невидаль... Другой соткем, еще лучше... И на тетю Иришу зла не держи, это она за тебя переживала... Если не быть с вами строгой, то и добра не наживешь... Ну будет тебе, будет...
В следующий свой уход мать словно пожалела меня и не оставила в Маёрихе. Я-то думал, что она спасала меня от новой вспышки жестокости тетки Ириши, а оказалось, что ей просто повезло,— богатей, к которому она нанялась в дальнее село Бирму чуть ли не на полгода, согласился ее взять вместе с мальчишкой. «Прокормится около нас и твой малец,— сказал он.— Там, где шестеро, седьмой не в счет... У тебя на душе будет покойнее, и робить ты будешь лучше...» Помню то рассветное утро, когда мы распростились с теткой и дядей Моисеем, переправились на пароме через Зею и сразу окунулись в росный луг, с густой и дремучей, как лес, травой, я в ней скрывался с головой. Я прыгал от радости, посвистывал, вспугивая птиц, но едва мы миновали березовый лесок и вступили в раздольный луг, как мне вдруг почудилось, что мы заблудились, я заскулил, стал дергать мать за руку, уверяя, что мы идем не той дорогой. «Если бы тут ездили на телегах,— убеждал я,— то шли бы три колеи, а мы идем по тропке, и куда она ведет?» Мать успокаивала, говоря, что тропинка выведет нас на большую дорогу. «Нет, мамочка,— твердил я свое.— Тут одни волки бегают и нас загрызут!» Она брала меня на спину, я держался за ее шею, в руках она тащила еще и тяжелый узел с нашим бельем, но стоило ей присесть передохнуть, как я валился на траву и засыпал. Потом мы снова вышагивали, мать приседала, чтобы я лег ей на горбушку, и шла,
сгибаясь под тяжестью и обливаясь едким потом. Лишь в сумерки мы дотащились до заветной Бирмы. В избе я сполз со спины матери, свалился на пол и словно закачался на зыбкой и дремотной волне...
И еще живет в моей памяти воскресный день, когда я вдруг не обнаружил матери ни в избе, куда я прибежал с улицы, где играл с ребятишками, ни на огороде, где она могла полоть гряды, ни в закопченной баньке, где она обычно устраивала стирку, и понял, что мать ушла на гулянку в березовый лесок, где по воскресным дням собирались и водили хороводы парни и девки. Ревнивое чувство обожгло меня, точно мать предала меня. Я долго кружил по леску, испятнанному живыми, дрожащими тенями от листвы, и нежданно наткнулся на мать. Она сидела на краю заросшей травой канавы в нарядном сарафане и, запрокидывая голову, смеялась, показывая белые зубы. Я чуть не потерял сознание, увидав рядом с матерью высокого парня в начищенных до блеска сапогах, яркой оранжевой рубахе, он что-то говорил ей такое, от чего она заливалась счастливым смехом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169