Полковник никому из приближенных не доверил описи монастыря и церкви, приказав иноку и Тихому, всегда прибиравшему в храме, помогать ему вести счет. Не желая своими руками разорять церковь, Тихий поначалу воспротивился, а потом согласился, озаренный удачливой мыслью,— а вдруг он сумеет что-то спасти, хотя бы тот же антиминс, чтобы позже положить основание новому храму. Впрочем, надежда эта была призрачная — ведь он каждую минуту находился на глазах у полковника и стражников, которые стояли и внутри церкви и у входа.
При двух горящих в шандалах свечах Сытин усадил за стол писаря. Громыхая подковками сапог, точно вколачивая гвозди, сам по алтарю шагал грузно.
— Выведи поначалу титлы государыни,— потряхивая серым от пыли париком, зычно скомандовал он, и писарь заскрипел пером по глянцевитой бумаге.— Вывел? А теперь пиши... «Обозрев сей забеглой сволочи жилища, скиты, монастыри и разбросанные по всем местам кельи, приступил к исполнению вашей монаршей воли... Всех необъявляющих своего звания и места своего рождения начну, по вашему указу, гнать под конвоем в российские пределы... Подлые люди сии, несмотря на батоги и кнут, от раскола не обращаются и желают оставаться в прежней замерзелости и, по моему мнению, к обращению к истинному православию и святой церкви безнадежны. Может, одна каторга научит их чему-нибудь и приведет в разум, и они поймут, подданными какой великой державы они являются, но следовать вашим добрым увещеваниям неспособны пока по своему невежеству и темноте. Будем, однако, надеяться, что с Божьей помощью мы приведем их в рассудок и заставим служить отечеству и вашим высоким помыслам и повелениям во славу державы. Ваш верный подданный и нижайший раб...» Оставил место для росписи? Так... А теперь дай просохнуть, чтобы немедля отправить сие донесение...
Вестовой сбегал за конным нарочным, и Сытин вручил ему свернутую в трубку депешу.
— Вручишь самолично государыне,— глядя на вытянувшегося солдата, сказал полковник.— А потеряешь, сыщем твою голову в кустах... Уразумел, служилый?
— Так точно, вашество...
— Тогда трогай с Богом! Марш!
Сытин извлек из кармана большой плат, прочистил трубно нос, велел подать кресло, куда и уселся, влившись, как тесто в квашню.
— Носите все по порядку,— сказал он иноку и Тихому и махнул рукой писарю.— А ты пиши в ведомость, чтобы все в ней было доподлинно и ништо не затерялось... Государыне все представим до песчинки малой... Начнем с алтаря... Тут на престоле три Евангелия — первое на зеленом бархате, евангелисты серебряные и вызолочены, третье того же состава... За престолом образ святой Богородицы Владимирской, риза кованая,
серебряная и вызолочена, венец и ожерелье низаны жемчугом... Три серьги-двойчатки, при одной серьге копейка старая серебряная... Семь крестов серебряных, четыре вызолочены... Запрестольный крест изображен на древе... Две лампады медные на зеленых цепях... Сундук за печатью, а в нем полотняная рухлядь и прочая...
Тихий выносил одну вещь за другой, еле слышно шаркая ногами, показывал полковнику и аккуратно складывал вдоль стены на разостланные скатерти. Голос Сытина с раздражающей хрипотцой плыл в сумеречной мгле, копившейся под сводами, набатно отдавался в ушах:
— В ризничьей шесть шандалов медных, два оловянных, ендова медная... Три кропила... Шапка епискупская с каменьями в футляре зеленом... Риз праздничных разных цветов — десять... Пять потрафи- лей... Стихарей и подрушников — десять, ковер персидский один... Сорочица престольная — одна... Убрус с прорезным кружевом — один...
Со спины полковник чем-то напоминал Тихому того лиходея помещика, который откупил его родителей у разорившегося барина, резкий голос Сытина возвращал упрямо к сиротскому отчаянию, и, поднося полковнику медный шандал, Тихий вдруг поймал себя на страшной, преступной мысли — подойти сзади и со всего размаха проломить шандалом башку насильнику, уложить его замертво, чтобы не осквернял растленным дыханием Божью обитель... Но он так ужаснулся греховности своего помысла, что руки и ноги у него задрожали, и, без сил опустясь на ступеньку, ведущую к алтарю, он перекрестился, закрыл в изнеможении глаза.
— Кроме перечисленных икон, соборных мантий, разных вещей церковного и иноческого обихода, нами собрано в кельях такое имущество,— гундосо вливался в его уши голос полковника.— Блюд оловянных — шестнадцать, перечниц — две, ножей столовых — двенадцать, одеяло козиное — одно, овчинное — тоже одно, одни рукавицы волчьи, килим новый полосатый, ремней сыромятных — сорок, клею рыбного — девять кусков, гребней костяных — четыре, молочниц — две, уксусник — один, ковш медный — один... Не забудь отдельно перечислить в описи коров, коих обнаружено пять, а лошадей мелких — пятьдесят восемь...
Сытин нудно и неторопливо диктовал все, что отобрали у келейниц, особо выделил старопечатные книги и те, что писаны от руки — общую минею, минею месячную, часослов, псалтырь, устав о христианском житии, канон за творящих милостыню, краткую науку об артикулах веры, книгу последования церковного пения, азбуку нравоучительную юношеству, духовные стихи...
«Боже, пошто терпишь надругательство над святыней?— истово вопрошал Тихий.— Пошли на них кару небесную! Не могу я обагрить руки кровью супостата, ибо ты учил меня покорности и терпению!»
Сытин вдруг увидел сидящего на ступеньке Тихого и воззрился в гневе.
— Кто тебе дал команду сесть, негодник?— зашипел он, точно гусак, вытягивая шею из тесного воротника мундира.— Если немощен, так скажи, найду замену... А торчать предо мной, развалясь по-барски, много чести... А ну-ка встань, смерд!
Тихий молча поднялся, опустил вдоль туловища длинные руки, глядя на полковника с отрадным бесстрашием.
— Кто ты есть такой?— сурово спросил Сытин.— За какие заслуги прислан ко мне преподобным Епифанием?
— Мне про то неведомо,— достойно отвечал Тихий.— Я в храме чистоту блюл...
— А какого звания ты?
— Был монах,— смиренно отнекивался Тихий.— А теперь просто Божий человек...
Полковник прищурил злые глаза, скривил губы, и голос его загремел под сводами.
— Ишь ты! Божий он человек! Да Бог давно от всех вас отвернулся, отступников веры и отечества... Может, мне заковать тебя и первым этапом отправить к твоему хозяину?
— У меня нет хозяина, кроме Господа!— с твердостью отвечал Тихий, не опуская взгляда перед выпученными в бешенстве глазами полковника.— Старый мой барин в младенчестве продал меня вместе с отцом и матерью другому барину, а тот не взял меня под свою руку... Кормился я у родича дальнего, пока тот не скончался... С той поры я вольный, странствую по Руси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169