пошевелит ноздрями и, тряхнув нечесаной головой, опять перебирает лаптишками...
Негаданно наткнулись в сумерках на высокую изгородь из кольев остриями вверх. Сошлись в кучу, непарно дыша, и Лешуков, велев изветчику подойти ближе, сухо обронил:
— Здесь, что ли?
— По примете вроде бы тут.
— Ну вот и иди разведывай, как там и что...
— О-ох, признают — разорвут на клочья,— враз осип, заскулил вдруг мужичонка.
— А стрельца они за своего, что ли, примут?— зло усмехнулся Лешуков.— Нет, ты, паря, раз взялся, доводи дело до конца... Дуром в чужой дом мы не полезем... А если про нас вызнают, сразу могут гарь пустить...
— Это уж истинно,— согласился изветчик.— Вмиг запалятся!
Мужичонка постоял, зажмурившись, как бы собираясь с силами, потом канул в сумерки, сливаясь цветом с порыжелыми мхами. Лешуков повелел каждому взять лошадь под уздцы, держаться кучно, не чесать языки даже шепотно.
Пропадал изветчик недолго, обежав всю округу вслепую, вылез из темноты, как леший из чащи, засипел сорванным от перепуга голосом:
— Заглянул в избы... Свечи горят, и весь люд на коленях перед иконами... Молятся истово! Вознестись хотят!
— Как это?— всполошился Лешуков.— Куда вознестись?
— Знамо куда — к ангелам в рай,— пояснил изветчик, и в голосе его не было ни уверенности, ни бодрой находчивости, а сквозила скрытая тоска, а то и жалоба.— Какая-то пташка, видать, раньше нас долетела, не иначе — упредила... Все избы соломой обложили — токмо искра, и запылают...
Стрельцы погрузились в тягостное молчание, в растерянности ждали последнего слова своего капитана.
«Вот оно, проклятье аввакумово,— с содроганием подумал Лешуков.— Это похуже, чем самому в ад попасть. Лишать жизни старых и малых, гнать в огонь невинные души».
Он бы понес любую кару за то, что сотворил в Пустозерске, лишь бы не палачить сейчас. Тогда Аввакум и его соузники казались ему не только ненавистниками государя, которому он служил верой и правдой, но и вредоносными еретиками, отступниками от божественного слова, а ныне его заставляли казнить простых смердов, беглых холопов, дворовых и их детей, скрывавшихся от боярского ярма и желавших спасти души, живя в праведности и чистоте. Лешуков не успел выйти из задумчивости и принять решение, когда вдруг подал голос один из стрельцов:
— Тебе бы, мужик, не худо пойти и покаяться перед теми, на кого ты донес. Свою душу очистишь и людей к верности преклонишь... Тебе они скорее поверят, чем нам, царевым слугам.
— Да я хоша и свой, но хуже чужого для братии,— заныл мужичонка и даже всхлипнул.— Пощадите, братцы!.. Мне к ним идти все едино как на смерть... Не поверят! Вот те крест!— он истово перекрестился.
— Брось мокроту пущать!— оборвал его тот же стрелец.— Ишь разнюнился... Может, титьку тебе дать, чтоб в себя пришел! Обещай, что худа мы им не сделаем, беглых к боярам не вернем, пусть только государям покорятся...
Теперь Лешуков понял, с какой думой шли сюда стрельцы, но это не принесло ему облегчения, он по- прежнему не ведал, что ж делать ему — то ли объявить, зачем их сюда послали, то ли скрыть истину и запутать следы?
— Государеву волю сами объявите, меня не кидайте им под ноги,— молил мужичонка и трясся как в лихорадке, по-собачьи заглядывая всем в глаза.
— Перестань выть!— властно и грубо цыкнул Лешуков и обвел взглядом насупленные лица стрельцов.— Дайте-ка мне одежонку какую похуже, дерюжку, что ль, я сам с этим смрадником пойду, проведаю, что можно сотворить...
— Негоже тебе, капитан, голову в огонь совать! — попытался урезонить его старый стрелец, бородатый и могучий, на голову выше всех в команде.— Ежели тебя порешат, нам в Москву ход заказан... Ни правительница, ни полковник нам того не простят, лучше уж тут петлю сготовить и повеситься на первом суку...
— Тебя за старшего оставляю, пока сам все разведаю,— распорядился Лешуков.— Бердыш и саблю с собой не возьму, явлюсь с миром, и никто меня не тронет, не те люди... А вы тут стойте, ждите, когда подам команду...
Он накинул на плечи поданную мешковину, подтолкнул изветчика в спину:
— Влез по горло, лезь и по уши. Веди!
Мужичонка задергался, казалось, мгновение, и он
свалится в падучей — дышал с присвистом, выпучивал глаза с крупными белками, из уголков полуоткрытого рта, как у слабоумного, потянулись нитки слюны. После двух-трех тычков кулака он качнулся, шагнул вперед, и Лешуков пошел следом вдоль высокого тына, добрался до ведомого изветчику лаза и нежданно очутился среди скитских изб, крытых корой и соломой. В сгустившихся сумерках пересиливала тьма, по углам и под застрехами уже таилась ночная чернь, в узких оконцах изб тускло мерцали огоньки лампад. Прислонясь к одной стене, Лешуков услышал согласное тихое пение старческих голосов, тянувших молитву, оно прорезывалось всплесками тонких женских подголосков и похожими на плачи детскими жалобами. Эти младенческие всхлипы растревожили его сильнее всего — он всегда жалел детей, особенно больных и беспомощных, неспособных выразить свою боль и немочь. Он долго плутал среди изб, осененных сверху лохмотьями елей, пока не остановил свой выбор на избе покрупнее, видать, из добротного, недавно рубленного леса. По словам изветчика в ней обретался старец, глава общины, которого слушались все от мала до велика... Лешуков не испытывал ни страха, ни чувства опасности, словно решился на что-то необходимое, и это сделало его и спокойным и смелым.
Он негромко постучал в дверь. В избе оборвались голоса, померк свет лампады, в окна наползла деготная темь, и через стылую тишину прошаркали к порогу старческие шаги, проскрипел тонкий немощный голос:
— Кто о сю пору тревожит божьих людей?
— Добрые люди, христиане, отец,— не размышляя, поспешно ответил Лешуков.
— А пошто с бердышами явились?— допытывался старец.— Или тому учит Христос — приходить в чужой дом с орудьем?
— Руки мои пусты... При мне нет ничего, святой отец... Могу крест поцеловать, что правду говорю,— движимый непонятным чувством близости к этим притаившимся за стенами людям, твердо сказал Лешуков.— А те, что за тыном меня ждут,— подневольные, им без оружья нельзя идти через леса и топи...
За дверью молчали, видимо, старец размышлял, как поступить, потом, кашлянув, молвил глухо:
— Погодьте тут...
Ходил старец непостижимо долго, словно нарочно томил, а может, держал с кем совет, но вот опять послышались шаркающие его шаги, дверь распахнулась, в глубине избы зажгли свечу, и на ее свету в проеме двери согнутой коряжиной встал сивый от седины старец, с суковатой палкой в руках. За его спиной на полу стояли на коленях мужики и бабы, старики и старухи, а подростки и малые ребята, восково-бледные в этом выморочном смраде, были накрепко привязаны веревками к лавкам, чтобы не выскочили во время гари, у их босых ног пластами лежала сухая солома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Негаданно наткнулись в сумерках на высокую изгородь из кольев остриями вверх. Сошлись в кучу, непарно дыша, и Лешуков, велев изветчику подойти ближе, сухо обронил:
— Здесь, что ли?
— По примете вроде бы тут.
— Ну вот и иди разведывай, как там и что...
— О-ох, признают — разорвут на клочья,— враз осип, заскулил вдруг мужичонка.
— А стрельца они за своего, что ли, примут?— зло усмехнулся Лешуков.— Нет, ты, паря, раз взялся, доводи дело до конца... Дуром в чужой дом мы не полезем... А если про нас вызнают, сразу могут гарь пустить...
— Это уж истинно,— согласился изветчик.— Вмиг запалятся!
Мужичонка постоял, зажмурившись, как бы собираясь с силами, потом канул в сумерки, сливаясь цветом с порыжелыми мхами. Лешуков повелел каждому взять лошадь под уздцы, держаться кучно, не чесать языки даже шепотно.
Пропадал изветчик недолго, обежав всю округу вслепую, вылез из темноты, как леший из чащи, засипел сорванным от перепуга голосом:
— Заглянул в избы... Свечи горят, и весь люд на коленях перед иконами... Молятся истово! Вознестись хотят!
— Как это?— всполошился Лешуков.— Куда вознестись?
— Знамо куда — к ангелам в рай,— пояснил изветчик, и в голосе его не было ни уверенности, ни бодрой находчивости, а сквозила скрытая тоска, а то и жалоба.— Какая-то пташка, видать, раньше нас долетела, не иначе — упредила... Все избы соломой обложили — токмо искра, и запылают...
Стрельцы погрузились в тягостное молчание, в растерянности ждали последнего слова своего капитана.
«Вот оно, проклятье аввакумово,— с содроганием подумал Лешуков.— Это похуже, чем самому в ад попасть. Лишать жизни старых и малых, гнать в огонь невинные души».
Он бы понес любую кару за то, что сотворил в Пустозерске, лишь бы не палачить сейчас. Тогда Аввакум и его соузники казались ему не только ненавистниками государя, которому он служил верой и правдой, но и вредоносными еретиками, отступниками от божественного слова, а ныне его заставляли казнить простых смердов, беглых холопов, дворовых и их детей, скрывавшихся от боярского ярма и желавших спасти души, живя в праведности и чистоте. Лешуков не успел выйти из задумчивости и принять решение, когда вдруг подал голос один из стрельцов:
— Тебе бы, мужик, не худо пойти и покаяться перед теми, на кого ты донес. Свою душу очистишь и людей к верности преклонишь... Тебе они скорее поверят, чем нам, царевым слугам.
— Да я хоша и свой, но хуже чужого для братии,— заныл мужичонка и даже всхлипнул.— Пощадите, братцы!.. Мне к ним идти все едино как на смерть... Не поверят! Вот те крест!— он истово перекрестился.
— Брось мокроту пущать!— оборвал его тот же стрелец.— Ишь разнюнился... Может, титьку тебе дать, чтоб в себя пришел! Обещай, что худа мы им не сделаем, беглых к боярам не вернем, пусть только государям покорятся...
Теперь Лешуков понял, с какой думой шли сюда стрельцы, но это не принесло ему облегчения, он по- прежнему не ведал, что ж делать ему — то ли объявить, зачем их сюда послали, то ли скрыть истину и запутать следы?
— Государеву волю сами объявите, меня не кидайте им под ноги,— молил мужичонка и трясся как в лихорадке, по-собачьи заглядывая всем в глаза.
— Перестань выть!— властно и грубо цыкнул Лешуков и обвел взглядом насупленные лица стрельцов.— Дайте-ка мне одежонку какую похуже, дерюжку, что ль, я сам с этим смрадником пойду, проведаю, что можно сотворить...
— Негоже тебе, капитан, голову в огонь совать! — попытался урезонить его старый стрелец, бородатый и могучий, на голову выше всех в команде.— Ежели тебя порешат, нам в Москву ход заказан... Ни правительница, ни полковник нам того не простят, лучше уж тут петлю сготовить и повеситься на первом суку...
— Тебя за старшего оставляю, пока сам все разведаю,— распорядился Лешуков.— Бердыш и саблю с собой не возьму, явлюсь с миром, и никто меня не тронет, не те люди... А вы тут стойте, ждите, когда подам команду...
Он накинул на плечи поданную мешковину, подтолкнул изветчика в спину:
— Влез по горло, лезь и по уши. Веди!
Мужичонка задергался, казалось, мгновение, и он
свалится в падучей — дышал с присвистом, выпучивал глаза с крупными белками, из уголков полуоткрытого рта, как у слабоумного, потянулись нитки слюны. После двух-трех тычков кулака он качнулся, шагнул вперед, и Лешуков пошел следом вдоль высокого тына, добрался до ведомого изветчику лаза и нежданно очутился среди скитских изб, крытых корой и соломой. В сгустившихся сумерках пересиливала тьма, по углам и под застрехами уже таилась ночная чернь, в узких оконцах изб тускло мерцали огоньки лампад. Прислонясь к одной стене, Лешуков услышал согласное тихое пение старческих голосов, тянувших молитву, оно прорезывалось всплесками тонких женских подголосков и похожими на плачи детскими жалобами. Эти младенческие всхлипы растревожили его сильнее всего — он всегда жалел детей, особенно больных и беспомощных, неспособных выразить свою боль и немочь. Он долго плутал среди изб, осененных сверху лохмотьями елей, пока не остановил свой выбор на избе покрупнее, видать, из добротного, недавно рубленного леса. По словам изветчика в ней обретался старец, глава общины, которого слушались все от мала до велика... Лешуков не испытывал ни страха, ни чувства опасности, словно решился на что-то необходимое, и это сделало его и спокойным и смелым.
Он негромко постучал в дверь. В избе оборвались голоса, померк свет лампады, в окна наползла деготная темь, и через стылую тишину прошаркали к порогу старческие шаги, проскрипел тонкий немощный голос:
— Кто о сю пору тревожит божьих людей?
— Добрые люди, христиане, отец,— не размышляя, поспешно ответил Лешуков.
— А пошто с бердышами явились?— допытывался старец.— Или тому учит Христос — приходить в чужой дом с орудьем?
— Руки мои пусты... При мне нет ничего, святой отец... Могу крест поцеловать, что правду говорю,— движимый непонятным чувством близости к этим притаившимся за стенами людям, твердо сказал Лешуков.— А те, что за тыном меня ждут,— подневольные, им без оружья нельзя идти через леса и топи...
За дверью молчали, видимо, старец размышлял, как поступить, потом, кашлянув, молвил глухо:
— Погодьте тут...
Ходил старец непостижимо долго, словно нарочно томил, а может, держал с кем совет, но вот опять послышались шаркающие его шаги, дверь распахнулась, в глубине избы зажгли свечу, и на ее свету в проеме двери согнутой коряжиной встал сивый от седины старец, с суковатой палкой в руках. За его спиной на полу стояли на коленях мужики и бабы, старики и старухи, а подростки и малые ребята, восково-бледные в этом выморочном смраде, были накрепко привязаны веревками к лавкам, чтобы не выскочили во время гари, у их босых ног пластами лежала сухая солома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169