И тогда он скалил малиновую, уже в кровавой пене, пасть, ревел от бессилия и злобы, роняя брусничные яркие гроздья крови на белый снег, ковылял дальше. Шатался медведь, отшатывалась толпа, катился над стойбищем смех и гогот, кто-то, опьянев, тянул песню, усевшись на снегу возле юрты, уже не видя
ни людей, ни зверя. Я носился вместе с ребятишками, забыв о матери и учителе, приближаясь иногда рискованно близко к зверю, шарахался в сторону, мне было и страшно, и жутко весело, словно я испытывал себя на храбрость.
Медведя привели на окраину стойбища, где на утоптанном снегу были врыты два столбика, привязали накрепко за эти столбики, и зверь, точно почуяв приближение смертного часа, начал метаться и утробно реветь, как будто плакал. Толпа окружила площадку, шумно дышала, галдела, следя за каждым рывком зверя, ему бросали куски сырого мяса, но медведь, понюхав, не ел, словно понимал, что это ему уже ни к чему... Все притихли, когда показался высокий молодой нивх в красивом халате, расшитых торбазах, в яркой, лисьего меха шапке, с длинным луком в руках. Только меткому и очень сильному охотнику предоставляли почетное право — убить из лука зверя. Лук показался мне огромным, вровень с плечом нивха. Подходили другие охотники, пробовали оттянуть тетиву, но оттягивали лишь на длину пальца, а избранный стрелок, выставив вперед изогнутый лук, мог отбросить тетиву до полного разворота плеч. Стрела была тонкой, из гибкой жимолости, с металлическим наконечником, нивх долго копался в колчане, который держал для него другой охотник, отыскивая такую стрелу, которая показалась ему наиболее прочной. Потом он вложил тетиву в зарубку стрелы и начал медленно покачиваться на кривых ногах, словно собирался не стрелять, а исполнить какой-то танец. Толла отхлынула в сторону, чтобы освободить охотнику даль, если он промахнется. Я не видел, как взвилась стрела, так стремителен был ее полет, и заметил ее, когда она уже торчала в боку медведя, а зверь пытался ухватить ее зубами, вырвать из густой темно-рыжей шерсти. Наконец, сомкнув челюсти на конце стрелы, он сломал ее пополам, зарычал от боли, и снег под ним окрасился кровью. Вторая- стрела была смертельной — зверь качнулся, стал оседать на задние лапы, замычал, как теленок, жалобно и кротко, и повалился на бок. Теперь он походил на косматый, вывернутый шерстью наружу тулуп, брошенный на снег... Толпа сгрудилась так плотно вокруг поверженного зверя, что когда я пробрался в середину, медведя уже свежевали, подвесив за лапы к небольшой перекладине между двумя соснами. Рядом разжигали костры, над ними закачались черные, покрытые копотью котлы, в них забулькала кипящая вода, и туда полетели куски медвежатины... Нас угостили этим, отдающим кислятиной мясом, но я, попробовав его, чтобы не обиделись, есть не стал... Нивхи, танцуя вокруг костра, все больше пьянели, поэтому учитель скоро простился со всеми, и мы поехали в свое стойбище. Я долго помнил об этом празднике и даже видел сон, что я подкрадываюсь совсем близко к медвежьей морде, зверь хочет меня укусить, но я ловко изворачиваюсь и убегаю, однако снова возвращаюсь, потому что мне нужно как- то предупредить зверя о грозящей ему опасности и в то же время ускользнуть от его цепких когтей. И я просыпался с чувством досады и вины...
После праздника учитель явился к обеду опечаленный и расстроенный и рассказал матери, что одна из нивхянок собралась рожать, а ее выгнали из теплой юрты на мороз и поселили в ветхом, насквозь продуваемом ветром шалаше. В шалаш набросали несколько шкур, развели костер перед входом, но вряд ли роженице это могло заменить юрту.
— Да что они, ополоумели?— вскинулась мать и кинулась одеваться.
— Постойте, Елена Леонтьевна!— придержал ее учитель.— Я там тоже горячился и доказывал, что так нельзя, но по их поверьям — рожать в юрте грех, потому что в ней могут поселиться злые духи... Тут нужно найти иной выход...
И он его нашел — привез из Богородска знакомого плотника, готовую раму, дверь, и рядом с баней за двое суток вырос однокомнатный, с сенями, домик из мелкого накатника, печник сложил небольшую печурку, мама покрасила пол, выбелила печурку, повесила на окошко занавеску, приготовила постель и сшила две рубашки для роженицы. Немалых трудов стоило уговорить женщину покинуть шалаш и перейти в домик, но в конце концов роженицу уломали. Мать сводила ее в баню, помогла помыться, учитель доставил из Богородска акушерку, и она приняла первые роды. Это была маленькая, но победа, и позже уже не нужно было никого уговаривать. Ведь, как рассказывали сами нивхи, случалось, когда новорожденного обливали холодной водой на морозе, он умирал. Нивхи относились к такой потере покорно и жертвенно — если ребенок скончался, значит, так было написано ему на роду, значит, боги не
хотели принять его на земле и сразу отправили к «верхним» людям. И было удивительно, что нивхи легко расстались с таким суеверием, убедившись, что боги не гневаются на них за то, что женщины рожают теперь не в холодном шалаше, а в теплом и чистом домике. Первых мальчиков, родившихся в стойбище, называли в честь учителя Юриями, а девочек в честь мамы Еленами — нивхи умели быть благодарными...
Незаметно подкралась весна, с гор повеяло теплым ветром, лед на Амуре взбух, посинел, обнажились, как клыки, прозрачные торосы, и однажды ночью река вскрылась, зашумела освобождено и пошла шуга. Плыли мимо берегов льдины, громоздясь друг на друга, лезли на песчаные отмели, крошились, звенели. Потом река вдруг очистилась ото льда, заплескалась синими волнами, покатила их к далекому океану. Из глухой чащобы выходили к Амуру отощавшие за зиму медведицы, жадно хватали ноздрями талый, полный запахов пробуждавшейся земли, ветер. Берега одевались в зеленый наряд, брызгали фиолетовыми пятнами первые подснежники, а потом заполыхал багрово-сиреневый цвет багульника...
Но вместе с запахами отогретой земли и прошлогодних листьев учитель уловил как-то непонятный запах вони — она накатывала на стойбище, вызывая тошноту. Когда немного подсохло, он повел своих питомцев в ближний лесок, одетый первыми клейкими листочками, и там увидел висевшие на ветках деревьев свертки из бересты...
— Что это такое?— спросил он.
— Это маленький, который Карачи,— ответил один из учеников.— Ну умирал...
Учитель поморщился. Мне даже показалось, что ему стало на мгновение дурно, но, пересилив себя, он молчал, чтобы никого не обидеть своей брезгливостью. Стало ясно, что вокруг стойбища располагалось открытое кладбище, на опушке хоронили младенцев, завертывая в тряпье, укутывая в бересту и подвешивая на деревья, а дальше взрослых: в глубине леса стояли срубленные из жердей домики, похожие на конуру, и когда я приблизился к одному из них и заглянул в щель, то увидел сидящего на земле мертвеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
ни людей, ни зверя. Я носился вместе с ребятишками, забыв о матери и учителе, приближаясь иногда рискованно близко к зверю, шарахался в сторону, мне было и страшно, и жутко весело, словно я испытывал себя на храбрость.
Медведя привели на окраину стойбища, где на утоптанном снегу были врыты два столбика, привязали накрепко за эти столбики, и зверь, точно почуяв приближение смертного часа, начал метаться и утробно реветь, как будто плакал. Толпа окружила площадку, шумно дышала, галдела, следя за каждым рывком зверя, ему бросали куски сырого мяса, но медведь, понюхав, не ел, словно понимал, что это ему уже ни к чему... Все притихли, когда показался высокий молодой нивх в красивом халате, расшитых торбазах, в яркой, лисьего меха шапке, с длинным луком в руках. Только меткому и очень сильному охотнику предоставляли почетное право — убить из лука зверя. Лук показался мне огромным, вровень с плечом нивха. Подходили другие охотники, пробовали оттянуть тетиву, но оттягивали лишь на длину пальца, а избранный стрелок, выставив вперед изогнутый лук, мог отбросить тетиву до полного разворота плеч. Стрела была тонкой, из гибкой жимолости, с металлическим наконечником, нивх долго копался в колчане, который держал для него другой охотник, отыскивая такую стрелу, которая показалась ему наиболее прочной. Потом он вложил тетиву в зарубку стрелы и начал медленно покачиваться на кривых ногах, словно собирался не стрелять, а исполнить какой-то танец. Толла отхлынула в сторону, чтобы освободить охотнику даль, если он промахнется. Я не видел, как взвилась стрела, так стремителен был ее полет, и заметил ее, когда она уже торчала в боку медведя, а зверь пытался ухватить ее зубами, вырвать из густой темно-рыжей шерсти. Наконец, сомкнув челюсти на конце стрелы, он сломал ее пополам, зарычал от боли, и снег под ним окрасился кровью. Вторая- стрела была смертельной — зверь качнулся, стал оседать на задние лапы, замычал, как теленок, жалобно и кротко, и повалился на бок. Теперь он походил на косматый, вывернутый шерстью наружу тулуп, брошенный на снег... Толпа сгрудилась так плотно вокруг поверженного зверя, что когда я пробрался в середину, медведя уже свежевали, подвесив за лапы к небольшой перекладине между двумя соснами. Рядом разжигали костры, над ними закачались черные, покрытые копотью котлы, в них забулькала кипящая вода, и туда полетели куски медвежатины... Нас угостили этим, отдающим кислятиной мясом, но я, попробовав его, чтобы не обиделись, есть не стал... Нивхи, танцуя вокруг костра, все больше пьянели, поэтому учитель скоро простился со всеми, и мы поехали в свое стойбище. Я долго помнил об этом празднике и даже видел сон, что я подкрадываюсь совсем близко к медвежьей морде, зверь хочет меня укусить, но я ловко изворачиваюсь и убегаю, однако снова возвращаюсь, потому что мне нужно как- то предупредить зверя о грозящей ему опасности и в то же время ускользнуть от его цепких когтей. И я просыпался с чувством досады и вины...
После праздника учитель явился к обеду опечаленный и расстроенный и рассказал матери, что одна из нивхянок собралась рожать, а ее выгнали из теплой юрты на мороз и поселили в ветхом, насквозь продуваемом ветром шалаше. В шалаш набросали несколько шкур, развели костер перед входом, но вряд ли роженице это могло заменить юрту.
— Да что они, ополоумели?— вскинулась мать и кинулась одеваться.
— Постойте, Елена Леонтьевна!— придержал ее учитель.— Я там тоже горячился и доказывал, что так нельзя, но по их поверьям — рожать в юрте грех, потому что в ней могут поселиться злые духи... Тут нужно найти иной выход...
И он его нашел — привез из Богородска знакомого плотника, готовую раму, дверь, и рядом с баней за двое суток вырос однокомнатный, с сенями, домик из мелкого накатника, печник сложил небольшую печурку, мама покрасила пол, выбелила печурку, повесила на окошко занавеску, приготовила постель и сшила две рубашки для роженицы. Немалых трудов стоило уговорить женщину покинуть шалаш и перейти в домик, но в конце концов роженицу уломали. Мать сводила ее в баню, помогла помыться, учитель доставил из Богородска акушерку, и она приняла первые роды. Это была маленькая, но победа, и позже уже не нужно было никого уговаривать. Ведь, как рассказывали сами нивхи, случалось, когда новорожденного обливали холодной водой на морозе, он умирал. Нивхи относились к такой потере покорно и жертвенно — если ребенок скончался, значит, так было написано ему на роду, значит, боги не
хотели принять его на земле и сразу отправили к «верхним» людям. И было удивительно, что нивхи легко расстались с таким суеверием, убедившись, что боги не гневаются на них за то, что женщины рожают теперь не в холодном шалаше, а в теплом и чистом домике. Первых мальчиков, родившихся в стойбище, называли в честь учителя Юриями, а девочек в честь мамы Еленами — нивхи умели быть благодарными...
Незаметно подкралась весна, с гор повеяло теплым ветром, лед на Амуре взбух, посинел, обнажились, как клыки, прозрачные торосы, и однажды ночью река вскрылась, зашумела освобождено и пошла шуга. Плыли мимо берегов льдины, громоздясь друг на друга, лезли на песчаные отмели, крошились, звенели. Потом река вдруг очистилась ото льда, заплескалась синими волнами, покатила их к далекому океану. Из глухой чащобы выходили к Амуру отощавшие за зиму медведицы, жадно хватали ноздрями талый, полный запахов пробуждавшейся земли, ветер. Берега одевались в зеленый наряд, брызгали фиолетовыми пятнами первые подснежники, а потом заполыхал багрово-сиреневый цвет багульника...
Но вместе с запахами отогретой земли и прошлогодних листьев учитель уловил как-то непонятный запах вони — она накатывала на стойбище, вызывая тошноту. Когда немного подсохло, он повел своих питомцев в ближний лесок, одетый первыми клейкими листочками, и там увидел висевшие на ветках деревьев свертки из бересты...
— Что это такое?— спросил он.
— Это маленький, который Карачи,— ответил один из учеников.— Ну умирал...
Учитель поморщился. Мне даже показалось, что ему стало на мгновение дурно, но, пересилив себя, он молчал, чтобы никого не обидеть своей брезгливостью. Стало ясно, что вокруг стойбища располагалось открытое кладбище, на опушке хоронили младенцев, завертывая в тряпье, укутывая в бересту и подвешивая на деревья, а дальше взрослых: в глубине леса стояли срубленные из жердей домики, похожие на конуру, и когда я приблизился к одному из них и заглянул в щель, то увидел сидящего на земле мертвеца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169