— спросил монах, хотя ему и без того было ясно, что боярыня обозревает свою жизнь с недосягаемой высоты.
— Веру свою я не предам ни за какие земные блага...
— В чем твоя последняя воля?— низко склоняясь и крестя лежавшую в тряпье боярыню, спросил монах.
— Когда призовет Господь, похороните меня рядом с единокровной сестрицей,— попросила боярыня и, помолчав, добавила сквозь черный оскал зубов и кровоточащих десен:— Передай государю, чтоб готовился держать ответ за всех удавленных, утопленных и сожженных в срубах... А теперь ступай, монах, тяжко мне зреть покорных рабскому духу...
Монах попятился, будто вдавился спиной в рыхлую земляную стену, и она расступилась перед ним, и тьма поглотила его вместе с жиденьким огоньком свечи. На боярыню снова хлынула беспросветная, вязкая тьма черной ямы...
Федосья Прокопьевна ни о чем не жалела, она больше не хотела жить; думать так было грех, но она уже перешагнула порог, за которым обрывались, умирали и память и плоть. Лишь изредка прорастала хилым ростком мысль о том, что Бог наградил ее венцом мученицы, сподобив горькой и мучительной судьбой. Она каялась, прося прощения за грехи, вспоминала, что прогнала со двора юрода Федьку, ведь он молился так
прилежно и истово, отбивал тысячи поклонов, стукаясь лбом об пол, плакал горючими слезами над чужой бедой. Но был случай, когда в келье он потянулся к ней с похотливым повизгиванием, схватил за руки, пытаясь обнять, она испугалась и крикнула слуг. Отказав Федьке в приюте, боярыня посылала ему одежонку и еду, чтобы не заморился, но Аввакум, все же укорял ее в письмах за Федьку, виня в скаредности и жестокости. И он был прав. Память была как худая от ветхости ткань, расползалась на нити, и больше она ни за что не могла уцепиться, даже на покаяние не хватало уж сил, все мутилось в голове, и неведомо откуда к ней слетались голуби, ворковали нежно, что-то клевали на земле, и она боялась спугнуть их неловким движением. А может, то были уже ангелы и она не различала их во тьме, тянулась навстречу им, желая покинуть свое пристанище, моля бога поскорее призвать ее к себе.
Когда в земляную тюрьму втолкнули Марию Данилову, боярыня уже не имела сил слушать ее, только коснулась лица соузницы и тут же забыла о ней. Бессознательно она прижимала к груди рубашку, приготовленную на случай смерти, страшась выпустить ее из рук. Сон то окунал ее в пыточную, то бросал в карету; она слышала бег мчащихся цугом коней, стук комьев снега о стенку, крики вершников, нарастающий гул толпы и звон колоколов Успенского собора; то видела себя в царских палатах, грела озябшие руки о разноцветные изразцы жарко топившихся печей, смотрела на широкие шандалы с трепещущими язычками свечей; то все вдруг отступало и она была уже у речки, играющей на перекатах; с берега гляделись в воду белоствольные березы; она слышала шорох листопада и шла через мелькание листьев, утопая ногами в их ярко-оранжевых ворохах... От бездумного избытка сил она валилась в духмяную траву, лежала навзничь, притеняя ладонью глаза, и душа отзывалась на стрекот кузнечика, на шелестящий шепот голубой стрекозы, что опустилась на стебелек травы и покачивалась вместе с ним... То вдруг оказывалась на коленях отца, он нежно гладил ее по щеке, а она тянулась к его сильной и теплой руке, впитывала в себя синий свет его глаз... Скоро отец отодвигался, будто таял в сутеми, и она уже металась в предродовых муках на мокрой от испарины постели, душила подушкой крик, но тут же боль исчезала, и она испытывала несравнимое блаженство покоя, кормя грудью
своего Иванушку. Грудь была полная и белая, молока было много, и словно что-то переливалось по жилочкам, пока она неотрывно смотрела, как припадал Иванушка к соску, причмокивал и дрыгал голой ножкой... Но, не ведая стыда, входил в ее опочивальню хмурый гривастый Аввакум, и она поспешно прикрывала платком грудь... Святой отец что-то недовольно выговаривал ей, поднимая указующий перст, но за ним слоновьей походкой ввалился сам государь, смотрел растерянными виноватыми глазами, пытался опуститься перед ней на колени... Она кричала: «Нет! Нет!»— и просыпалась. Тело зудело от налипшей грязи, от слежавшейся, кишевшей паразитами соломы несло гнилью. Все привидевшееся было дивно, пронеслось вихрем из одного времени в другое, и трудно было понять и поверить, что миг человеческой жизни так щедро наполнен и богат...
Жажда сухо вязала рот, обметав губы болезненной корочкой, на иссохшем лице, на лбу проступил холодный пот, и душу объял ужас. Нет, смерти она не боялась, но что это было? Как-то вдруг чего-то властно потребовало тело. И где только нашлись силы? Вся сжавшись, она поползла к земляным ступеням, волоча за собой железные цепи, упрямо лезла наверх по ступенькам, опаляемая жгучим желанием жизни и света. Теряя сознание, проваливаясь в краткий обморок, она тут же приходила в себя и, преодолев нестерпимые боли в затекших одеревенелых суставах, добралась каким-то чудом до глухой доски западни, стала колотиться и биться об нее, выть и хрипеть...
На карауле стоял молодой стрелец. Уловив судорожный стук и похожий на вопль стон, он осторожно оглянулся по сторонам — час был ранний, и острог лежал погруженный в зоревой сон. Дрожа от страха и судорожного озноба, он поднял за кольцо западню и отшатнулся — голова боярыни, похожая на могильный череп, потрясла его.
— Раб божий,— разжала омертвелые губы узница, с трудом выдавливая из горла удушливый сип.— Ради Христа, ежели есть у тебя отец и матерь... Смилостивись, принеси мне калачика или хлебца кусочек...
— Ни, госпожа, боюсь...
— Тогда хоть сухарика или огурчика...
— Не смею, госпожа... Голову снесут...
— Ну постирай мне рубашонку, сын мой. Час мой близок... Не могу я в грязном исподнем предстать перед Господом...
И тут молодой стрелец не выдержал, принял рубашку, снятую тут же, сунул за пазуху, а после караула тайком сходил на речку, постирал с мылом, высушил на ветках в лесу, а придя снова на караул, в глухую полночь приподнял западню, кинул ту рубашку в ямину, услышав в ответ не то стон, не то всхлип.
Мария Данилова помогла боярыне надеть чистую, пропахшую солнцем рубашку, и с той поры Федосья Прокопьевна впала в забытье. Тело ее становилось все невесомее и воздушнее, и скоро боярыня перестала его чувствовать, как будто оно жило отдельной жизнью от духа.
Смерть пришла как желанный сон — вспыхнул и ослепил широко вдруг разлившийся свет, она побрела по длинному коридору, и тот свет манил ее вперед и вперед, трепетал на ее ресницах, застилал слезою взор, а там, в конце коридора, свет распахнулся во всю поднебесную ширь и глубь, чьи-то руки бережно подхватили, понесли ее, и скоро она уже плыла на мягких волнах, поднимаясь все выше и выше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Веру свою я не предам ни за какие земные блага...
— В чем твоя последняя воля?— низко склоняясь и крестя лежавшую в тряпье боярыню, спросил монах.
— Когда призовет Господь, похороните меня рядом с единокровной сестрицей,— попросила боярыня и, помолчав, добавила сквозь черный оскал зубов и кровоточащих десен:— Передай государю, чтоб готовился держать ответ за всех удавленных, утопленных и сожженных в срубах... А теперь ступай, монах, тяжко мне зреть покорных рабскому духу...
Монах попятился, будто вдавился спиной в рыхлую земляную стену, и она расступилась перед ним, и тьма поглотила его вместе с жиденьким огоньком свечи. На боярыню снова хлынула беспросветная, вязкая тьма черной ямы...
Федосья Прокопьевна ни о чем не жалела, она больше не хотела жить; думать так было грех, но она уже перешагнула порог, за которым обрывались, умирали и память и плоть. Лишь изредка прорастала хилым ростком мысль о том, что Бог наградил ее венцом мученицы, сподобив горькой и мучительной судьбой. Она каялась, прося прощения за грехи, вспоминала, что прогнала со двора юрода Федьку, ведь он молился так
прилежно и истово, отбивал тысячи поклонов, стукаясь лбом об пол, плакал горючими слезами над чужой бедой. Но был случай, когда в келье он потянулся к ней с похотливым повизгиванием, схватил за руки, пытаясь обнять, она испугалась и крикнула слуг. Отказав Федьке в приюте, боярыня посылала ему одежонку и еду, чтобы не заморился, но Аввакум, все же укорял ее в письмах за Федьку, виня в скаредности и жестокости. И он был прав. Память была как худая от ветхости ткань, расползалась на нити, и больше она ни за что не могла уцепиться, даже на покаяние не хватало уж сил, все мутилось в голове, и неведомо откуда к ней слетались голуби, ворковали нежно, что-то клевали на земле, и она боялась спугнуть их неловким движением. А может, то были уже ангелы и она не различала их во тьме, тянулась навстречу им, желая покинуть свое пристанище, моля бога поскорее призвать ее к себе.
Когда в земляную тюрьму втолкнули Марию Данилову, боярыня уже не имела сил слушать ее, только коснулась лица соузницы и тут же забыла о ней. Бессознательно она прижимала к груди рубашку, приготовленную на случай смерти, страшась выпустить ее из рук. Сон то окунал ее в пыточную, то бросал в карету; она слышала бег мчащихся цугом коней, стук комьев снега о стенку, крики вершников, нарастающий гул толпы и звон колоколов Успенского собора; то видела себя в царских палатах, грела озябшие руки о разноцветные изразцы жарко топившихся печей, смотрела на широкие шандалы с трепещущими язычками свечей; то все вдруг отступало и она была уже у речки, играющей на перекатах; с берега гляделись в воду белоствольные березы; она слышала шорох листопада и шла через мелькание листьев, утопая ногами в их ярко-оранжевых ворохах... От бездумного избытка сил она валилась в духмяную траву, лежала навзничь, притеняя ладонью глаза, и душа отзывалась на стрекот кузнечика, на шелестящий шепот голубой стрекозы, что опустилась на стебелек травы и покачивалась вместе с ним... То вдруг оказывалась на коленях отца, он нежно гладил ее по щеке, а она тянулась к его сильной и теплой руке, впитывала в себя синий свет его глаз... Скоро отец отодвигался, будто таял в сутеми, и она уже металась в предродовых муках на мокрой от испарины постели, душила подушкой крик, но тут же боль исчезала, и она испытывала несравнимое блаженство покоя, кормя грудью
своего Иванушку. Грудь была полная и белая, молока было много, и словно что-то переливалось по жилочкам, пока она неотрывно смотрела, как припадал Иванушка к соску, причмокивал и дрыгал голой ножкой... Но, не ведая стыда, входил в ее опочивальню хмурый гривастый Аввакум, и она поспешно прикрывала платком грудь... Святой отец что-то недовольно выговаривал ей, поднимая указующий перст, но за ним слоновьей походкой ввалился сам государь, смотрел растерянными виноватыми глазами, пытался опуститься перед ней на колени... Она кричала: «Нет! Нет!»— и просыпалась. Тело зудело от налипшей грязи, от слежавшейся, кишевшей паразитами соломы несло гнилью. Все привидевшееся было дивно, пронеслось вихрем из одного времени в другое, и трудно было понять и поверить, что миг человеческой жизни так щедро наполнен и богат...
Жажда сухо вязала рот, обметав губы болезненной корочкой, на иссохшем лице, на лбу проступил холодный пот, и душу объял ужас. Нет, смерти она не боялась, но что это было? Как-то вдруг чего-то властно потребовало тело. И где только нашлись силы? Вся сжавшись, она поползла к земляным ступеням, волоча за собой железные цепи, упрямо лезла наверх по ступенькам, опаляемая жгучим желанием жизни и света. Теряя сознание, проваливаясь в краткий обморок, она тут же приходила в себя и, преодолев нестерпимые боли в затекших одеревенелых суставах, добралась каким-то чудом до глухой доски западни, стала колотиться и биться об нее, выть и хрипеть...
На карауле стоял молодой стрелец. Уловив судорожный стук и похожий на вопль стон, он осторожно оглянулся по сторонам — час был ранний, и острог лежал погруженный в зоревой сон. Дрожа от страха и судорожного озноба, он поднял за кольцо западню и отшатнулся — голова боярыни, похожая на могильный череп, потрясла его.
— Раб божий,— разжала омертвелые губы узница, с трудом выдавливая из горла удушливый сип.— Ради Христа, ежели есть у тебя отец и матерь... Смилостивись, принеси мне калачика или хлебца кусочек...
— Ни, госпожа, боюсь...
— Тогда хоть сухарика или огурчика...
— Не смею, госпожа... Голову снесут...
— Ну постирай мне рубашонку, сын мой. Час мой близок... Не могу я в грязном исподнем предстать перед Господом...
И тут молодой стрелец не выдержал, принял рубашку, снятую тут же, сунул за пазуху, а после караула тайком сходил на речку, постирал с мылом, высушил на ветках в лесу, а придя снова на караул, в глухую полночь приподнял западню, кинул ту рубашку в ямину, услышав в ответ не то стон, не то всхлип.
Мария Данилова помогла боярыне надеть чистую, пропахшую солнцем рубашку, и с той поры Федосья Прокопьевна впала в забытье. Тело ее становилось все невесомее и воздушнее, и скоро боярыня перестала его чувствовать, как будто оно жило отдельной жизнью от духа.
Смерть пришла как желанный сон — вспыхнул и ослепил широко вдруг разлившийся свет, она побрела по длинному коридору, и тот свет манил ее вперед и вперед, трепетал на ее ресницах, застилал слезою взор, а там, в конце коридора, свет распахнулся во всю поднебесную ширь и глубь, чьи-то руки бережно подхватили, понесли ее, и скоро она уже плыла на мягких волнах, поднимаясь все выше и выше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169