Крестный погладил девочку по голове, чмокнул толстыми губами в щечку, а потом, подойдя к полке, снял красивые черные туфельки: «Ну-ка, примерь!» Тетя Ириша усадила дочку на табуретку, услужливо подвинутую купцом, стала вытирать фартуком ее ступни, но крестный пришел на помощь, протянул пару новых чулок. У него был верный глаз продавца — туфельки оказались в самую пору, будто сшитые специально для Аниной ножки, и тогда крестный торжественно объявил, что дарит девочке и туфельки и чулки. Снова дядя Моисей и тетя Ириша повисли на крестном, жарко, с истово родственным чувством лобызая его. Крестный стойко выдержал их тесные объятия и поцелуи, вытер батистовым белым платком выступивший на лбу бисерный пот, а затем откланялся всем и даже попросил родичей не забывать его. Аня, которую подтолкнули в спину, бухнулась в ноги крестному, он снова погладил ее по голове, и мы покинули лавочку и облегченно вздохнувшего купца...
Пока взрослые пили чай у родственника дяди Моисея, теперь почему-то принимавшего своего племянника и его жену и маму с Нижегородовым более радушно, чем прежде, мы побежали в китайскую слободку, зажимая в потных руках сунутые нам медяки. Любимое наше лакомство — липучки — можно было купить и в лавке в торговом ряду, но те липучки не шли ни в какое сравнение с теми, которые готовились на твоих глазах...
Китайская слободка раскинулась на окраине города, и, попав туда, вы словно оказывались в чужой и загадочной стране. По обе стороны широкой улицы стояли непривычно высокие дома с мансардами, перед входом в лавки качались цветные бумажные шары, трепетали на ветру алые полотнища с черными иероглифами; когда покупатели входили в лавку, над застекленными дверьми звонко дребезжали колокольчики. Китайцы носили синие халаты, по спинам их извивались черные косы, сами они были робко-вежливые, услужливые, все время гнулись в поклонах, а китаянки двигались в маленьких туфельках-колодках, их крохотнее ножки были зажаты с самого детства в эти самые колодки, чтобы не росли. Видимо, китайцы полагали, что женщина с такими ножками более изящна и красива, но даже нам, несмышленым ребятишкам, было жалко смотреть на китаянок, напоминавших с развевающимися полами цветных халатов больших птиц, когда они боязливо шли по тротуару, словно скользили по тонкому и хрупкому льду. По улице чуть ли не гуськом бегали впритруску торговцы зеленью, сгибаясь под пружинистыми коромыслами, по обе стороны которых качались большие плетеные корзины, полные овощей. Они кричали: «Ред-иса-аа!.. Лу-у-ка-а!» Издали могло показаться, что они не бегут, а исполняют какой-то ритуальный танец, ловко перебирая длинными ногами. Около китайской бани мы задерживались на немного, пораженные странной музыкой, несшейся из ее глубины. В ней слышались и мяуканье кошек, и лязг железных тарелок, и заунывное подвыванье неведомого нам музыкального инструмента, и рассыпчатая дробь барабана, и сверливший ухо скрежет, похожий на то, когда ведут ножом по тарелке, но только еще более невыносимый. Позже я узнал, что китайцы приходят в такую баню чуть ли не на целый день, их там растирают, после чего они отдыхают, курят, пьют горячие напитки и снова лезут в жар и пар. И без конца смывают выступивший пот. В иных банях тайком снабжали их опиумом, и, выкурив сладкую порцию дурманного зелья, китайцы здесь же засыпали, чтобы спустя два-три часа очнуться и опять мыться. И целый день, не стихая, звучала над ними эта какофония, которую долго не могли выдержать даже мы, ребятишки, довольно стойкие ко всему... Мы находили нужную лавочку, проникали в нее с черного хода и сразу узнавали полуголого китайца с черной косой, кружившегося вокруг раскаленной плиты. «Ходи сюда, ходи!—приветливо кричал он.— Чичас, липучка если!» Он бросался к веявшей жаром плите, из чугунка опрокидывал на железный горячий лист янтарно-тягучую жидкость. Она начинала медленно растекаться по краям, но китаец не давал ей сползти с листа, ловко возвращая лопаточкой обратно, заворачивая как тесто, пока посредине листа не легла большая темноватая лепешка; тогда, плеснув на нее чем-то пахучим из зеленого флакона, продавец сворачивал лепешку в рулет, который постепенно принимал желто-сливочный цвет. Дав немного остыть, китаец хватался руками за оба конца рулета и растягивал его на полный разворот рук, как гармошку, пока в воздухе не начинала колыхаться, масленисто поблескивая, огромная пахучая липучка. Но ей еще было далеко до спелости, потому что китаец, вдруг размахнувшись, бил себя по потной спине этим упругим рулетом, спина его, смуглая, с выпирающими бугорками позвонков, сверкала, как, лаковая. Вернув рулет со спины, китаец бросал один его конец в другую руку, делал петлю и, смяв ее, снова хлестал себя по спине. При этом он как бы крякал от удовольствия, издавая кашляющий звук, похожий на «гхе!», и повторял все эти движения, точно истязая себя. Мы стояли, полуоткрыв рты от восхищения, никто из нас не испытывал ни малейшего чувства брезгливости от того, что китаец хлещет себя липучкой по мокрой от струек пота спине. Она становилась гибкой и толстой плетью, потом белела, делалась кремово-светлой. Тогда он бросал рулет на холодный лист железа, смазанный маслом,
точными и быстрыми рывками отсекал от рулета продолговатые пузатые подушечки.
— Бери! Бери!— радостно кричал он.— Скусный липучка еси!..
Мы, разжав кулаки, отдавали китайцу свои медяки и прямо с листа хватали пахучие пузырчатые подушечки, которые, как раскаленные угольки, приходилось сначала перебрасывать из руки в руку, а уж потом отправлять в рот. Медовый и ароматный ком вяз в зубах, гнал тягучую слюну. Чтобы испытать истинное наслаждение, нужно было липучку жевать как можно быстрее.
Мы попали на Сабах к началу богатого осеннего лова, когда идут косяки крупной семги. Обычно рыба начинала ловиться где-то в июне, и путииа открывалась ловом горбуши, затем шла в невода летняя кета, а теперь бились в их прочных ячейках большие рыбины, чуть ли не в метр длиной. Мы с ребятней целыми днями вертелись около причалов, смотрели, как, сверкая ножами, работают женщины, стоявшие по пояс в скользких завалах рыбы. Когда надоедало, мы бродили в ближнем лесу, собирая голубику или жимолость, осенью карабкались по склонам сопок и собирали бруснику, иногда отправлялись в горы вместе с матерью и тетей Иришей, приносили домой целые ведра ярко- красных или темно-бордовых, с сизоватым отливом ягод, которые ссыпали в большие из-под рыбы бочки, мочили на зиму...
В эти набеги на сопки, когда я беспечно бродил по студеным ключам, подстерегла меня новая беда. У меня неожиданно свело судорогой ногу, ту самую, которую когда-то сломала кобылица, лягнув в бедро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Пока взрослые пили чай у родственника дяди Моисея, теперь почему-то принимавшего своего племянника и его жену и маму с Нижегородовым более радушно, чем прежде, мы побежали в китайскую слободку, зажимая в потных руках сунутые нам медяки. Любимое наше лакомство — липучки — можно было купить и в лавке в торговом ряду, но те липучки не шли ни в какое сравнение с теми, которые готовились на твоих глазах...
Китайская слободка раскинулась на окраине города, и, попав туда, вы словно оказывались в чужой и загадочной стране. По обе стороны широкой улицы стояли непривычно высокие дома с мансардами, перед входом в лавки качались цветные бумажные шары, трепетали на ветру алые полотнища с черными иероглифами; когда покупатели входили в лавку, над застекленными дверьми звонко дребезжали колокольчики. Китайцы носили синие халаты, по спинам их извивались черные косы, сами они были робко-вежливые, услужливые, все время гнулись в поклонах, а китаянки двигались в маленьких туфельках-колодках, их крохотнее ножки были зажаты с самого детства в эти самые колодки, чтобы не росли. Видимо, китайцы полагали, что женщина с такими ножками более изящна и красива, но даже нам, несмышленым ребятишкам, было жалко смотреть на китаянок, напоминавших с развевающимися полами цветных халатов больших птиц, когда они боязливо шли по тротуару, словно скользили по тонкому и хрупкому льду. По улице чуть ли не гуськом бегали впритруску торговцы зеленью, сгибаясь под пружинистыми коромыслами, по обе стороны которых качались большие плетеные корзины, полные овощей. Они кричали: «Ред-иса-аа!.. Лу-у-ка-а!» Издали могло показаться, что они не бегут, а исполняют какой-то ритуальный танец, ловко перебирая длинными ногами. Около китайской бани мы задерживались на немного, пораженные странной музыкой, несшейся из ее глубины. В ней слышались и мяуканье кошек, и лязг железных тарелок, и заунывное подвыванье неведомого нам музыкального инструмента, и рассыпчатая дробь барабана, и сверливший ухо скрежет, похожий на то, когда ведут ножом по тарелке, но только еще более невыносимый. Позже я узнал, что китайцы приходят в такую баню чуть ли не на целый день, их там растирают, после чего они отдыхают, курят, пьют горячие напитки и снова лезут в жар и пар. И без конца смывают выступивший пот. В иных банях тайком снабжали их опиумом, и, выкурив сладкую порцию дурманного зелья, китайцы здесь же засыпали, чтобы спустя два-три часа очнуться и опять мыться. И целый день, не стихая, звучала над ними эта какофония, которую долго не могли выдержать даже мы, ребятишки, довольно стойкие ко всему... Мы находили нужную лавочку, проникали в нее с черного хода и сразу узнавали полуголого китайца с черной косой, кружившегося вокруг раскаленной плиты. «Ходи сюда, ходи!—приветливо кричал он.— Чичас, липучка если!» Он бросался к веявшей жаром плите, из чугунка опрокидывал на железный горячий лист янтарно-тягучую жидкость. Она начинала медленно растекаться по краям, но китаец не давал ей сползти с листа, ловко возвращая лопаточкой обратно, заворачивая как тесто, пока посредине листа не легла большая темноватая лепешка; тогда, плеснув на нее чем-то пахучим из зеленого флакона, продавец сворачивал лепешку в рулет, который постепенно принимал желто-сливочный цвет. Дав немного остыть, китаец хватался руками за оба конца рулета и растягивал его на полный разворот рук, как гармошку, пока в воздухе не начинала колыхаться, масленисто поблескивая, огромная пахучая липучка. Но ей еще было далеко до спелости, потому что китаец, вдруг размахнувшись, бил себя по потной спине этим упругим рулетом, спина его, смуглая, с выпирающими бугорками позвонков, сверкала, как, лаковая. Вернув рулет со спины, китаец бросал один его конец в другую руку, делал петлю и, смяв ее, снова хлестал себя по спине. При этом он как бы крякал от удовольствия, издавая кашляющий звук, похожий на «гхе!», и повторял все эти движения, точно истязая себя. Мы стояли, полуоткрыв рты от восхищения, никто из нас не испытывал ни малейшего чувства брезгливости от того, что китаец хлещет себя липучкой по мокрой от струек пота спине. Она становилась гибкой и толстой плетью, потом белела, делалась кремово-светлой. Тогда он бросал рулет на холодный лист железа, смазанный маслом,
точными и быстрыми рывками отсекал от рулета продолговатые пузатые подушечки.
— Бери! Бери!— радостно кричал он.— Скусный липучка еси!..
Мы, разжав кулаки, отдавали китайцу свои медяки и прямо с листа хватали пахучие пузырчатые подушечки, которые, как раскаленные угольки, приходилось сначала перебрасывать из руки в руку, а уж потом отправлять в рот. Медовый и ароматный ком вяз в зубах, гнал тягучую слюну. Чтобы испытать истинное наслаждение, нужно было липучку жевать как можно быстрее.
Мы попали на Сабах к началу богатого осеннего лова, когда идут косяки крупной семги. Обычно рыба начинала ловиться где-то в июне, и путииа открывалась ловом горбуши, затем шла в невода летняя кета, а теперь бились в их прочных ячейках большие рыбины, чуть ли не в метр длиной. Мы с ребятней целыми днями вертелись около причалов, смотрели, как, сверкая ножами, работают женщины, стоявшие по пояс в скользких завалах рыбы. Когда надоедало, мы бродили в ближнем лесу, собирая голубику или жимолость, осенью карабкались по склонам сопок и собирали бруснику, иногда отправлялись в горы вместе с матерью и тетей Иришей, приносили домой целые ведра ярко- красных или темно-бордовых, с сизоватым отливом ягод, которые ссыпали в большие из-под рыбы бочки, мочили на зиму...
В эти набеги на сопки, когда я беспечно бродил по студеным ключам, подстерегла меня новая беда. У меня неожиданно свело судорогой ногу, ту самую, которую когда-то сломала кобылица, лягнув в бедро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169