Пососав и выдохнув дым, девочка вернула трубочку бабушке, которая теперь курила долго, явно наслаждаясь и отводя душу в глубоких затяжках... Я хотел было сказать, что нехорошо давать курить маленькой девочке, но промолчал, боясь обидеть незнакомых людей, живших по своим правилам и обычаям. Ко мне в стойбище относились с нежностью и мягкостью, словно я тоже был маленьким нивхом... Чрезвычайно добрые, честные нивхи отзывались на любую просьбу, учили меня ездить на собаках, есть мороженую рыбу, строганину, снимая ее тонкими стружками с оледенелой спинки сига, дарили на память все, что мне вдруг приглянулось. Поняв бесхитростный и бескорыстный нрав нивхов, я стал сдержаннее восхищаться какой-либо вещицей, вырезанной из дерева. В этом искусстве они были большими умельцами и мастерами. Первые ночи, заснув рядом с мамой за ситцевым пологом на кухне, я пугался, когда в соседней юрте вдруг начинал исступленно и дико завывать шаман, колотя в бубен и гремя железными погремушками. За стеной ошалело метался и свистел ветер, мела метель, царапалась колючей крупой в стекло, а я лежал с открытыми глазами, вслушивался в эти жуткие, до озноба, завывания и стонущий, хватающий за душу общий крик нивхов, которые возгласами отвечали на заклинания и мольбы шамана. И мне чудилось, что распахнется дверь и к нам ворвется кто-то неведомо страшный и потащит в буран, в волчий вой ночного ветра...
Мои страхи кончились, когда нивхи потянули меня в юрту, где должен был вести службу шаман Кильтынка. Шаман оказался ласковым стариком, чем-то напоминавшим мне дедушку Аввакума. У него была сивая бородка и кривой глаз с пятнышком бельма. Он улыбнулся мне, обнажая прокуренные зубы, и погладил сухой ладонью по голове, приговаривая: «Кэт ларге!» Я понял, что нравлюсь ему, что я хороший мальчик. Взяв у порога черемуховую палку, шаман вытащил из ножен тонкий острый нож и принялся строгать, снимая курчавые стружки. Он украсил ими голову с черной косой и торбаза в щиколотках, надел широкий кожаный пояс, увешанный железными погремушками, похожими на ботала, которые у нас в Хонхолое вешали на шее коров, чтобы, пасясь в лесу, они не потерялись. Развешав на голове ленточки и бусы, он взял в левую руку бубен, а в правую высушенную заячью лапку и принялся бить по туго натянутой коже, что-то бормоча и напевая. Бубен точно роптал, отвечая на его короткие, ритмичные удары, а Кильтынка, сев на край нар, закрыв глаза, стал тихо раскачиваться, частыми вскриками вызывая на поединок злых духов, с которыми должен был помериться силами. Но духи тоже, видимо, не хотели так легко сдаваться.., В юрту потихоньку протискивались старики и старухи, пристраивались на корточках у стены и уважительно поглядывали на Кильтынку, который все настойчивее бросал вызов злым духам, то наклоняясь к бубну, то отстраняясь, весь будто бы во власти уже неземной силы. Он незаметно сполз с нар и оказался посредине юрты, чуть виляя задом, отчего железные погремушки оглушительно скрежетали и лязгали. В этом рокоте, однако, не терялся голос шамана, уже певшего на высокой ноте, голосом не старика, а молодого нивха, вышедшего на бой с черными чарами зла. Точно из-под земли перед ним выросло чучело, свитое из сухой травы, похожее на уродливого человечка с растопыренными руками. В него, как мне прошептал мальчик Койги, неплохо говоривший по-русски, шаман должен был завлечь злого черта, чтобы вместе с чучелом выкинуть вон за дверь, очищая юрту и всех, кто в ней живет, от черной силы. Помогая шаману загонять черта в человечка из травы, старики и старухи, сидевшие у стен, вдруг принимались кричать и подвывать так, что у меня от страха шевелились волосы на голове. Но рядом со мной прижимались друг к другу маленькие нивхи и, судя по всему, ничего не боялись...
Весной, когда нивхи переселялись из юрт в летние амбары на сваях, шаман освящал переход особой службой — увешанный лентами и стружками, звеня погремушками, он обегал стойбище, останавливаясь перед каждой мазанкой. К его поясу был привязан длинный, метров на десять, ремень, и все, кто хотел помочь шаману, брались за этот ремень и бегали впритруску с ним. Это походило на забавную игру, и я тоже цеплялся за ремень и бегал вместе со всеми. Когда шаман приближался к юрте, хозяйка распахивала дверь, плескала на сторону воду из чашки или ковшика, и Кильтынка врывался вовнутрь жилища, крутился там минуты две, затем обегал юрту снаружи и трусцой направлялся дальше. Иногда шаману подносили стакан водки, он выпивал ее не закусывая, как воду, и к концу службы едва держался на ногах. В будничные дни свободный от службы Кильтынка жил, как все нивхи, рыбачил, ставил капканы на зверя, а зимой часто лежал в китайской фанзе и курил опиум. В стойбище жили три или четыре китайских семьи, одни вели мелкую торговлю, другие содержали курильни. Опиум они делали сами — весной уходили далеко в горы и там, среди непроходимой чащобы разделывали участки земли и сеяли мак. Когда мак отцветал, китайцы принимались за тонкую и кропотливую работу: острым перочинным ножичком делали спиральный надрез на зеленоватых головках мака, сквозь буроватую их кожицу через не
сколько дней проступал белый, как молоко, сок; тем же ножичком китайцы осторожно снимали этот сок и, сберегая каждую капельку, собирали его в белые фарфоровые чашки. Потом варили в лесной фанзе темно-коричневую вязкую массу, чем-то напоминающую густую, задымленную смолу, и, нарезав эту массу тонкими пластинками, величиной с большой ноготь, продавали курильщикам. За такую порцию опиума нивх отдавал шкурку белки или полмешка свежей рыбы... Я не раз заходил в эти фанзы с маленькими нивхами, которые искали в курильнях своих отцов. Курильщики лежали на нарах, бледные, как покойники, и посасывали длинные трубки, на конце их чернели, похожие на луковицу, головки, отверстие заранее залепляли порцией опиума. Когда трубку подносили к крохотной спиртовой лам- пешке, пластинка опиума начинала пузыриться и кипеть, курильщик делал глубокие затяжки и точно пьянел, окунался в дурманно-сладкий обморок; пребывая в хмельном угаре, курильщик не забывал помешивать острой иглой в отверстии трубки, чтобы ни одна крупица опиума не пропала, но сгорела до конца. Выкурив трубку, он откидывался на нары и погружался в глубокий сон. Лицо нивха, освещенное бледным огоньком спиртовки, становилось похожим на лицо мертвеца, изредка эта восково-серая маска на мгновение оживала, обводила мутными и блуждающими глазами фанзу, губы ее трогала блаженная улыбка... Однажды так уснул в курильне и не проснулся отец Понгина, мальчика- нивха, который поступал в интернат. Китайцы быстро снесли умершего в его юрту, когда из Богородска прибыл милиционер Кешка, над покойником уже бил в бубен шаман Кильтынка, а сородичи оплакивали усопшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Мои страхи кончились, когда нивхи потянули меня в юрту, где должен был вести службу шаман Кильтынка. Шаман оказался ласковым стариком, чем-то напоминавшим мне дедушку Аввакума. У него была сивая бородка и кривой глаз с пятнышком бельма. Он улыбнулся мне, обнажая прокуренные зубы, и погладил сухой ладонью по голове, приговаривая: «Кэт ларге!» Я понял, что нравлюсь ему, что я хороший мальчик. Взяв у порога черемуховую палку, шаман вытащил из ножен тонкий острый нож и принялся строгать, снимая курчавые стружки. Он украсил ими голову с черной косой и торбаза в щиколотках, надел широкий кожаный пояс, увешанный железными погремушками, похожими на ботала, которые у нас в Хонхолое вешали на шее коров, чтобы, пасясь в лесу, они не потерялись. Развешав на голове ленточки и бусы, он взял в левую руку бубен, а в правую высушенную заячью лапку и принялся бить по туго натянутой коже, что-то бормоча и напевая. Бубен точно роптал, отвечая на его короткие, ритмичные удары, а Кильтынка, сев на край нар, закрыв глаза, стал тихо раскачиваться, частыми вскриками вызывая на поединок злых духов, с которыми должен был помериться силами. Но духи тоже, видимо, не хотели так легко сдаваться.., В юрту потихоньку протискивались старики и старухи, пристраивались на корточках у стены и уважительно поглядывали на Кильтынку, который все настойчивее бросал вызов злым духам, то наклоняясь к бубну, то отстраняясь, весь будто бы во власти уже неземной силы. Он незаметно сполз с нар и оказался посредине юрты, чуть виляя задом, отчего железные погремушки оглушительно скрежетали и лязгали. В этом рокоте, однако, не терялся голос шамана, уже певшего на высокой ноте, голосом не старика, а молодого нивха, вышедшего на бой с черными чарами зла. Точно из-под земли перед ним выросло чучело, свитое из сухой травы, похожее на уродливого человечка с растопыренными руками. В него, как мне прошептал мальчик Койги, неплохо говоривший по-русски, шаман должен был завлечь злого черта, чтобы вместе с чучелом выкинуть вон за дверь, очищая юрту и всех, кто в ней живет, от черной силы. Помогая шаману загонять черта в человечка из травы, старики и старухи, сидевшие у стен, вдруг принимались кричать и подвывать так, что у меня от страха шевелились волосы на голове. Но рядом со мной прижимались друг к другу маленькие нивхи и, судя по всему, ничего не боялись...
Весной, когда нивхи переселялись из юрт в летние амбары на сваях, шаман освящал переход особой службой — увешанный лентами и стружками, звеня погремушками, он обегал стойбище, останавливаясь перед каждой мазанкой. К его поясу был привязан длинный, метров на десять, ремень, и все, кто хотел помочь шаману, брались за этот ремень и бегали впритруску с ним. Это походило на забавную игру, и я тоже цеплялся за ремень и бегал вместе со всеми. Когда шаман приближался к юрте, хозяйка распахивала дверь, плескала на сторону воду из чашки или ковшика, и Кильтынка врывался вовнутрь жилища, крутился там минуты две, затем обегал юрту снаружи и трусцой направлялся дальше. Иногда шаману подносили стакан водки, он выпивал ее не закусывая, как воду, и к концу службы едва держался на ногах. В будничные дни свободный от службы Кильтынка жил, как все нивхи, рыбачил, ставил капканы на зверя, а зимой часто лежал в китайской фанзе и курил опиум. В стойбище жили три или четыре китайских семьи, одни вели мелкую торговлю, другие содержали курильни. Опиум они делали сами — весной уходили далеко в горы и там, среди непроходимой чащобы разделывали участки земли и сеяли мак. Когда мак отцветал, китайцы принимались за тонкую и кропотливую работу: острым перочинным ножичком делали спиральный надрез на зеленоватых головках мака, сквозь буроватую их кожицу через не
сколько дней проступал белый, как молоко, сок; тем же ножичком китайцы осторожно снимали этот сок и, сберегая каждую капельку, собирали его в белые фарфоровые чашки. Потом варили в лесной фанзе темно-коричневую вязкую массу, чем-то напоминающую густую, задымленную смолу, и, нарезав эту массу тонкими пластинками, величиной с большой ноготь, продавали курильщикам. За такую порцию опиума нивх отдавал шкурку белки или полмешка свежей рыбы... Я не раз заходил в эти фанзы с маленькими нивхами, которые искали в курильнях своих отцов. Курильщики лежали на нарах, бледные, как покойники, и посасывали длинные трубки, на конце их чернели, похожие на луковицу, головки, отверстие заранее залепляли порцией опиума. Когда трубку подносили к крохотной спиртовой лам- пешке, пластинка опиума начинала пузыриться и кипеть, курильщик делал глубокие затяжки и точно пьянел, окунался в дурманно-сладкий обморок; пребывая в хмельном угаре, курильщик не забывал помешивать острой иглой в отверстии трубки, чтобы ни одна крупица опиума не пропала, но сгорела до конца. Выкурив трубку, он откидывался на нары и погружался в глубокий сон. Лицо нивха, освещенное бледным огоньком спиртовки, становилось похожим на лицо мертвеца, изредка эта восково-серая маска на мгновение оживала, обводила мутными и блуждающими глазами фанзу, губы ее трогала блаженная улыбка... Однажды так уснул в курильне и не проснулся отец Понгина, мальчика- нивха, который поступал в интернат. Китайцы быстро снесли умершего в его юрту, когда из Богородска прибыл милиционер Кешка, над покойником уже бил в бубен шаман Кильтынка, а сородичи оплакивали усопшего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169