Гостинец уже нагулял такой вес, что чуть не с ног меня сшибает, когда я иду его кормить. Кроме коровы, есть еще телка, собака в конуре и кошка, чтоб мыши не дремали... В огороде растет всякая овощ, и мы оба там копаемся, и все растет у нас на грядах: морковь, и брюква, и огурцы, и тыква, не говоря о картошке. В общем, забот полон рот, только успевай поворачиваться, к вечеру так устаем, что с ног валимся... Маркел к любой работе способный — и грабли мастерит для колхоза, и сани может сладить, и телегу, хотя давно на пенсии. Пять ульев держит, и ранетка у нас растет в садике около бани. Нынче насобираем малины и грибов, засолим овощи, чтоб ни в чем не нуждаться. И я, по совести, очень рада я, что моя жизнь так повернулась, что мне не надо порхать по белу свету и искать угол, где голову преклонить, надоела мне такая первобытная жизнь. Может, вы меня осудите, что я сдурела
и на старости лет в невесты выбилась, но зато конец моим мукам, у меня крыша над головой, достаток в доме, тепло и сухо, и не об чем горевать. Приезжайте к нам поскорее, пока мы на своих ногах ходим, никто не знает, сколько нам еще отпущено годов, мы свое время изживаем, так что торопитесь, лучше нас застать в живых, чем в мертвых. Не ждите, пока белые мухи полетят, гостить лучше, когда тепло на дворе и можно на природу полюбоваться. Дорогой племянник, ты спрашивал про тетку Матрену, но она не пишет мне, мы с нею давно в разладе, а кто прав и виноват — сам черт не разберет. Был слух, что весной она побывала в Хонхолое, ездила на восток к сыну, но до меня доехать почему-то у нее сил не хватило. Я ее ни в чем не виню, но и себя в обиду давать тоже не хочется, да и не враг я себе, чтоб плевали мне в душу, а я все терпела... Если приедешь — сам, дорогой племянник, разберешься. А пока остаемся живы и здоровы, чего и вам желаем. Тетя Паша и дядя Маркел...»
Мы всей семьей читали и перечитывали это письмо вслух, дивились поступку тети, которой в ту пору было уже шестьдесят два года, возраст далеко не для невесты, но осуждать ее не посмели. Всю жизнь она стремилась к независимости и, кто ведает, может быть, под старость и обретет ее, почувствует себя, наконец, хозяйкой в доме, будет жить достойно, пользуясь уважением односельчан...
После письма тети стало неловко откладывать поездку в Хонхолой, и мы с женою живо собрались и через неделю уже тряслись в поезде. Мальчиком я раза три ездил с Дальнего Востока в Москву, пересекая почти всю Россию, и память об этих путешествиях до сих пор жива во мне. Путь этот в те годы был долгим, утомительным, но люди терпеливо переносили дорожные неудобства. Плацкартный или общий вагон обживали как дом, за двенадцать суток узнавали друг о друге больше, чем в иной жизни за целые годы. Поезд делал частые остановки, прибывал и отбывал под набатный звон станционного колокола, и не успевали вагоны замедлить ход, как пассажиры срывались с подножек, бежали с гремящими, лязгающими чайниками к кипятильнику, быстро обходили прилавки привокзального базара, заваленные разной снедью. Чего только там не было: и белая рассыпчатая картошка на зеленых капустных листах, и тугие огурцы в мутном рассоле, в бочатах и ведрах, с торчащими метелками укропа и прочей душистой приправы, и оплывшие жиром вареные и жареные куры, и горки белых яиц, и пышные шаньги с творогом, и топленое молоко в кринках, покрытое оранжевой корочкой, и густая сметана, тянувшаяся в подставленную чашку тягучей, густой струей, и комки свежего творога, и кирпичики сала с налипшими крупинками соли... Одни станции славились знаменитыми и дешевыми сортами яблок, которые пассажиры покупали ведрами и мешками, и тогда бродил по вагону без перегородок бражный дух, отдающий вином и медом; другие — ярмарочной пестротой гончарных изделий, там предлагалось на выбор все: от звенящей под щелчком кринки, облитой глазурью, до свистульки в виде раскрашенного петушка; третьи — золотисто-оранжевыми гирляндами лука, ими обвешивались, как монистами, едва проталкивались в вагон, где пахло дымом, теплом русской печки, парным молоком, ржаным и пшеничным хлебом. Накупив всевозможной снеди, пассажиры угощали друг друга, вагон превращался в шумную горницу на колесах, где каждый проявлял радушное хлебосольство и душевную щедрость. Выпив и закусив как следует, запевали песню, а то и пускались в пляс, неуклюже топчась в проходе, выкрикивая звонкие частушки под дробный перестук деревянных ложек или под подзадоривающие лады гармонии... В те памятные года ближайшие к станции деревни выбрасывали к поезду все, что имели, и за ту добротную и вкусную еду брали умеренную цену. С годами прилавки опустели, за ними лишь на больших станциях торчали одинокие фигуры, да и выбора никакого не было — вареная картошка, иногда молоко или огурцы. Сейчас работники ресторана в белых халатах разносили по вагонам казенную пищу, черствые котлеты или сосиски, а в пристанционных буфетах предлагали бочковое пиво и лежалые бутерброды с засохшими корочками сыра. Правда, в то лето, когда мы с женой ехали в мое родное село, иногда возникали, как оазисы в пустыне, редкие станции, вроде станции Зима, где вынесли к поезду вареную картошку на капустных листах, творог и даже куски сала. Конечно, и на той станции все исчезло, потому что в последнее десятилетие будто прокатился по стране опустошительный ураган и все прилавки опустели.
В Боготол, где жила тетя Мотя, поезд пришел ночью, и едва успели мы спрыгнуть с подножки на хрустящую гальку перрона, как показалась тетя Мотя в сопровождении четырех старух бобылок, шумных, явно под хмельком. Мы обнялись и расцеловались с тетей Мотей, от которой тоже попахивало винцом, и я шутливо поинтересовался:
— С какой это вы радости загуляли в такой час?
— А сустречи! Сустречи! — загомонили и по-детски захихикали старушки.— Хватили по рюмашечке, чтоб, значит, не простудиться и не кашлять! Ха-ха! Хи-хи!
— Сейчас и с вами тяпнем, поздравим с прибытием!— посмеиваясь, сказала тетя Мотя.— Где ваши вещи-то?
— Да я же сообщил в телеграмме, что мы будем у тебя проездом...
— Выходит, вы не сойдете с поезда?— обидчиво вскинулась тетя.— А я всю избушку свою вымыла, выскребла голиком и ножом, подружки вон помогли... И канку зажарила, и самогонки сварила, все чин- чином!
— Я же не пью, тетя, ты знаешь...
— Ну так мы за тебя выпьем и песни проорем! Чего горевать!.. Нынче ее, окаянную, пьют и с горя и с веселья, а мы по-людски опрокинем, не так, чтобы ни папы ни мамы не признавать...
Тетя была в черной плисовой жакетке, в кирзовых сапогах, в наброшенной на плечи серой пуховой шали, лицо ее розово лоснилось, глаза пьяно поблескивали, полные губы то расплывались в улыбке, то кривились от плохо скрываемой досады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
и на старости лет в невесты выбилась, но зато конец моим мукам, у меня крыша над головой, достаток в доме, тепло и сухо, и не об чем горевать. Приезжайте к нам поскорее, пока мы на своих ногах ходим, никто не знает, сколько нам еще отпущено годов, мы свое время изживаем, так что торопитесь, лучше нас застать в живых, чем в мертвых. Не ждите, пока белые мухи полетят, гостить лучше, когда тепло на дворе и можно на природу полюбоваться. Дорогой племянник, ты спрашивал про тетку Матрену, но она не пишет мне, мы с нею давно в разладе, а кто прав и виноват — сам черт не разберет. Был слух, что весной она побывала в Хонхолое, ездила на восток к сыну, но до меня доехать почему-то у нее сил не хватило. Я ее ни в чем не виню, но и себя в обиду давать тоже не хочется, да и не враг я себе, чтоб плевали мне в душу, а я все терпела... Если приедешь — сам, дорогой племянник, разберешься. А пока остаемся живы и здоровы, чего и вам желаем. Тетя Паша и дядя Маркел...»
Мы всей семьей читали и перечитывали это письмо вслух, дивились поступку тети, которой в ту пору было уже шестьдесят два года, возраст далеко не для невесты, но осуждать ее не посмели. Всю жизнь она стремилась к независимости и, кто ведает, может быть, под старость и обретет ее, почувствует себя, наконец, хозяйкой в доме, будет жить достойно, пользуясь уважением односельчан...
После письма тети стало неловко откладывать поездку в Хонхолой, и мы с женою живо собрались и через неделю уже тряслись в поезде. Мальчиком я раза три ездил с Дальнего Востока в Москву, пересекая почти всю Россию, и память об этих путешествиях до сих пор жива во мне. Путь этот в те годы был долгим, утомительным, но люди терпеливо переносили дорожные неудобства. Плацкартный или общий вагон обживали как дом, за двенадцать суток узнавали друг о друге больше, чем в иной жизни за целые годы. Поезд делал частые остановки, прибывал и отбывал под набатный звон станционного колокола, и не успевали вагоны замедлить ход, как пассажиры срывались с подножек, бежали с гремящими, лязгающими чайниками к кипятильнику, быстро обходили прилавки привокзального базара, заваленные разной снедью. Чего только там не было: и белая рассыпчатая картошка на зеленых капустных листах, и тугие огурцы в мутном рассоле, в бочатах и ведрах, с торчащими метелками укропа и прочей душистой приправы, и оплывшие жиром вареные и жареные куры, и горки белых яиц, и пышные шаньги с творогом, и топленое молоко в кринках, покрытое оранжевой корочкой, и густая сметана, тянувшаяся в подставленную чашку тягучей, густой струей, и комки свежего творога, и кирпичики сала с налипшими крупинками соли... Одни станции славились знаменитыми и дешевыми сортами яблок, которые пассажиры покупали ведрами и мешками, и тогда бродил по вагону без перегородок бражный дух, отдающий вином и медом; другие — ярмарочной пестротой гончарных изделий, там предлагалось на выбор все: от звенящей под щелчком кринки, облитой глазурью, до свистульки в виде раскрашенного петушка; третьи — золотисто-оранжевыми гирляндами лука, ими обвешивались, как монистами, едва проталкивались в вагон, где пахло дымом, теплом русской печки, парным молоком, ржаным и пшеничным хлебом. Накупив всевозможной снеди, пассажиры угощали друг друга, вагон превращался в шумную горницу на колесах, где каждый проявлял радушное хлебосольство и душевную щедрость. Выпив и закусив как следует, запевали песню, а то и пускались в пляс, неуклюже топчась в проходе, выкрикивая звонкие частушки под дробный перестук деревянных ложек или под подзадоривающие лады гармонии... В те памятные года ближайшие к станции деревни выбрасывали к поезду все, что имели, и за ту добротную и вкусную еду брали умеренную цену. С годами прилавки опустели, за ними лишь на больших станциях торчали одинокие фигуры, да и выбора никакого не было — вареная картошка, иногда молоко или огурцы. Сейчас работники ресторана в белых халатах разносили по вагонам казенную пищу, черствые котлеты или сосиски, а в пристанционных буфетах предлагали бочковое пиво и лежалые бутерброды с засохшими корочками сыра. Правда, в то лето, когда мы с женой ехали в мое родное село, иногда возникали, как оазисы в пустыне, редкие станции, вроде станции Зима, где вынесли к поезду вареную картошку на капустных листах, творог и даже куски сала. Конечно, и на той станции все исчезло, потому что в последнее десятилетие будто прокатился по стране опустошительный ураган и все прилавки опустели.
В Боготол, где жила тетя Мотя, поезд пришел ночью, и едва успели мы спрыгнуть с подножки на хрустящую гальку перрона, как показалась тетя Мотя в сопровождении четырех старух бобылок, шумных, явно под хмельком. Мы обнялись и расцеловались с тетей Мотей, от которой тоже попахивало винцом, и я шутливо поинтересовался:
— С какой это вы радости загуляли в такой час?
— А сустречи! Сустречи! — загомонили и по-детски захихикали старушки.— Хватили по рюмашечке, чтоб, значит, не простудиться и не кашлять! Ха-ха! Хи-хи!
— Сейчас и с вами тяпнем, поздравим с прибытием!— посмеиваясь, сказала тетя Мотя.— Где ваши вещи-то?
— Да я же сообщил в телеграмме, что мы будем у тебя проездом...
— Выходит, вы не сойдете с поезда?— обидчиво вскинулась тетя.— А я всю избушку свою вымыла, выскребла голиком и ножом, подружки вон помогли... И канку зажарила, и самогонки сварила, все чин- чином!
— Я же не пью, тетя, ты знаешь...
— Ну так мы за тебя выпьем и песни проорем! Чего горевать!.. Нынче ее, окаянную, пьют и с горя и с веселья, а мы по-людски опрокинем, не так, чтобы ни папы ни мамы не признавать...
Тетя была в черной плисовой жакетке, в кирзовых сапогах, в наброшенной на плечи серой пуховой шали, лицо ее розово лоснилось, глаза пьяно поблескивали, полные губы то расплывались в улыбке, то кривились от плохо скрываемой досады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169