Второй способ — схватить и вывезти в Россию Линдорфа, старосту Мстиславского, живущего на границе, под предлогом, что в прошлых годах грабил казну вашего величества близ Борисова: от этих тяжких гонителей церковь восточная не иначе может освободиться; другие же, увидев это, все скроются, и исчезнет память с шумом; покричат поляки по обычаю своему и тотчас замолчат... А если таким пугалом не постращать, то трудно будет с ними справиться...»
Пока канцлер читал, Петр стоял, прислонясь плечом к шкафу, скрестив ноги в высоких сапогах с ботфортами, сложив руки на груди крест-на-крест.
— Рудаковского надобно укоротить, не по чину власть творит.— Во властный голос царя проникла раздражительная нотка.— Мы с поляками навеки связаны, они на наш трон больше не позарятся, и, не дразня попусту, жить с ними нужно в ладу и мире.
— Поляки народ спесивый и вспыльчивый, ваше величество,— вступил Головкин, ясно понимая, что он должен держать сторону царя.— Они как сухой порох — чуть поднеси спичку, и вспыхнут...
— Народ этот не только спесив, но и горд, и гордость ту надо щадить,— Петр поковырял железной иглой в чубуке.— Они посередке Европы обретаются, им нужно к одному берегу приставать, и лучше к нам, чем к туркам, ослабевшим шведам или к той же Франции, которая, по всем приметам, смотрит на сию нацию свысока... А нам, глядя на их веру, надо про вины их прошлые забыть, и почитать за братьев славян, и нос перед ними не задирать... Они как нога наша или рука, куда мы, туда и им суждено двигаться не мешкая... Что там еще у тебя?
— Так, мелочи, ваше величество, можно оставить до другого раза,— радуясь окончанию разговора, заключил Головкин.— Положусь на свой ум и отпишу кому надо...
— Тогда ступай,— Петр потянулся, хрустнул плечами.— Что-то нынче долго день тянется... Значит, свидимся у Трубецкого?
Канцлер откланялся и бесшумно удалился.
Едва за Головкиным закрылась дверь, как Петр шагнул к дивану, бросил под ноги ворох бумаг со стола, вышитую подушечку под голову и, не раздеваясь, грузно завалился, приминая отозвавшиеся звоном пружины. Но только коснулся щекою подушки и прикрыл веки, как появился давешний расстрига,— то ли вошел в дверь, то ли выскользнул из полураскрытого книжного шкафа — в изодранной холщовой рубахе и серых портах, с кровавым рубцом на щеке. Один глаз его затек, другой, угольно-черный, горящий, смотрел сурово и осуждающе... «Ну что тебе?— спросил Петр, не желая злить обреченного человека.— Пришел молить о помиловании?» «Нет,— тихо прошелестело в ответ.— Знаю, что не нынче, так завтра отсекут мне голову, а зашел я поглядеть на тебя в последний раз, ведь снова свидимся уже там». «Ну поглядел и уходи,— отмахнулся Петр.— Устал я от вас хуже, чем от войны... А там мы не свидимся, разведут по разным сторонам». «Тут ты, может, и прав,— расстрига качнулся, и Петра обдало его смрадным дыханием, смешанным с запахом крови.— Это здесь ты велик, а там будешь меньше той карлицы, что сегодня держал на руках... Но она безгрешна, та карлица, в руках вельмож, кои позволяют Богом созданное существо превращать в игрушку». «Сгинь, дьявол!»— хотелось крикнуть Петру, но изо рта вырвался лишь сип. «Дьявол — не я, а ты,— злоехидно твердил расстрига, и в голосе его слышалось явное глумление.— На Руси тебя чтут великим, пока в твоих руках кнут, но сгниет твой кнут и тебя станут поминать, как упыря, который выпил у народа всю кровь ради своего величия!» «Изыди!»— Петр попытался пнуть монаха сапогом, но тот попятился, коснулся спиной стены, вдавился в нее и пропал...
Когда Петр открыл глаза, перед диваном стояла Екатерина, уже готовая к выходу, блестя драгоценностями, светясь в сумраке кабинета матово-смуглыми плечами, которые нежно обнимал белый мех горностая с черными хвостиками. Ему показалось, что она стоит тут давно, сторожа ли его сон, или наблюдая за ним, как он корчился и стонал, споря с монахом. Бывали мгновения, когда он побаивался ее присутствия, словно она могла наворожить и наслать на него порчу, но то была больная блажь, потому что в любой час он мог явиться к ней, подчинить своему желанию, насладиться ее плотью. Может быть, вся неодолимая прелесть этого его влечения и была заключена в насилии, в рабской ее покорности, в том обнаженном и вывороченном бесстыдстве, когда он принуждал ее исполнять то, что могло родить не знавшее удержу похотливое воображение, а если он вызывал этим насилием и животный стон, и непритворный вскрик боли, то переполнялся неизъяснимым блаженством, словно, ломая женское тело, достигал, наконец, той самой любви, которой люди нарекли это борение, прикрывая естественную наготу своих желаний. Не этой ли покорностью она завоевала свое право быть рядом с ним, укрепиться на той высоте, с которой постепенно потеснила всех беспутных его любовниц, без отказа валившихся под него, и если теперь позволяла себе глядеть сквозь пальцы на некоторые его забавы с теми дурочками, что попадались ему под горячую руку или во хмелю, то, значит, она давно забыла, что такое ревность, не ведала обжигающей до слез обиды, как бывало раньше. Став матерью его детей, она смотрела на своих соперниц свысока, часто выказывая притворное миролюбие, доброту и смирение. Но и на державной высоте ей нужно было чувствовать под ногами твердь, потому что, сделав непростительную промашку, могла по прихоти государя очутиться в каком-нибудь глухом монастыре...
Даже в эти минуты, когда она стояла перед ним, благоуханная и нарядная, он мог бездумно повалить ее на диван, не посмотреть ни на ее наряд, ни на ее драгоценности, ни на убранную голову, над которой тупейный мастер трудился больше часа, и она согласится на все с холодной решимостью и даже постарается вызвать в себе ответное чувство или хотя бы сделать вид, что ее возбуждает страсть, внушенная повелителем... Не потому ли она стала для царя незаменимой и в походах, и дома, не отказывая ему ни в ласках, ни в советах, однако никогда не забываясь настолько, чтобы почувствовать себя ровней ему, и старалась видеть в Петре не любовника и мужа, а государя. Едва они разжимали руки, освобождаясь от объятий, как она тут же приходила в себя, занимала свое место. Только что побывав с ним в постели, она уже через несколько минут не могла без стука и предупреждения войти к нему ь кабинет, пусть и с неотложной просьбой. Попросить
его о чем-нибудь она могла за обедом, или на прогулке, или вот в такой момент, когда они должны были ехать на свадьбу...
— Пора, батюшка,— ласково, нараспев проговорила она.— Светлейший князь прислал карету... Нас ждут... Велишь подать тебе парадный мундир? Я пришлю денщика...
Петр грузно сел, потер плохо выбритую щеку, ощущая мутную тяжесть в голове и больную истому в теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Пока канцлер читал, Петр стоял, прислонясь плечом к шкафу, скрестив ноги в высоких сапогах с ботфортами, сложив руки на груди крест-на-крест.
— Рудаковского надобно укоротить, не по чину власть творит.— Во властный голос царя проникла раздражительная нотка.— Мы с поляками навеки связаны, они на наш трон больше не позарятся, и, не дразня попусту, жить с ними нужно в ладу и мире.
— Поляки народ спесивый и вспыльчивый, ваше величество,— вступил Головкин, ясно понимая, что он должен держать сторону царя.— Они как сухой порох — чуть поднеси спичку, и вспыхнут...
— Народ этот не только спесив, но и горд, и гордость ту надо щадить,— Петр поковырял железной иглой в чубуке.— Они посередке Европы обретаются, им нужно к одному берегу приставать, и лучше к нам, чем к туркам, ослабевшим шведам или к той же Франции, которая, по всем приметам, смотрит на сию нацию свысока... А нам, глядя на их веру, надо про вины их прошлые забыть, и почитать за братьев славян, и нос перед ними не задирать... Они как нога наша или рука, куда мы, туда и им суждено двигаться не мешкая... Что там еще у тебя?
— Так, мелочи, ваше величество, можно оставить до другого раза,— радуясь окончанию разговора, заключил Головкин.— Положусь на свой ум и отпишу кому надо...
— Тогда ступай,— Петр потянулся, хрустнул плечами.— Что-то нынче долго день тянется... Значит, свидимся у Трубецкого?
Канцлер откланялся и бесшумно удалился.
Едва за Головкиным закрылась дверь, как Петр шагнул к дивану, бросил под ноги ворох бумаг со стола, вышитую подушечку под голову и, не раздеваясь, грузно завалился, приминая отозвавшиеся звоном пружины. Но только коснулся щекою подушки и прикрыл веки, как появился давешний расстрига,— то ли вошел в дверь, то ли выскользнул из полураскрытого книжного шкафа — в изодранной холщовой рубахе и серых портах, с кровавым рубцом на щеке. Один глаз его затек, другой, угольно-черный, горящий, смотрел сурово и осуждающе... «Ну что тебе?— спросил Петр, не желая злить обреченного человека.— Пришел молить о помиловании?» «Нет,— тихо прошелестело в ответ.— Знаю, что не нынче, так завтра отсекут мне голову, а зашел я поглядеть на тебя в последний раз, ведь снова свидимся уже там». «Ну поглядел и уходи,— отмахнулся Петр.— Устал я от вас хуже, чем от войны... А там мы не свидимся, разведут по разным сторонам». «Тут ты, может, и прав,— расстрига качнулся, и Петра обдало его смрадным дыханием, смешанным с запахом крови.— Это здесь ты велик, а там будешь меньше той карлицы, что сегодня держал на руках... Но она безгрешна, та карлица, в руках вельмож, кои позволяют Богом созданное существо превращать в игрушку». «Сгинь, дьявол!»— хотелось крикнуть Петру, но изо рта вырвался лишь сип. «Дьявол — не я, а ты,— злоехидно твердил расстрига, и в голосе его слышалось явное глумление.— На Руси тебя чтут великим, пока в твоих руках кнут, но сгниет твой кнут и тебя станут поминать, как упыря, который выпил у народа всю кровь ради своего величия!» «Изыди!»— Петр попытался пнуть монаха сапогом, но тот попятился, коснулся спиной стены, вдавился в нее и пропал...
Когда Петр открыл глаза, перед диваном стояла Екатерина, уже готовая к выходу, блестя драгоценностями, светясь в сумраке кабинета матово-смуглыми плечами, которые нежно обнимал белый мех горностая с черными хвостиками. Ему показалось, что она стоит тут давно, сторожа ли его сон, или наблюдая за ним, как он корчился и стонал, споря с монахом. Бывали мгновения, когда он побаивался ее присутствия, словно она могла наворожить и наслать на него порчу, но то была больная блажь, потому что в любой час он мог явиться к ней, подчинить своему желанию, насладиться ее плотью. Может быть, вся неодолимая прелесть этого его влечения и была заключена в насилии, в рабской ее покорности, в том обнаженном и вывороченном бесстыдстве, когда он принуждал ее исполнять то, что могло родить не знавшее удержу похотливое воображение, а если он вызывал этим насилием и животный стон, и непритворный вскрик боли, то переполнялся неизъяснимым блаженством, словно, ломая женское тело, достигал, наконец, той самой любви, которой люди нарекли это борение, прикрывая естественную наготу своих желаний. Не этой ли покорностью она завоевала свое право быть рядом с ним, укрепиться на той высоте, с которой постепенно потеснила всех беспутных его любовниц, без отказа валившихся под него, и если теперь позволяла себе глядеть сквозь пальцы на некоторые его забавы с теми дурочками, что попадались ему под горячую руку или во хмелю, то, значит, она давно забыла, что такое ревность, не ведала обжигающей до слез обиды, как бывало раньше. Став матерью его детей, она смотрела на своих соперниц свысока, часто выказывая притворное миролюбие, доброту и смирение. Но и на державной высоте ей нужно было чувствовать под ногами твердь, потому что, сделав непростительную промашку, могла по прихоти государя очутиться в каком-нибудь глухом монастыре...
Даже в эти минуты, когда она стояла перед ним, благоуханная и нарядная, он мог бездумно повалить ее на диван, не посмотреть ни на ее наряд, ни на ее драгоценности, ни на убранную голову, над которой тупейный мастер трудился больше часа, и она согласится на все с холодной решимостью и даже постарается вызвать в себе ответное чувство или хотя бы сделать вид, что ее возбуждает страсть, внушенная повелителем... Не потому ли она стала для царя незаменимой и в походах, и дома, не отказывая ему ни в ласках, ни в советах, однако никогда не забываясь настолько, чтобы почувствовать себя ровней ему, и старалась видеть в Петре не любовника и мужа, а государя. Едва они разжимали руки, освобождаясь от объятий, как она тут же приходила в себя, занимала свое место. Только что побывав с ним в постели, она уже через несколько минут не могла без стука и предупреждения войти к нему ь кабинет, пусть и с неотложной просьбой. Попросить
его о чем-нибудь она могла за обедом, или на прогулке, или вот в такой момент, когда они должны были ехать на свадьбу...
— Пора, батюшка,— ласково, нараспев проговорила она.— Светлейший князь прислал карету... Нас ждут... Велишь подать тебе парадный мундир? Я пришлю денщика...
Петр грузно сел, потер плохо выбритую щеку, ощущая мутную тяжесть в голове и больную истому в теле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169