Даже те, кто не одобрял строптивого нрава Аввакума, глядели вслед ему с невольным удивлением и восхищением — он уходил, ни в чем не уронив достоинства, избрав свою истину, за которую готов был держать ответ, пусть даже на костре.
Аввакума, лишив сана, сослали в Пустозерск, подальше от царевых глаз, в дикую глушь, гиблое, мерзлое место, уготованное для того, чтобы поскорее отдать богу душу. С его подвижниками поступили суровее — дьякону Федору, старцу Епифанию и попу Лазарю вырезали языки и упрятали там же в земляную тюрьму.
Боярыня была потрясена жестокостью патриархов и государя, будто то был суд не духовный, не христианский, антихристов, ад для воров и грабителей с большой дороги. Государь ровно помутился разумом, если забыл о своей душе, которой все едино предстояло держать ответ на том свете. Такова уж, видно, природа жалкой плоти, в ней легче побеждает зло, чем добро, поражая сердце то корыстью, то властью, то слепым безумием, а одолев, гнездится в нем своевольно, как в родном доме, и тогда уж не властен над ним ни свет мысли, ни святой дух, и человек не может утолить себя ничем, даже невинной кровью... Непросто, видать, человеку презреть суету мирскую, отказаться от почестей и званий, оторваться от берущей за горло алчности и жадности, не знающих предела, ибо нельзя насытить чрево, если дух немощен и отступает, сдается на милость произвола и погибельного тщеславия...
Для Федосьи Прокопьевны те дни вселенского собора легли последними гирями на чашу весов, перевесили все: и знатность ее, и богатство, и мелочную суетность, и даже страх за родного отрока. Она по-прежнему ходила в храм, простаивала службы, молилась все еще по-никониански, творя «малое лицемерие» ради того, к чему готовилась тайно. Изредка наведывалась к ней старица Меланья, принося вести из другого мира. Боярыня дивилась рассказам Меланьи о том, как по-разному жили в ссылке Никон и святой отец. Суетно и ничтожно метался недавний патриарх, жалко срывая мертвые листья с древа жизни, зато в душе протопопа полыхал жертвенный огонь, он рассыпал во все концы поучения, призывая сохранять верность старой вере. Никон писал государю бесконечные жалобы, выпрашивая то рыбки, то сладостей, за любую провинность порол слуг, страшился чертей, которых якобы напускали ему в келью, жил сорняками обид, покинутый всеми, кроме подневольных чернецов, не брезговал и блудным сладострастием. Как-то в Ферапонтов монастырь привели красивую молодицу, по имени Килийка, чтобы Никон «изгнал из нее беса», «снял порчу», которую наговором напустили на нее злые люди. Пропустив ее в келью, Никон на исповеди узнал, что вся беда была в муже, хилом и немощном. Он напивался до одури, бил Килийку смертным боем, мстя жене за то, что она не могла зачать от него. Закрыв дверь на крючок, Никон велел Килийке раздеться донага, оглядел ее молодое тело, ища изъяны, погладил живот и упругие груди и вдруг, воспалясь старческой похотью, начал исступленно обнимать и ласкать ее, Килийка дико вскрикнула, упала на пол и забилась в истерике. И Никону пришлось позвать на помощь служек...
Иной жизнью жил Аввакум. Меланья навещала его, хотя путь в Пустозерск давался нелегко, пролегал через дебри и чащобы, петлял потайными тропами. Вблизи от опального ссыльного нужно было держать ухо востро, не вызывая недоброго подозрения, набрести на верных и нужных» людей, найти подходы к служилым, к страже — одних она брала словом Божьим и привержен-
мостью к старой вере, других хитростью, а то и обманом и прямым подкупом.
Аввакум жил в земляной яме, похожей на глубоко вырытый колодец, сруб уходил в сырую мерзлоту, сверху, сквозь узкие оконца, затянутые пузырями, сочился мутный свет. Изредка ему дозволялось подышать свежим воздухом, и он поднимался наверх по крутому лазу, выводившему на свет. Сруб был обложен дерниной, засыпан землей, ветками, а на холме был врыт по велению Аввакума восьмиконечный крест. Когда Меланья впервые приблизилась к земляной тюрьме, она подумала, что то большая братская могила. Проворная и ловкая старица спустилась по боковому лазу в подземелье, упала в ноги протопопу. Он благословил ее, помог подняться, обнял и долго так стоял не шевелясь. Седые космы падали ему на глаза, и он рывком головы откидывал их назад. Меланья плакала, но, отведя душу в слезах, помолилась на медные образки в углу, где хранилось деревянное масло и ладан. Аввакум содержал свою яму опрятно, все было на своем месте: и два горшка для варки пищи, и сковородка, и глиняная миска, и нож с ложкой, и солоница, и несколько богослужебных книг на дощечке, и даже тяжелые каменные четки, подаренные ему когда-то в Сибири сердобольной женой его мучителя Пашкова. Напротив образов стояла грубо сколоченная из доеок кровать с матрасом, набитым сухой травой, покрытая лоскутным одеялом. Поверх одеяла лежал нагольный полушубок, уже пришедший в ветхость, но еще годившийся, чтобы утеплиться немного в большие холода. Рядом, на колченогой табуретке торчал глиняный черепок с жидкостью, куда Аввакум макал тонкую палочку, которой, при- строя бумагу на коленях и согревая дыханием коченеющие руки, писал свои послания и письма...
В тех письмах, что тайно приносила Меланья боярыне, святой отец был часто гневен, а то и беспощаден, но исповедно правдив, а если оказывался не прав, то всегда умел повиниться и быстро отходил сердцем.
Превыше всего ценя духовную чистоту, Аввакум неустанно учил боярыню молитве, посту и смирению. «Не игрушка душа, чтобы плотским покоем ее подавлять,— читала она, с трудом разбирая тугую вязь славянской грамоты, глотая обжигающие слова вместе со слезами.— Да и переставай ты медок попивать! Нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас
лучше, боярыня? Да едино нам: Бог распростер небо, луна и солнце всем сияют ровно, такожде земля и воды служат тебе не больше, чем мне». В другом послании он упрекал ее и в скупости, и в низменной скаредности. «Как тебе дали двор и крестьян прибавили, ты тогда мне писала — есть чем, батюшко, жить. А ныне в другой грамотке пишешь — оскудела, батюшко, поделиться с вами нечем. И я лишь рассмеялся твоему несогласию... Истинным рабам Христовым и проливающим крови своя за Христа, милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором... Или тем отдаешь, которые проживают на вине процеженном, на романее и на ренском, и на медах сладких, и изнуряют себя в одеждах мягких. Лишь ты печешься о том, как бы дом строен, как славы нажить побольше, а того не знаешь, что утренний день принесет нам». Порою он выходил из себя, был огнепально гневен и изливал свою злость невоздержанно, обижая ее кровно: «Ох, увы, горе мне! Бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти стадо Христово, сама вся в грязи, а иных очищает, сама слепа, а зрячим путь указывает».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Аввакума, лишив сана, сослали в Пустозерск, подальше от царевых глаз, в дикую глушь, гиблое, мерзлое место, уготованное для того, чтобы поскорее отдать богу душу. С его подвижниками поступили суровее — дьякону Федору, старцу Епифанию и попу Лазарю вырезали языки и упрятали там же в земляную тюрьму.
Боярыня была потрясена жестокостью патриархов и государя, будто то был суд не духовный, не христианский, антихристов, ад для воров и грабителей с большой дороги. Государь ровно помутился разумом, если забыл о своей душе, которой все едино предстояло держать ответ на том свете. Такова уж, видно, природа жалкой плоти, в ней легче побеждает зло, чем добро, поражая сердце то корыстью, то властью, то слепым безумием, а одолев, гнездится в нем своевольно, как в родном доме, и тогда уж не властен над ним ни свет мысли, ни святой дух, и человек не может утолить себя ничем, даже невинной кровью... Непросто, видать, человеку презреть суету мирскую, отказаться от почестей и званий, оторваться от берущей за горло алчности и жадности, не знающих предела, ибо нельзя насытить чрево, если дух немощен и отступает, сдается на милость произвола и погибельного тщеславия...
Для Федосьи Прокопьевны те дни вселенского собора легли последними гирями на чашу весов, перевесили все: и знатность ее, и богатство, и мелочную суетность, и даже страх за родного отрока. Она по-прежнему ходила в храм, простаивала службы, молилась все еще по-никониански, творя «малое лицемерие» ради того, к чему готовилась тайно. Изредка наведывалась к ней старица Меланья, принося вести из другого мира. Боярыня дивилась рассказам Меланьи о том, как по-разному жили в ссылке Никон и святой отец. Суетно и ничтожно метался недавний патриарх, жалко срывая мертвые листья с древа жизни, зато в душе протопопа полыхал жертвенный огонь, он рассыпал во все концы поучения, призывая сохранять верность старой вере. Никон писал государю бесконечные жалобы, выпрашивая то рыбки, то сладостей, за любую провинность порол слуг, страшился чертей, которых якобы напускали ему в келью, жил сорняками обид, покинутый всеми, кроме подневольных чернецов, не брезговал и блудным сладострастием. Как-то в Ферапонтов монастырь привели красивую молодицу, по имени Килийка, чтобы Никон «изгнал из нее беса», «снял порчу», которую наговором напустили на нее злые люди. Пропустив ее в келью, Никон на исповеди узнал, что вся беда была в муже, хилом и немощном. Он напивался до одури, бил Килийку смертным боем, мстя жене за то, что она не могла зачать от него. Закрыв дверь на крючок, Никон велел Килийке раздеться донага, оглядел ее молодое тело, ища изъяны, погладил живот и упругие груди и вдруг, воспалясь старческой похотью, начал исступленно обнимать и ласкать ее, Килийка дико вскрикнула, упала на пол и забилась в истерике. И Никону пришлось позвать на помощь служек...
Иной жизнью жил Аввакум. Меланья навещала его, хотя путь в Пустозерск давался нелегко, пролегал через дебри и чащобы, петлял потайными тропами. Вблизи от опального ссыльного нужно было держать ухо востро, не вызывая недоброго подозрения, набрести на верных и нужных» людей, найти подходы к служилым, к страже — одних она брала словом Божьим и привержен-
мостью к старой вере, других хитростью, а то и обманом и прямым подкупом.
Аввакум жил в земляной яме, похожей на глубоко вырытый колодец, сруб уходил в сырую мерзлоту, сверху, сквозь узкие оконца, затянутые пузырями, сочился мутный свет. Изредка ему дозволялось подышать свежим воздухом, и он поднимался наверх по крутому лазу, выводившему на свет. Сруб был обложен дерниной, засыпан землей, ветками, а на холме был врыт по велению Аввакума восьмиконечный крест. Когда Меланья впервые приблизилась к земляной тюрьме, она подумала, что то большая братская могила. Проворная и ловкая старица спустилась по боковому лазу в подземелье, упала в ноги протопопу. Он благословил ее, помог подняться, обнял и долго так стоял не шевелясь. Седые космы падали ему на глаза, и он рывком головы откидывал их назад. Меланья плакала, но, отведя душу в слезах, помолилась на медные образки в углу, где хранилось деревянное масло и ладан. Аввакум содержал свою яму опрятно, все было на своем месте: и два горшка для варки пищи, и сковородка, и глиняная миска, и нож с ложкой, и солоница, и несколько богослужебных книг на дощечке, и даже тяжелые каменные четки, подаренные ему когда-то в Сибири сердобольной женой его мучителя Пашкова. Напротив образов стояла грубо сколоченная из доеок кровать с матрасом, набитым сухой травой, покрытая лоскутным одеялом. Поверх одеяла лежал нагольный полушубок, уже пришедший в ветхость, но еще годившийся, чтобы утеплиться немного в большие холода. Рядом, на колченогой табуретке торчал глиняный черепок с жидкостью, куда Аввакум макал тонкую палочку, которой, при- строя бумагу на коленях и согревая дыханием коченеющие руки, писал свои послания и письма...
В тех письмах, что тайно приносила Меланья боярыне, святой отец был часто гневен, а то и беспощаден, но исповедно правдив, а если оказывался не прав, то всегда умел повиниться и быстро отходил сердцем.
Превыше всего ценя духовную чистоту, Аввакум неустанно учил боярыню молитве, посту и смирению. «Не игрушка душа, чтобы плотским покоем ее подавлять,— читала она, с трудом разбирая тугую вязь славянской грамоты, глотая обжигающие слова вместе со слезами.— Да и переставай ты медок попивать! Нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас
лучше, боярыня? Да едино нам: Бог распростер небо, луна и солнце всем сияют ровно, такожде земля и воды служат тебе не больше, чем мне». В другом послании он упрекал ее и в скупости, и в низменной скаредности. «Как тебе дали двор и крестьян прибавили, ты тогда мне писала — есть чем, батюшко, жить. А ныне в другой грамотке пишешь — оскудела, батюшко, поделиться с вами нечем. И я лишь рассмеялся твоему несогласию... Истинным рабам Христовым и проливающим крови своя за Христа, милостыня от тебя истекает, яко от пучины морския малая капля, и то с оговором... Или тем отдаешь, которые проживают на вине процеженном, на романее и на ренском, и на медах сладких, и изнуряют себя в одеждах мягких. Лишь ты печешься о том, как бы дом строен, как славы нажить побольше, а того не знаешь, что утренний день принесет нам». Порою он выходил из себя, был огнепально гневен и изливал свою злость невоздержанно, обижая ее кровно: «Ох, увы, горе мне! Бедная моя духовная власть! Уж мне баба указывает, как мне пасти стадо Христово, сама вся в грязи, а иных очищает, сама слепа, а зрячим путь указывает».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169