Кто научит, что хорошо, что плохо?
— Да умней книги, чем сама жизня, сроду не будет... Вот и равняй людей по жизни, слушай, об чем все думают, и гадай, что к чему... Только никто никого слушать не хочет, все кричат, что они самые правые, а получается так: вали кулем — апосля разберем...
Дед говорил путано, словно загадывал загадки, предлагая их мне разгадать, и при чем тут были «верстовой столб», которому он уподобил уполномоченного, и Библия, и какие-то «кули», куда все ссыпали неизвестно что, мне было не понять.
Я вернулся в Никольское после масленой и недели две не решался собрать пионеров на линейку. Что-то будто ушло из моей души, она притупилась, не отзывалась трепетно на то, что раньше вызывало и огорчения и радости...
К весне отчим решил снова сорваться с обжитого места и уехать на Дальний Восток, да и маме родная земля показалась неуютной и тревожной, ее тянуло к сестре Ирише, жившей с семьей в Николаевске на Амуре.
Наступил горький час расставания с Хонхолоем. Бабушка шумно сморкалась в передник, из глаз ее катились слезы, она держала меня за руку, точно надеясь продлить этим час расставанья, дед тоже запечалился, поскучнел, неприметно смахивал слезы со щеки, и его одинокий глаз как бы застыл, заморозился, глядел сурово, как бы осуждая кого-то...
— Чует сердце, не увижу тебя больше, мнучек мой!— обнимая меня жаркими руками, причитала бабушка.— Дитятко золотое!.. И куда же ты улетаешь, на каку дальнюю сторонушку? Забудешь про нас с дедом, как сон отлетим мы от твоей головушки...
— Не слухай баб, Зорька!— храбрился деланно дед, но тут же подчинялся бравшей его тоске, выговаривал нараспев, как бабушка:— Ты у нас как свет в окошке,— как встанешь утром, глянешь, что рассвело, и про тебя вспомнишь... Остальные-то неведомо куда разбрелись, не докричишься ни до кого, не дозовешься... Может, как подрастешь, и сам к нам наведаешься, порадуешь на старость... Прощевай, мнучек! Слухайся матку и нового отца, они тебя на новую дорогу выведут, не то что мы, темные и грешные... Бывай!
У меня пощипывало в горле, потеплели и набухли жаром веки, и я тоже заплакал бы в эти разлучные минуты, но тут телега дернулась и покатила по сельской улице. Дед и бабка впритруску бежали за подводой, пока не запалились, лишились дыхания и, крикнув что- то напоследок, махнули руками, отстали, нежданно пропали за поворотом...
В ту пору я недолго печалился — на станции зычно покрикивали паровозы, лязгали вагоны, гомонила толпа пассажиров, суетясь на платформе с узлами и сундуками,— и скоро новые впечатления полонили меня, заставили забыть обо всем, что еще недавно казалось горьче горького...
Тому, что я, спустя сорок лет, очутился на отчей земле, я обязан родной тете Паше, приславшей однажды большое и пухлое письмо, которое взбаламутило всю нашу семью...
«Привет с родины! Здравствуйте, дорогие родные — племянник Елизар, его законная супруга Александра Ивановна и моя кровная золовушка Елена Леонтьевна,
а также все ваши дети, имени их я не помню и прошу написать о них в ответном письме, чтобы я уже ни про кого не забывала, а писала о всех по порядку... С чистосердечным приветом к вам ваша тетя Паша. Шлю я вам моря наилучших в мире пожеланий, а главное — здоровья! Извините за долгое молчание, но таким колесом катилась моя жизнь, что было мне не до пера и бумаги, а как бы самой живой быть... Да и не люблю я жалиться и плакаться, то по моему характеру — нож острый, да и слезы нынче подешевели, цена им копейка в базарный день... Но теперь я вроде распахнула окошко на улицу, и в моей жизни посветлело, прибавилось радости и покоя. Потянуло меня как-то в родной Хонхолой, и не было с душой никакого сладу, пока не бросила все дела и не заторопилась в дорогу, и о том не жалею. Показалась мне тут вода вкусная, а лук не горький. Люди живут культурно, ходят автобусы до Петровска и Улан-Удэ, парни на мотоциклах разъезжают. Лампочки электрические не только в избе горят, но и на улице фонари и свет в каждой стайке. Хлеб у всех свой, не казенный, сами пекут из своей муки, в какой двор ни зайдешь, полно скотины — корова, и телка, и кабаны на откорме, про кур и гусей я уж и не говорю — пестро в глазах... Встретили меня здесь как родную, будто я какая важная городская дама прибыла, все вслед глазами провожают... Набежали сестренницы, Луша и Ариша, дочки покойного дяди Софрона, они нам по дедушкиной родне самые близкие. Ариша чуть хромает, это у нее сызмальства, но в работе короткая нога не помеха. Ариша убирает в сельсовете и правлении колхоза, а Луша наводит чистоту в клубе. А еще объявился нам родственником сам председатель колхоза Ефим Васильевич, твоей бабушки Ульяны двоюродный племянник. Он уж который год ходит в председателях, и ему дадена легковая машина и положен водитель... Из Хонхолоя я поехала в Новый Заган, это рядом с райцентром, меня звал туда погостить Маркел Аввакумович Иванов, муж недавно умершей моей сестренницы Анастасеи. Может, помните, я вам писала, что у нее народился большой зоб, ей велели делать операцию, но она отказалась и через год померла. А перед самой смертью написала мне письмо и слезно молила, чтоб я не бросала ее Маркела, если с ней что случится. Вроде бы отказала она мне своего старика и хотела, чтобы я стала заместо нее жить в ихнем доме. Я и в уме
не держала, чтоб мне на старости лет замуж идти, да и спать с мужиком казалось мне страшнее германской войны. Да и отвыкла я от замужней жизни, да и выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть. Ведь это еще один хомут на шею, когда свой до смерти надоел и в кровь шею стер... Маркел ветрел меня как родную, руки целовал, просил, чтоб осталась я у него насовсем, и стало мне его жалко. Ему шестьдесят восемь сполнилось, но на вид он ничего еще мужик — упитанный и на любую работу спорый. Поначалу я не торопилась ответ давать, чтоб сильно не загордился и не подумал, что я от непутевой своей жизни к нему на шею кинулась, ронять мне себя не к чему. Так и жили врозь, как бы товарищи али родственники близкие, он на кухне, я в горнице. С неделю я контроль держала, что он за человек, а потом махнула рукой и сказала: ладно, зови гостей, будем меня пропивать! Он с радости чуть с ума не сошел, была бы нужда, на руках начал носить. Пришли родные Маркела—его два братана, жены их и всякая родня понабежала и облили меня горючими слезами, пожалели мою сиротскую долю, а потом выпили, песни запели, как положено на свадьбе. Вот так объявился мне Маркел мужем, а я ему женой, вышло, что жить с мужиком можно глаза не зажмуривши, да ежели к тому же мужик с душой и жалеет тебя... Теперь я в своем доме хозяйка, пеку и жарю, а Маркел корову доит и хозяйство ведет. Держим мы на откорм двух поросят, одного берегу как гостинец для вас, если приедете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Да умней книги, чем сама жизня, сроду не будет... Вот и равняй людей по жизни, слушай, об чем все думают, и гадай, что к чему... Только никто никого слушать не хочет, все кричат, что они самые правые, а получается так: вали кулем — апосля разберем...
Дед говорил путано, словно загадывал загадки, предлагая их мне разгадать, и при чем тут были «верстовой столб», которому он уподобил уполномоченного, и Библия, и какие-то «кули», куда все ссыпали неизвестно что, мне было не понять.
Я вернулся в Никольское после масленой и недели две не решался собрать пионеров на линейку. Что-то будто ушло из моей души, она притупилась, не отзывалась трепетно на то, что раньше вызывало и огорчения и радости...
К весне отчим решил снова сорваться с обжитого места и уехать на Дальний Восток, да и маме родная земля показалась неуютной и тревожной, ее тянуло к сестре Ирише, жившей с семьей в Николаевске на Амуре.
Наступил горький час расставания с Хонхолоем. Бабушка шумно сморкалась в передник, из глаз ее катились слезы, она держала меня за руку, точно надеясь продлить этим час расставанья, дед тоже запечалился, поскучнел, неприметно смахивал слезы со щеки, и его одинокий глаз как бы застыл, заморозился, глядел сурово, как бы осуждая кого-то...
— Чует сердце, не увижу тебя больше, мнучек мой!— обнимая меня жаркими руками, причитала бабушка.— Дитятко золотое!.. И куда же ты улетаешь, на каку дальнюю сторонушку? Забудешь про нас с дедом, как сон отлетим мы от твоей головушки...
— Не слухай баб, Зорька!— храбрился деланно дед, но тут же подчинялся бравшей его тоске, выговаривал нараспев, как бабушка:— Ты у нас как свет в окошке,— как встанешь утром, глянешь, что рассвело, и про тебя вспомнишь... Остальные-то неведомо куда разбрелись, не докричишься ни до кого, не дозовешься... Может, как подрастешь, и сам к нам наведаешься, порадуешь на старость... Прощевай, мнучек! Слухайся матку и нового отца, они тебя на новую дорогу выведут, не то что мы, темные и грешные... Бывай!
У меня пощипывало в горле, потеплели и набухли жаром веки, и я тоже заплакал бы в эти разлучные минуты, но тут телега дернулась и покатила по сельской улице. Дед и бабка впритруску бежали за подводой, пока не запалились, лишились дыхания и, крикнув что- то напоследок, махнули руками, отстали, нежданно пропали за поворотом...
В ту пору я недолго печалился — на станции зычно покрикивали паровозы, лязгали вагоны, гомонила толпа пассажиров, суетясь на платформе с узлами и сундуками,— и скоро новые впечатления полонили меня, заставили забыть обо всем, что еще недавно казалось горьче горького...
Тому, что я, спустя сорок лет, очутился на отчей земле, я обязан родной тете Паше, приславшей однажды большое и пухлое письмо, которое взбаламутило всю нашу семью...
«Привет с родины! Здравствуйте, дорогие родные — племянник Елизар, его законная супруга Александра Ивановна и моя кровная золовушка Елена Леонтьевна,
а также все ваши дети, имени их я не помню и прошу написать о них в ответном письме, чтобы я уже ни про кого не забывала, а писала о всех по порядку... С чистосердечным приветом к вам ваша тетя Паша. Шлю я вам моря наилучших в мире пожеланий, а главное — здоровья! Извините за долгое молчание, но таким колесом катилась моя жизнь, что было мне не до пера и бумаги, а как бы самой живой быть... Да и не люблю я жалиться и плакаться, то по моему характеру — нож острый, да и слезы нынче подешевели, цена им копейка в базарный день... Но теперь я вроде распахнула окошко на улицу, и в моей жизни посветлело, прибавилось радости и покоя. Потянуло меня как-то в родной Хонхолой, и не было с душой никакого сладу, пока не бросила все дела и не заторопилась в дорогу, и о том не жалею. Показалась мне тут вода вкусная, а лук не горький. Люди живут культурно, ходят автобусы до Петровска и Улан-Удэ, парни на мотоциклах разъезжают. Лампочки электрические не только в избе горят, но и на улице фонари и свет в каждой стайке. Хлеб у всех свой, не казенный, сами пекут из своей муки, в какой двор ни зайдешь, полно скотины — корова, и телка, и кабаны на откорме, про кур и гусей я уж и не говорю — пестро в глазах... Встретили меня здесь как родную, будто я какая важная городская дама прибыла, все вслед глазами провожают... Набежали сестренницы, Луша и Ариша, дочки покойного дяди Софрона, они нам по дедушкиной родне самые близкие. Ариша чуть хромает, это у нее сызмальства, но в работе короткая нога не помеха. Ариша убирает в сельсовете и правлении колхоза, а Луша наводит чистоту в клубе. А еще объявился нам родственником сам председатель колхоза Ефим Васильевич, твоей бабушки Ульяны двоюродный племянник. Он уж который год ходит в председателях, и ему дадена легковая машина и положен водитель... Из Хонхолоя я поехала в Новый Заган, это рядом с райцентром, меня звал туда погостить Маркел Аввакумович Иванов, муж недавно умершей моей сестренницы Анастасеи. Может, помните, я вам писала, что у нее народился большой зоб, ей велели делать операцию, но она отказалась и через год померла. А перед самой смертью написала мне письмо и слезно молила, чтоб я не бросала ее Маркела, если с ней что случится. Вроде бы отказала она мне своего старика и хотела, чтобы я стала заместо нее жить в ихнем доме. Я и в уме
не держала, чтоб мне на старости лет замуж идти, да и спать с мужиком казалось мне страшнее германской войны. Да и отвыкла я от замужней жизни, да и выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть. Ведь это еще один хомут на шею, когда свой до смерти надоел и в кровь шею стер... Маркел ветрел меня как родную, руки целовал, просил, чтоб осталась я у него насовсем, и стало мне его жалко. Ему шестьдесят восемь сполнилось, но на вид он ничего еще мужик — упитанный и на любую работу спорый. Поначалу я не торопилась ответ давать, чтоб сильно не загордился и не подумал, что я от непутевой своей жизни к нему на шею кинулась, ронять мне себя не к чему. Так и жили врозь, как бы товарищи али родственники близкие, он на кухне, я в горнице. С неделю я контроль держала, что он за человек, а потом махнула рукой и сказала: ладно, зови гостей, будем меня пропивать! Он с радости чуть с ума не сошел, была бы нужда, на руках начал носить. Пришли родные Маркела—его два братана, жены их и всякая родня понабежала и облили меня горючими слезами, пожалели мою сиротскую долю, а потом выпили, песни запели, как положено на свадьбе. Вот так объявился мне Маркел мужем, а я ему женой, вышло, что жить с мужиком можно глаза не зажмуривши, да ежели к тому же мужик с душой и жалеет тебя... Теперь я в своем доме хозяйка, пеку и жарю, а Маркел корову доит и хозяйство ведет. Держим мы на откорм двух поросят, одного берегу как гостинец для вас, если приедете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169