Казалось, Русь ужаснется, покорно согнет шею, привычно смирится, но вышло другое — Русь сорвалась с насиженных мест и побежала, точно спасаясь от страшного лесного пожара. Шли годы, а Русь не затихала, люди покидали дедовские места, насиженные деревни и вотчины, заселили все концы света — кто Дон
и Астрахань, кто Сибирь,— а иные и вовсе ушли за пределы отечества — в Польшу, Порту, Швецию...
Немало попряталось людишек в горы и пустыни, в Поморье, в дремучие Керженские леса, в Стародубье и Ветку, что притулились на границе с польской землей. Там наспех рыли землянки, выжигали деревья, «сеяли по огненным нудям» просо и жито, ковыряли мотыгою скудную гарь, бросая в нее редкое зерно. Чтобы выжить, сбивались купно в общины, так легче перебороть лихую нужду — если тощие всходы вымерзали и хлеб не вызревал, ели сосновую и березовую кору, дубовые желуди, коренья и ягоды. При случае — ловили рыбу, били птицу и зверя. Осев на землю и окрепнув, рубили скитские избы, обносили общину высоким тыном, а позже, ожив понемногу, ставили и кельи, и молельни, а то рубили и церкви, приманивая к себе беглых попов и старцев, прилежных в грамоте. Однако, как ни хоронились люди в глубоких лесах, в пещерах и на островах, они все равно не ведали покоя, их всюду выслеживали царевы стражники и, захватив, разоряли жилье, заковывали в железо, пытали на дыбе, угоняли в прежнюю неволю. И чем больше пустела Русь, тем лютее становилась кара. Те, кто не подчинялся жестокосердной правительнице, морили себя голодом, топились, вешая камень на шею, или, собравшись в овин, купно связавшись «тонким вервием по два и по три в снопы», поджигали овин и горели в очищающем пламени...
До Лешукова доходили слухи о страшных «гарях». Он слышал, что в Палеостровском монастыре сожгли себя почти две тысячи семьсот человек, а через два года еще пятьсот. На Олонце предали себя самосожжению тысяча старообрядцев, близ Корельских и Лопских сел ушли в огонь не меньше. Были «гари» и в Шуйском погосте, и в селе Совдозерском, и в Нижегородской округе. Чад огненной смерти повис над Русью, наводя ужас на всех, но сколько Софьины приверженцы ни старались погасить тот огонь, гари не прекращались, а разметывались еще жарче и шире, как при сильном ветре, и скоро число принявших мученический венец перевалило за двадцать тысяч...
Лешуков страшился, как бы его снова не заставили вершить черные дела, не послали усмирять раскольничьи скиты, жечь ни в чем не повинных людей...
И получилось так — будто нагадал. Когда его нежданно позвали к Цыклеру, он пошел к полковнику
с тяжелой душой, понимая, что судьба карателя его не минует. Лишь взглянув на Цыклера, Лешуков понурился. Полковник передал ему личный наказ правительницы — ехать под Новгород, где таилась раскольничья община, и разорить ту общину, чтобы «помину ее не было»...
— Ну что насупился?— Цыклер свел брови.— Не все тебе по суху ходить! Ноги замочишь, зато будешь отмечен высочайшим повелением...
Лешукова замутило от тех слов о награде, он отдал бы все какие есть отличия, лишь бы не влезать в эту кару.
— Велика слава — воевать с бабами да малыми ребятами,— буркнул он.— А ежели стрельцы откажутся зорить скиты — тогда как?
— Я про то думал,— сказал Цыклер.— Набрал команду тебе из разных полков, чтоб с опаской друг к другу относились. Ты только не давай им зря языки чесать! Не к чему им и знать, куда ты их ведешь, а как до места добредете, им уж деваться некуда — или на дыбу, или выполняй приказ!
«Захлопнулся капкан»,— подумал Лешуков, но, поразмысливши немного, все же проговорил, предупреждая неудачу:
— Этот народ уговором не повяжешь. Я по Пустозерску еще знаю. Живут без страха, потому что бога в душе хранят...
— Ну а мы что? Басурманы?— угрюмо огрызнулся полковник.— Ты мужик с головой, мы с тобой люди служилые — идем, куда велят, сами пути себе не выбираем...
— Это уж точно,— вздохнул Лешуков.— Испытаю судьбу, раз такая дорога вышла...
Команду, над которой его поставили старшим, вел глухими тропами доносчик, он же изветчик — мужичонка небольшого роста, заросший, точно мохом, рыжим волосом. Суетливый, вертлявый, он всю дорогу что-то гугнил себе под нос, тряся костлявыми кулаками, грозился кому-то и беспрестанно шарил по истрепанному армячишку, точно у него все тело зудело и чесалось. Лаптешки на нем поизносились, онучи были перевиты гнилыми веревочками, на узелках, сквозь лохмотья, просвечивало грязное, давно немытое тело. Из его бормотания можно было понять, что года три он жил в том скиту, куда их вел, но не поладил с ревнителями старой веры, и они нанесли ему столько обид, что простить их нет никакой возможности. Мужичонка никому не приглянулся, хотя держался лихо, заносчиво, хорохорился, хвастался без меры, но стрельцы скоро разгадали, что вела его вперед лишь неутоленная злоба и желание разорить скит, привести раскольников к нищете, побоям и унижению, а то и смертной расплате.
Лешуков не скрывал презрения к изветчику, часто гнал его трусцой, хотя сам ехал на лошади, видел, что мужичонка выбивается из сил, но жалости к нему не испытывал. Вокруг шумела непроходимая чаща, топь да болота, темень непролазная, того и гляди — провалишься в трясину и следа не сыщут. Иной раз, выезжая на поляну, задрав головы, смотрели на клочок неба, прислушиваясь к гуду сосен. Когда стихал ветер и наступала звенящая от гнуса тишина, тоже было невмочь — скребли до крови лица и руки, отводили душу в мерзкой матерщине... Тридцать стрельцов, ехавшие гуськом за Лешуковым и бегущим изветчиком, вели себя смирно, ехали, молчали, ровно чужие, незнакомого роду и племени, и капитан часто ловил себя на мысли, что в душе стрельцы не с ним, а с теми, кого надо приводить к истинной вере. Узнай они о сути дела, на которое двигались, то, может быть, не мешкая расправились бы со своим командиром, вздернув его на любой лесине, а сами канули бы в дремучие леса, примкнув к совратителям православной веры. Но пока они слушали команды Лешукова, привычно исполняли все, что он им приказывал,— продирались через чащобы, карабкались на трухлявые завалы из рухнувших дерев или, спешившись, вели лошадей в поводу, потому что пропадала тропа и нужно было пробираться по следу изветчика. Чтоб не роптали, он особо не придирался к мелочам, не чванился, делая вид, что в его руках их судьбы; ни ночами, ни днями костров не жгли, ели всухомятку, запивая водой из родничка или озерца, спали на ворохе хвои и веток, на ночь выставляли караул, а чуть серело над макушками сосен, будили друг друга, что-то спросонья жевали и трогались дальше. Изредка завязали с болотной трясине, но выбирались из тины и грязи, безропотно шли дальше за семенящим впереди изветчиком, его шатало и трепало из стороны в сторону, как огородное пугало, но мужичонка был на диво вынослив, чувствовал себя в лесу как дома, вел, как пес, по нюху,— застынет на бугорке вкопано, поведет худой
шеей;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169