— А я тебе простил все...» «Все?»— вскинулся было Петр. «Да, все, и даже то, что ты принес мою жизнь в жертву своим пустым и злым домыслам». «Но как ты перешагнул через обиду? Возвысился над самим собой?» Петр ждал ответа, но было так тихо, что показалось, Алексей ушел и на месте, где он был, колышется лишь дымная тень. «Я простил тебя тогда, когда понял, что зла в чистом виде нет,— тень стала проясняться, но еще смутная и текучая, облик сына виделся как бы сквозь глубокую воду, а голос хранил в себе безмерную скорбь.— Зло всегда рядится в личину добра, не хочет, чтоб распознали. Это паразит на теле добра, и люди обманываются, только пообещай им сытую жизнь на земле, посули, что перестанут мучаться, и они стерпят и побои, и холод, и нужду во имя будущего счастья». Приблизясь, Алексей сел в кресло, и тут, откуда ни возьмись, за ним проскользнула в спальню карлица Маша и, вспорхнув, уселась ему на колени... Петр рассердился, хотел приказать, чтобы карлица исчезла, но не мог разжать губы. А Маша, прильнув к груди сына, запустила пальчики в его светлую бородку, вела себя, будто она была ровня ему... «Так в чем же моя беда?»— затосковав, напомнил Петр. Алексей провел бледной рукой по голове карлицы, показывая, что она не мешает ему. «Есть такая притча,— сказал он.— Люди жаловались Иисусу, роптали на невзгоды жизни, молили его о помощи. Христос, выслушав их, велел им принести свои кресты и сложить их в кучу у его ног. Внимая их стенаниям, он сказал: «Я внял словам вашим и жалобам, а теперь возьмите и разберите эти кресты, и пусть каждый возьмет любой крест, какой захочет». И вышло так, что люди разобрали только свои кресты, никто не захотел взять чужой, а выбрал опять свой крест, потому что привык его нести и знал его тяжесть. Крест — их судьба и надежда, и если кому-то суждено нести его до могилы, то все же умирать на своем кресте легче, чем на чужом... Твоя беда, видно, в том, что ты взял не свой крест, поэтому жил, ни с кем и ни с чем не считаясь, творя и добро и зло бездумно! Тебе было все равно, кого ты распинаешь на том кресте, он ведь не был твоей судьбой... И если бы на твоем пути повстречался сам Христос и упрекнул в жестокости, кто ведает, не распял ли бы ты его снова?» «Уведите вероотступника!— невнятно крикнул Петр.— Маша, поди ко мне!» На его зов никто не откликнулся, а Маша, улыбаясь, трепала кудельную бородку Алексея; только попугай, вдруг сорвавшись с плеча сына, закружил под потолком, распластав крылья, сел на спинку кровати и, поводя стеклянно-радужными глазами, отчетливо прокартавил: «Вер-ро-от-ступ-ник!» «Прогоните чертову птицу!»— надрывался Петр, но снова все были глухи к его словам, словно попрятались куда-то от страха. Он дышал бурно и тяжело, слова, булькая, застревали в горле, и он не был в состоянии их вытолкнуть, горячий пот заливал глаза, мутил взор, тек по вискам... Однако он все же собрался с силами, чтобы ответить Алексею. Истинно рек Давид: «Восстали на меня свидетели неправедные: чего я не знаю, о том допрашивают меня. Воздают мне злом за добро, сиротством души моей... Враги говорят обо мне злое: когда он умрет и погибнет имя его? Слово Велиала пришло на него; он слег, не встать ему более... И ты, рожденный от плоти моей, тоже бросаешь в меня камни, хотя речешь, что простил меня». Алексей склонил голову, коснулся его влажного лба холодной рукой: «Твой крест отяжелел от крови, но ты не расстаешься с ним... Ты сейчас одинок и несчастен, тебя оставили алчущие богатства и славы, живущие корыстью и ложью. Тебе худо одному, как в пустыне, и я могу хотя бы малой частью помочь тебе..» «Но почему ты? — грозно вопросил Петр.— Ты, распятый мною на дыбе? Кто дал тебе право спасать меня? Я сильнее тебя в тысячу раз! Все беды позади, все вороги развеяны, и ныне Русь сильна так, что державы озираются на нее с испугом...» «Ты по-прежнему слеп и обуян гордыней,— грустно ответил Алексей.— Для тебя час истины не настал, и ты блуждаешь в потемках...»
Из-за спины сына выглянул тот самый монах, который нарек его Антихристом. «А зачем ты привел с собой этого злодея?— злобно спросил Петр.— Я и тебя не хочу видеть, а ты еще и чужих тащишь!» Алексей встал во весь рост, отступил на шаг, но кто-то бесшумно, мнилось, за его спиной прошмыгнул в дверь, притаился в сумрачном углу. «А Машу куда дел?— с подозрением допытывался Петр.— Не притворяйся! Где карлица, что сидела у тебя на коленях?» «Тебе привиделось,— кротко отозвался Алексей.— У тебя сильный жар!» Где- то глубоко внутри опять зарождалась жалящая боль, будто кто-то пробовал на его плоти остроту лезвия, и, превозмогая ее, Петр скорчился на постели, постанывая. Он не хотел, чтобы сын оставил за собой последнее слово. «Ты смешон и жалок, предлагая мне свою подмогу! Ты пыль, прах, тлен безвестный!— с яростью выдыхал он.— Тебя давно забыли на Руси, не помнят даже тех, кто являлся самозванцами под твоим именем!..» «Я прощаю тебе запустение твоей души,— Алексей отступал от кровати белесым призраком.— Ты распят не на своем кресте и покидаешь народ в беде и рабстве духа...» «Твои пророчества, как истоптанная трава под ногами!— с неколебимым сознанием правоты выкрикивал Петр.— Не мытарь мою душу! Уходи прочь!» Он нашарил под подушкой пустую трубку и бросил в Алексея, трубка пролетела как сквозь туман и исчезла. Тогда он свесил руку с кровати, нащупывая горлышко бутылки, чтобы метнуть ее в сына, но фигура Алексея стала меркнуть, и лишь один попугай, снова очутившийся на его плече, вспыхнул в темноте желтым, зеленым и погас... Петр поднес бутылку к губам, сделал глоток-другой, всплывая из омутного сна и понимая, что вел этот изнуривший разговор не наяву. Боли возвратились, режущие и огневые внизу живота, они словно вязали в узлы кишки. Глядя на горящие свечи
в шандалах, освещавшие походную церковь с иконостасом, которую недавно приказал установить у кровати, он увидел сквозь туман потерянные лица денщиков, доктора, духовного пастыря, на груди которого сверкал золотой крест. Лицо иерея проступило яснее, затем он услышал голос доктора: «Сейчас, ваше величество, вам станет полегче... Отведем мочу и вы примете причастие...» Кто-то протянул руку и вытер мягким полотенцем пот со лба, и на него как бы повеяло легкой прохладой... «Где граф?»— сипло выдавил он. Толстой встал около кресла, на бледном лице его застыло напряженно-тоскливое выражение. Он махнул пухлой рукой, и все суетившиеся у кровати мгновенно удалились... «Дай трубку,— попросил Петр.— Они прячут ее от меня». «Она лежит возле вас, ваше величество.— Толстой протянул трубку.— А не заругают меня доктора, что я дозволяю вам затянуться?» «Нашел кого бояться!— Петр скривил губы.— Подай свечу!» Толстой поднес свечу к трубке, Петр сделал несколько вдохов и выдохов, и голова его прояснилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169