— Пора тебе, государыня, давно пора в монастырь!.. Полно царство-то мутить!..
— Здравствовали бы цари-государи, а без вас тут пусто не будет!..
Угроза была явной, но Софью было нелегко взять на испуг. Она заметила, как дрогнули выборные стрельцы, когда она постращала покинуть Москву,— ведь этот намек таил в себе новый бунт. Если Софья соберет дворянское войско, стрельцам не устоять. Она сделала вид, что не расслышала угрозливые голоса старообрядцев, и, сойдя с трона, приблизилась к стрельцам — высокая, дородная, пригожая белым лицом с полудужьями темных бровей. Черные глаза ее лучисто посверкивали, предвещая вспышки гнева, перед которыми мог заробеть любой.
— Неужели вы, верные наши слуги, что хранили покой нашего деда, отца и брата, в единомыслии с этими смутьянами? Пошто попускаете невеждам? Если мы должны быть в таком порабощении, то царям и нам здесь больше жить нельзя — мы пойдем в другие города, возвестим народу о таком непослушании и разорении...
Передний ряд выборных загудел виновато, уверяя правительницу в верности, многозначительно кивали на окна, намекая, что народ, затопивший весь Кремль, ждет справедливого утешения. Вон их сколько — вся
площадь черным-черна, у многих иконы в руках и свечи горят. Не бердышами же их кромсать! Им тоже нужна своя правда, ведь завтра они встанут ото сна и первый взгляд бросят на иконы — как молиться? Как жить дальше?
Однако Софья была глуха к укорам стрельцов, она видела Русь лишь из окна почивальни да бывая на службе в соборе, но твердо веровала — народ, какой бы он ни был, обязан повиноваться государям, не рассуждая, какую веру ему исповедовать.
— Не променяйте нас и все Российское государство на шестерых чернецов,— снова подступая к стрельцам, уже приказывала Софья.— Не дайте в поругание святейшего патриарха и всего священного собора...
Так и не получив ни от кого ответа, старообрядцы дочитали длинную челобитную, угрюмо помолчали и стали расходиться — чего же топтаться попусту, ежели все будто онемели и оглохли и ни до кого не доходит человеческое слово? На площади они еще долго пытались что-то растолковать страждущим услышать царское слово, но, поскольку ничего обнадеживающего не было, пришлось разойтись по домам. И Кремль постепенно опустел.
Софья задержала выборных стрельцов, им вынесли подарки, выставили угощение на славу, они ели, пили, не глядя друг другу в глаза, а захмелев, рвали на груди красные рубахи, клялись верно служить государям и царевне. Но как они ни были пьяны, они не забывали, что им надлежит дать ответ у съезжих изб своим соратникам, и те могут запросто побить камнями неудачливых челобитчиков, а то и посадить на цепь. Однако, осмелев от вина, выборные клятвенно обещали повести за собой всех, кто их сюда прислал.
Лешуков пил вместе со всеми и скоро перестал соображать, где он и что с ним. В таком пребывал тумане, что не помнил, как стрельцы, горланя песню, довезли его на телеге до усадьбы и свалили прямо в грязь. Жена, увидев Лешукова недвижно лежавшим у забора, завыла, думая, что он уж неживой, но он дрыгнул ногой, давая знать, чтоб не голосили по нему, как по покойнику. Она живо сообразила, что делать,— позвала вялых спросонья сыновей, и они втроем кое-как доволокли хозяина к постели. Стянув с мужа сапоги, мокрую рубаху, пропахшую вином, жена завалила его в пуховики. Отослав сыновей спать, она крепко потерла
Лешукову уши, дала выпить взвару, и он понемногу различил, что находится у себя в избе, потянулся к жене и, ткнувшись лобастой головой в ее пышную грудь, заплакал. «Последний я человек... Паскудник,— размазывая мокрядь по лицу, ныл он.— Нету мне ни прощения, ни жизни...» Он плакал, пока не протрезвел немного, не почуял истомное тело жены, и, забыв о своих покаяниях, предался страсти и усладе. И жена не роптала, зная мужнин нрав,— после утехи он будет спать как убитый до утра и с ним не будет больше ни хлопот, ни забот.
Едва засерело в окнах, как Лешуков пришел в себя, хотя голова была чугунно-тяжела и мутна.
— Вовремя тебя свалили у ворот,— шепотно сообщила пришедшая с улицы жена.— Дружков твоих вчера каменьями забросали, хотели в тюрьму бросить, хорошо, ушаты с вином привезли, на каждых десять стрельцов по ушату да серебра кучу, и они остыли и начали вместе гулять... Поди, еще и теперь не опохмелились.
— Как гуляют?— Лешуков сел в кровати, протер кулаками глаза.— Чего-то ты не то плетешь...
— Говорят, запродали твои стрельцы старцев,— досказывала жена.— Кого в темную кинули, кого на цепь, а кому и головы не снести, если ходил в зачинщиках.
— Не может быть, чтоб выборные пошли на то!
— Если люди врут, то и я туда же,— потупясь, повинно отвечала жена.
— Подавай одежу живо!— приказал Лешуков, но жена не двинулась с места.
— Ты, чаем, не оглохла за ночь?— повысил голос Лешуков.— Одежу!
— Не ходи счас к стрельцам!— вдруг запросила жена.— Поваляли в крови и грязи, и хватит... Скажись хворым. Лежи, пока не зазовут!
«Ин можно и так»,— рассудил Лешуков, хотя не в его обычае было прислушиваться к бабе, но сегодня правота была на ее стороне— бунт затихал, а кто и за что будет держать ответ, неизвестно...
Обмотав для пущего правдоподобия голову полотенцем, Лешуков лежал в постели, постанывал, стоило появиться в доме чужому человеку. Вести с улицы приносила жена: стрельцы бражничали без удержу, топя в пьяном угаре свой стыд и позор, а потом понесли Софье повинную, выдали Никиту Добрынина, и тому не мешкая, без суда и разбирательства, тут же отсекли голову; сотоварищей его сослали в ссылку, а дерзких и буйных стрельцов прогнали из Москвы, лишив домашнего добра и изб. Стрельцы не роптали даже тогда, когда порушили их столб славы на Красной площади; они принесли заручные, что впредь не станут вступаться за старую веру; старого князя Хованского схватили сонного в палатке и повезли в Воздвиженское, где его выдачи поджидала сама Софья, поставили на колени вместе с сыном у передних ворот государева двора, и так, стоя в пыли, они выслушали вины, которые читал им входивший в доверие правительницы разрядный думный дьяк Федор Шакловитый. Хованские, повязанные и обреченные, прерывали чтение дьяка, не признавая умышленную на них вину, просили царевну об очных ставках, уповая, что Софья не решится их казнить в день собственных именин, и даже заплакали, желая смягчить жестоковыйное сердце правительницы. Но, не дослушав их, Софья удалилась, а потом прибыл от нее гонец и объявил ее волю — порешить Хованских. Среди бояр не нашлось палача, на эту страшную работу вызвался стремянной стрелец. Прочитав молитву и перекрестясь, он при суровом молчании бояр и стрельцов двумя взмахами топора отрубил князьям головы, и они покатились в бурьян, в придорожную пыль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169