При обыске милиционер не нашел в фанзе ни опиума, ни трубок... Однако с этого дня Кешка строго следил за китайцами, и однажды, когда они отправились на маковое поле в горах, он осторожно двинулся следом. Милиционер взял на подмогу двух русских мужиков из Богородска. Арестовав китайцев, Кешка велел своим спутникам сторожить их, а сам сбросил гимнастерку, поплевал на ладони и широкими взмахами стал косить литовкой мак. Китайцы сидели на корточках у глинобитной стены фанзы, смотрели, как беззвучно осыпались лепестки мака, устилая землю, и по их темным лицам бежали слезы. Скосив все маковое поле, милиционер снова надел гимнастерку, подпоясался широким кожаным ремнем, нацепил кобуру с револьвером и скомандовал китайцам: «Айдате, мужики! Закрываю я вашу курильню навсегда, чтоб не травили людей! Советская власть не даст в обиду малый народ, на то она и советская!»
Но все это случилось позже, лишь на вторую или третью весну, а пока шли первые месяцы нашей жизни в стойбище, и я беспечно носился с целой ватагой нивхских мальчишек по берегу Амура, учился петь их песни, управлять собачьей упряжкой, долбить пешней глубокие проруби в толстом льду и ловить рыбу. Я впервые был по-настоящему сыт, обут и одет, мне было хорошо рядом с матерью, тоже довольной тем, что ей нет нужды тревожиться за наше будущее...
И вот наступил наконец тот день, когда школа-интернат была уже готова принять своих первых питомцев. Со всех стойбищ в низовьях Амура полетели собачьи упряжки, и привычную тишину разорвал лай собак, крики каюров, гомон толпы. Рыбаки и охотники, отцы и деды привозили на Ухту своих сыновей или внуков, где их должны были научить грамоте и жить по- новому. Поначалу не рассчитали, где становиться каждой упряжке, и все сбились на небольшой площадке перед школой, собаки свирепо сцеплялись в рычащий клубок, который катался по снегу, пятная его алой кровью, а каюры врывались в эти хрипящие своры, дубасили собак остолами, хватали каждую собаку за загривки, разбрасывали во все стороны. Нивхи и ульчи были, как на подбор, коренастыми, кривоногими, смуглыми и скуластыми. Их сыновья и внуки носили торбаза с узорчатыми вышивками на голенищах, от пояса тянулись короткие ремешки, чтобы торбаза хорошо держались, из-под меховых шапок выползали на спины халатов черные косы, и даже невооруженным глазом можно было заметить, что в густых волосах ребятишек водилось немало «живности», как деликатно заметил учитель, принимавший детей под свое покровительство. Среди приехавших было только три девочки, они вели себя еще более робко, чем мальчики, диковато косили черными узкими глазами, шмыгали приплюснутыми носами...
Да и, по правде, было от чего оробеть не только детям, но и их родичам,— маленьким питомцам нужно было постричься и, значит, расстаться со своей косой, что могло разгневать одного из самых суровых богов. Едва ребятишки увидели парикмахера в белом халате со сверкающими ножницами и машинкой, как они дружно заревели, а их отцы и деды нахмурились. Учитель и парикмахер, приглашенный по этому случаю из Богородска, услышав рев и плач, тоже на какое-то время растерялись. Никакие уговоры не помогли, да и уговаривать было трудно, потому что учитель изъяснялся с помощью ухтинского мальчика — Койги, довольно бойко говорившего по-русски. И тут вдруг нашелся парикмахер — он поманил меня пальцем, взял меня за плечо и подвел к стоявшей посредине пустого класса табуретке. «Вот поглядите!— громко сказал он.— Этот мальчик самый смелый! Он ничего не боится!» Не знаю, почему я вдруг подчинился парикмахеру, мне совсем не нужно было стричься, голову мою украшали золотисто- рыжие кудри, кольцо в кольцо, их с трудом можно было расчесать. Не успел я воспротивиться и призвать на помощь учителя, как Юрий Станиславович, видимо, решил принести меня в «жертву» ради общей пользы. Парикмахер быстро укутал меня в белую простыню, над моей головой застрекотала машинка, защелкали, лязгая, ножницы, и золотые кудерьки волос полетели на пол и на белое полотно простыни. Ребятишки перестали реветь, с любопытством смотрели, как голова моя становится круглой и чистой. И когда я, чуть не плача, сполз с табуретки, на нее вскарабкался маленький Койги, и парикмахер одним взмахом отрезал его толстую косу: коса упала на пол, как черная змея, по классу пронесся глубокий вздох. Голова Койги тоже была выстрижена наголо, как у солдата-новобранца. Кряхтя от досады и покачивая головами, каюры стали подталкивать в спину своих сыновей и внуков, и скоро все ребятишки гладили себя по шершавым головам и уже смеялись... Затем учитель повел всех в жарко натопленную баню, недавно срубленную на окраине стойбища. Я и тут первым полез на душный полок, за мной шагнул сам учитель, ведя за руки двоих питомцев. Похоже, баня понравилась ребятишкам, они с удовольствием терли мочалками спину друг другу, окатывались ковшами воды из бочки. В предбаннике учитель выдавал всем чистое белье, новые штаны и рубахи, ватные пиджаки, после чего отвел в общежитие, где стояли железные кровати с белыми простынями, одеялами и мягкими подушками... Пока их сыновья и внуки проходили через все эти процедуры, отцы и деды молча и сосредоточенно ходили следом, посасывая трубки. Когда ребят усадили в столовой за стол и поставили перед каждым по тарелке горячих щей, каюры, видно, совсем успокоились и поверили, что их детям и внукам ничто не угрожает. Родителей тоже угостили вкусным обедом, и когда учитель спросил — понравилась ли им школа, они дружно закивали: «Кэт ларге! Кэт ларге!»
Теперь они могли без тревоги разъезжаться по своим стойбищам — они своими глазами видели, что ребятишки попали в хорошие руки... Теперь они разнесут весть о добром учителе и его школе по всем стойбищам побережья, чтобы другие рыбаки и охотники посылали сюда своих сыновей и дочек...
На другой день учитель провел первый урок. Ученики сняли обувь в коридоре и в теплых носках вошли в хорошо натопленный класс, где пока не было ни одной парты, которые должны были смастерить в Богородске и привезти месяца через полтора. Поэтому все пока легли на чисто вымытый пол, и я вместе со всеми. Каждый получил по тетрадке и карандашу, и мы стали чертить палочки и кружочки, чтобы научиться писать буквы. И нивхи и ульчи оказались на редкость способными и прилежными учениками, они с напряженным вниманием слушали учителя, повторяли за ним русские слова, смотрели на красочную картинку с нарисованной лошадью, коровой, собакой, со всем, с чем были знакомы по своей жизни в стойбищах: рыбой, юртой, неводом, торбазами, костром — и вскоре показали себя искусными рисовальщиками. Мальчик Тэна особенно легко и без всяких усилий рисовал собак и нарты, и лицо своей бабушки, и всех подряд, кто хотел, чтобы его нарисовали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Но все это случилось позже, лишь на вторую или третью весну, а пока шли первые месяцы нашей жизни в стойбище, и я беспечно носился с целой ватагой нивхских мальчишек по берегу Амура, учился петь их песни, управлять собачьей упряжкой, долбить пешней глубокие проруби в толстом льду и ловить рыбу. Я впервые был по-настоящему сыт, обут и одет, мне было хорошо рядом с матерью, тоже довольной тем, что ей нет нужды тревожиться за наше будущее...
И вот наступил наконец тот день, когда школа-интернат была уже готова принять своих первых питомцев. Со всех стойбищ в низовьях Амура полетели собачьи упряжки, и привычную тишину разорвал лай собак, крики каюров, гомон толпы. Рыбаки и охотники, отцы и деды привозили на Ухту своих сыновей или внуков, где их должны были научить грамоте и жить по- новому. Поначалу не рассчитали, где становиться каждой упряжке, и все сбились на небольшой площадке перед школой, собаки свирепо сцеплялись в рычащий клубок, который катался по снегу, пятная его алой кровью, а каюры врывались в эти хрипящие своры, дубасили собак остолами, хватали каждую собаку за загривки, разбрасывали во все стороны. Нивхи и ульчи были, как на подбор, коренастыми, кривоногими, смуглыми и скуластыми. Их сыновья и внуки носили торбаза с узорчатыми вышивками на голенищах, от пояса тянулись короткие ремешки, чтобы торбаза хорошо держались, из-под меховых шапок выползали на спины халатов черные косы, и даже невооруженным глазом можно было заметить, что в густых волосах ребятишек водилось немало «живности», как деликатно заметил учитель, принимавший детей под свое покровительство. Среди приехавших было только три девочки, они вели себя еще более робко, чем мальчики, диковато косили черными узкими глазами, шмыгали приплюснутыми носами...
Да и, по правде, было от чего оробеть не только детям, но и их родичам,— маленьким питомцам нужно было постричься и, значит, расстаться со своей косой, что могло разгневать одного из самых суровых богов. Едва ребятишки увидели парикмахера в белом халате со сверкающими ножницами и машинкой, как они дружно заревели, а их отцы и деды нахмурились. Учитель и парикмахер, приглашенный по этому случаю из Богородска, услышав рев и плач, тоже на какое-то время растерялись. Никакие уговоры не помогли, да и уговаривать было трудно, потому что учитель изъяснялся с помощью ухтинского мальчика — Койги, довольно бойко говорившего по-русски. И тут вдруг нашелся парикмахер — он поманил меня пальцем, взял меня за плечо и подвел к стоявшей посредине пустого класса табуретке. «Вот поглядите!— громко сказал он.— Этот мальчик самый смелый! Он ничего не боится!» Не знаю, почему я вдруг подчинился парикмахеру, мне совсем не нужно было стричься, голову мою украшали золотисто- рыжие кудри, кольцо в кольцо, их с трудом можно было расчесать. Не успел я воспротивиться и призвать на помощь учителя, как Юрий Станиславович, видимо, решил принести меня в «жертву» ради общей пользы. Парикмахер быстро укутал меня в белую простыню, над моей головой застрекотала машинка, защелкали, лязгая, ножницы, и золотые кудерьки волос полетели на пол и на белое полотно простыни. Ребятишки перестали реветь, с любопытством смотрели, как голова моя становится круглой и чистой. И когда я, чуть не плача, сполз с табуретки, на нее вскарабкался маленький Койги, и парикмахер одним взмахом отрезал его толстую косу: коса упала на пол, как черная змея, по классу пронесся глубокий вздох. Голова Койги тоже была выстрижена наголо, как у солдата-новобранца. Кряхтя от досады и покачивая головами, каюры стали подталкивать в спину своих сыновей и внуков, и скоро все ребятишки гладили себя по шершавым головам и уже смеялись... Затем учитель повел всех в жарко натопленную баню, недавно срубленную на окраине стойбища. Я и тут первым полез на душный полок, за мной шагнул сам учитель, ведя за руки двоих питомцев. Похоже, баня понравилась ребятишкам, они с удовольствием терли мочалками спину друг другу, окатывались ковшами воды из бочки. В предбаннике учитель выдавал всем чистое белье, новые штаны и рубахи, ватные пиджаки, после чего отвел в общежитие, где стояли железные кровати с белыми простынями, одеялами и мягкими подушками... Пока их сыновья и внуки проходили через все эти процедуры, отцы и деды молча и сосредоточенно ходили следом, посасывая трубки. Когда ребят усадили в столовой за стол и поставили перед каждым по тарелке горячих щей, каюры, видно, совсем успокоились и поверили, что их детям и внукам ничто не угрожает. Родителей тоже угостили вкусным обедом, и когда учитель спросил — понравилась ли им школа, они дружно закивали: «Кэт ларге! Кэт ларге!»
Теперь они могли без тревоги разъезжаться по своим стойбищам — они своими глазами видели, что ребятишки попали в хорошие руки... Теперь они разнесут весть о добром учителе и его школе по всем стойбищам побережья, чтобы другие рыбаки и охотники посылали сюда своих сыновей и дочек...
На другой день учитель провел первый урок. Ученики сняли обувь в коридоре и в теплых носках вошли в хорошо натопленный класс, где пока не было ни одной парты, которые должны были смастерить в Богородске и привезти месяца через полтора. Поэтому все пока легли на чисто вымытый пол, и я вместе со всеми. Каждый получил по тетрадке и карандашу, и мы стали чертить палочки и кружочки, чтобы научиться писать буквы. И нивхи и ульчи оказались на редкость способными и прилежными учениками, они с напряженным вниманием слушали учителя, повторяли за ним русские слова, смотрели на красочную картинку с нарисованной лошадью, коровой, собакой, со всем, с чем были знакомы по своей жизни в стойбищах: рыбой, юртой, неводом, торбазами, костром — и вскоре показали себя искусными рисовальщиками. Мальчик Тэна особенно легко и без всяких усилий рисовал собак и нарты, и лицо своей бабушки, и всех подряд, кто хотел, чтобы его нарисовали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169