— Не рано ли выехали?
— Поздно выедешь, всех девок порасхватают!— балагурил дед.— А мне вот внученку нужно невесту загодя приглядеть!..
Я густо краснел, но деду хоть бы что, будто он и на самом деле вез меня свататься. Дед, конечно, хорошо
знал, что сельчане, завидев выплясывающего иноходью коня, прильнут к окнам и будут гадать: куда так рано отправился в гости Аввакум Сидорович? Попутно вспомнят его последние шуточки, соленые словечки и присказки, гулявшие по всем избам, прощая ему за веселый нрав излишнее пристрастие к зеленому змию и те прозвища, которые он умел давать иногда столь метко и зло, что их приходилось, как клеймо, носить всю жизнь. Да мало ли чего могут наплести бабы, сгорая от любопытства в окнах. День-то праздничный — с утра уже, распочав стопку блинов, отсидели за столом, а сейчас собираются выйти на улицу, чтобы полюбоваться на горку, с которой лихо летят и детишки и взрослые на ледяных лотках, густо смазанных жидким навозом и облитых, как глазурью, водой. Если свернуть в широкий проулок, то можно увидеть, как женатые мужики и рослые парни играют в бабки на деньги, пуская из-под руки свинцовую биту. А там начнутся катания, помчатся по улице раскрашенные кошевки, им навстречу пойдут принаряженные девки в цветастых полушалках, плисовых поддевках и кур- мушках, и не диво, если парень на ходу рывком схватит свою зазнобу, кинет ее в кошевку и погонит коня рысью, поднимая вихри снега. И снова начнут прикидывать прильнувшие к окнам бабы: а чья это вон та бравая и краснощекая, в кашемировом полушалке девка,— неужто наша, хонхолойская? Сроду бы не подумать, что из хилой и голенастой девчонки вырастет такая писаная красавица, певунья!.. Есть о чем потолковать уже располневшим и отяжелевшим бабам, повязанным неубывающими домашними заботами. Мужик побежал на игрища в бабки играть, а ты стой у печки, стряпай, вари, нянчи, качай зыбку внука с протянутым через всю избу очипом, напевая ему то, что и самим напевали в младенчестве: «Баю, баюшки, баю, жил татарин на краю... Он не беден не богат, полна хаточка ребят... Все по лавочкам сидят, кашу с маслицем едят... Каша масленая, ложка крашеная...» Бабья доля она и есть бабья...
— Хочешь, каурого тебе подарю?— наклоняясь вдруг ко мне, страстно, с непонятной тоской в голосе спрашивает дед.— Отдам тебе иноходца закрымши глаза. Не жалко! Чего тебе по свету шататься? Хозяином станешь, хлеб будешь растить... Я тебя всему научу, что в хозяйстве положено... Сидорка у нас непутевый, на него надежа плохая, а ты, гляжу, парень с умом, на тебя все можно оставить после смерти...
Мне непонятен этот странный горячий, обжигающий ухо, шепот, и я молчу. Дед тоже замыкается, шуршит под полозьями кошевки снег, гулкие комья из-под копыт бьют в передок, ветер относит на сторону густой хвост иноходца, огненно-радужные искры летят от залитых солнцем сугробов, так что приходится жмуриться. Не дождавшись моего ответа, дед шутливо бодает меня плечом в бок, усмехается и частой скороговоркой вышептывает иное:
— Не слушай ты меня, старого дурака, мнучек! Так, с языка сорвалось... Не по тебе наша жизня, я знаю... Мне, может, и самому этот конь будет скоро не ко двору... Может, и все хозяйство пойдет на ветер... Всю Рассею сквозняком продувает, немало людей с ног сшибет, а кого и поломает... Сошла жизня с кона, сошла... Улетай подальше от дома, где родился, может, на стороне себе счастье сыщешь и тебе одному повезет из всего нашего роду-племени...
Он встряхивает головой, точно желая освободиться от тяжких, одолевающих его дум, хмурью подергивает его единственный глаз, потом он вдруг затягивает песню— печальную и протяжную, одну из самых любимых — о старом солдате, который после долгих странствий возвращается в родное село, где его давно и не числят в живых. И вот...
Нежданный гость в окно стучится, Нежданно ходит вкруг родных...
Солдата не узнают, так он изменился за пятнадцать лет, так «царю, отечеству служил», и, чтобы не сразу потрясти ближних, он передает им поклон от сына, но тут же не выдерживает и признается:
Моя в нем кровь, мое же имя, Похож, две капли точно, он...
В этом месте голос деда срывается в надрывную слезную дрожь, но все побеждает ликующая, не знающая удержу радость.
Наш сын! Наш брат! И вот вскричали Родные кровные его... В объятьях слезы проливали, Не отходили от него...
На щеке деда повисает хрустальная слеза, кажется, она так и застынет, примерзнет к обветренной скуле, но, посверкав, налившись солнечным светом, скатывается в сивую бородку. После этой песни, в которой дед выразил свою тоску о покинувших родной кров сыновьях, он вздохнул свободно и шумно и снова покрикивал острастки ради на иноходца, опять раскланивался со встречными. Бабушка позже рассказывала, что почти все песни прижились в Хонхолое с дедушкиного почина, одни он привез с олекминских золотых приисков, другие поймал на лету в дороге, а третьи сочинил сам, их тоже пели в селе, даже не подозревая, что они родились на забайкальской земле, дед никому не признался, что пустил их в полет он. Скромно в таких случаях поту- пясь, отвечал, что, должно быть, взял песню с чужого голоса. По этой причине и наведалась прошлым летом к нему какая-то ученая женщина, чуть ли не из самой Москвы, видать, она собирала песни по всему свету, услышала ненароком и про певучего старика в Хонхолое. Решительно войдя в избу, она заявила, смеясь, что не покинет ее, пока дед Аввакум не споет ей все песни, которые знает. «Тогда придется вам долго жить у нас!»— рассмеялся дед.
— Три дня без передыху он ей пел, а она все писала,— рассказывала бабушка, и не понять было, то ли она одобряла, то ли осуждала эту затею с песнями и по привычной крестьянской робости, должно быть, еще опасалась, как бы то не повредило их семье.— Поначалу Абакуха был тверезый, вытряхивал из башки все, что в ей накопилось, а на четвертое утро, как сели за стол, ухмыльнулся и говорит этой ученой бабе, дескать, все душевные песни кончились, остались одни срамные... Только баба та ничуть не оробела, тут же сбегала в монополку, поставила перед дедом бутылку водки, Абакуха выцедил полный граненый стакан, сама она отхлебнула от рюмашечки — и за карандаш, давайте, мол, пойте и зазорные, от стыда не сгорим, а все ж интересно, как народ поет о самом запретном... И, матушки мои, начал он ей петь одну охальную песню за другой, до того похабные, что я не знала что и делать, то ли уши заткнуть, то ли из дома к соседям бежать, переждать, пока перестанет выворачиваться наизнанку... А потом плюнула, ушла за печь, там вроде не так слышно, он же, старый пес, разошелся так, что и бабе, похоже, не по себе — сидит вся огнем горит,— но знай
строчит себе в тетрадку... Потом сбегала за другой бутылкой и сама выпила, почти наравне с Абакухой, глядит на него, как на божье чудо, пойте, грит, Абакум Сидорыч, миленький!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169