..
— Ишь, какая гордыня тебя снедает! Вольный он, скажи на милость!— Сытин с трудом вырвался из кресла, весь красный от натуги, стучал сапогом, выкрикивая:— Да я ж надену на тебя хомут и узду и определю на вечную каторгу! Развелось вас, вольных, на Руси! Оброк не с кого взимать, государство хиреет по вашей дурости и лени! Выкуривать вас надо с чужой земли!
— Земля тут ухожена, и народ не знает голода, ваша милость,— защищался Тихий.— А пахать и сеять из-под кнута — какая радость?
— Поговори еще у меня! Набрался тут польской вольности. У них вера еретическая, латинская. Сам Господь повелел держать подданных под страхом!..
— Сказано в псалме Давида: «Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут... Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться»,— с прежней непреклонностью отвечал Тихий.
— Где ты сей премудрости обучен? — грозно вопрошал Сытин.— Или все вы тут книжники и фарисеи?
— У нас на Ветке грамота в почете, потому та хула нам не к лицу... Человек без мудрости и знания — червь земной...
— Ладно, грамотей!— насупился полковник и махнул рукой.— Придержи язык свой, а то мне недолго и укоротить его.
Тихому было невдомек, что он задел чувствительную струну в душе старого вояки, не прочитавшего за свою жизнь и десяти книг. Зная лишь молитвы, затверженные с детства, Сытин питал похожую на зависть слабость к тем, кто хранил в своей памяти многое из Священного писания.
— Ну иди, не мозоль глаза, пока я не упрятал тебя под замок.— Полковник угрюмо смерил монаха с ног до головы, словно желая разглядеть что-то скрытое, недоступное его пониманию в этом немудрящем на вид мужичке.— Понадобишься — позову...
Тихий возликовал, но тут же понурил голову, чтобы не выдать радостный блеск глаз, не вызвать подозрение. Несмотря на строгий догляд и охрану, он все же сумел в удачливую минуту извернуться и припрятать священный плат под одежку, антиминс был с ним, и, низко поклонившись, он неспешно покинул церковь, сдерживая рвущийся шаг. Он скрылся из Ветки под вечер, прокрался тайной тропой через заросли к реке, переплыл ее в узкой горловине и шел всю ночь, добравшись на рассвете до знакомой, давно оставленной иноком, пещеры, где мог схорониться и переждать лихое время.
Сытин был в ярости и лютой злобе; пока полковник вел счет церковному и монастырскому добру, а его подручные вели розыск и переписывали все, что хранилось в избах, люди из Ветки незаметно уходили, кто в леса и скиты, кто в пещеры, и, когда наступила пора выводить раскольников за рубеж, вместо сорока тысяч насчитали едва тринадцать.
В бессильной злобе Сытин велел поджечь слободы со всех сторон. Огненное зарево затопило небо; с треском и гулом полыхали курные избы, сады; взмыл в небо надрывный стон и крик тех, кого угоняли под ружьем на восток; кричали в голос перепуганные ребятишки, старики и старухи, падая на колени, бились в земных поклонах. Над слободами летели черные хлопья сажи, мычала сбитая в стадо скотина, ржали лошади, в их косящих глазах плясали сполохи огня... Чтобы устрашить старообрядцев и пресечь побеги, полковник повелел вырыть из могил гробы с останками особо чтимых слобожанами иереев, приказал везти их в обозе на телегах. Однако по дороге безоружные, доведенные до отчаяния люди подняли ропот и выказали столь явное неповиновение, что Сытину пришлось срочно послать нарочного к государыне, чтобы знать, что делать с теми гробами. Получив высочайшее повеление, не доходя до Новгорода, на берегу реки Колосок он распорядился разложить большие костры и сжечь те гробы дотла. И пока, объятые пламенем, они горели, ветковцы молча стояли на коленях и безутешно плакали...
Долго еще не расходились чадные дымы над Веткой, текли в небо голубоватые и белые струи от пожарища; издали казалось, что из обуглившихся бревен растут и тихо качаются на слабом ветру диковинные цветы.
Но канул месяц, другой, и на черное пепелище из лесов и скитов стали выходить спасшиеся люди, споро застучали топоры, зажелтели свежие срубы. Отстроив избы, мужики не торопясь начали рубить церковь, и монастырь, и кельи; новая колокольня взметнулась еще выше, пригожее прежней, и, когда ударили в колокол, над полями торжественно поплыл благовест.
Вот тут и пригодилось все, что сумели сохранить ветковцы: и спасенный Тихим антиминс, и иконы, которые староверы унесли с собой в леса и надежно укрыли в тайниках.
Жизнь нельзя остановить, как траву, рвущуюся из земли к свету и теплу; не прошло и нескольких лет после страшного разорения, той первой «выгонки», как называли ее в народе, а через рубеж уже пробирались тайком и угнанные ветковцы, и те, кто желал найти в ней свое прибежище. Белой кипенью зацвели молодые сады, и возрожденная община поднялась из праха.
Жизнь Тихого будто и не обрывалась, и, хотя годы и гнули его, он по-прежнему переходил из избы в избу, часто возвращаясь мыслью к надругательству, которое совершилось от имени государыни. Неужто одно злодейство толкало царевых слуг на насилие, грабеж и глумление над человеческими душами? Мысль эта жила в нем открытой раной, стоило чуть тронуть ее — и душа и тело отзывались ноющей болью.
Как-то попалось ему ходившее из рук в руки письмо стародубского слобожанина, ревнителя старой веры. Слобожанин будто подслушал его беспокойные мысли. «Кто воздвигает нас, долу лежащих или утешит во тьме сидящих?— вопрошал стародубец.— И кто собрал в единое стадо расточенное многоразличными язвами, междоусобными бранями изнуренное? Где зайдет очей наших красота матери нашей? Не плодствует наша страна, о отче! Не от внешних, но от внутренних волн корабль разбивашеся...»
Бывало, Трекелина тревожила неприкаянная жизнь: подходит старость, а у него ни кола ни двора, одни скитания по чужим углам, одно утешение, что нужен кому- то еще более немощному. Но порою уже и это утешение гасло, и он жалел себя — прожил, бобыль несчастный, жизнь зря, растратил по мелочам, неведомо зачем и явился на свет... Людские хвори и тревоги оставляли на его челе одну морщину за другой, во взгляде таилась печаль. Перенося невзгоды легко, без лишней маеты, он быстро находил равновесие духа, утешал боль сердца потому, что был лишен зависти и корысти и довольствовался самым необходимым, чтобы поддерживать ровно горевший пламень веры.
Дни складывались в недели, месяцы, годы, уходили вместе с веснами, с цветением садов. Зимой он отсиживался в тепле, валил дерева или привозил скотине заготовленные в сенокос стожки сена. Он старался не гнуться, но как-то сама собой очутилась в его руке суковатая палка, на которую он опирался, когда настигала внезапная слабость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ишь, какая гордыня тебя снедает! Вольный он, скажи на милость!— Сытин с трудом вырвался из кресла, весь красный от натуги, стучал сапогом, выкрикивая:— Да я ж надену на тебя хомут и узду и определю на вечную каторгу! Развелось вас, вольных, на Руси! Оброк не с кого взимать, государство хиреет по вашей дурости и лени! Выкуривать вас надо с чужой земли!
— Земля тут ухожена, и народ не знает голода, ваша милость,— защищался Тихий.— А пахать и сеять из-под кнута — какая радость?
— Поговори еще у меня! Набрался тут польской вольности. У них вера еретическая, латинская. Сам Господь повелел держать подданных под страхом!..
— Сказано в псалме Давида: «Господь — крепость жизни моей: кого мне страшиться? Если будут наступать на меня злодеи, противники и враги мои, чтобы пожрать плоть мою, то они сами преткнутся и падут... Если ополчится против меня полк, не убоится сердце мое; если восстанет на меня война, и тогда буду надеяться»,— с прежней непреклонностью отвечал Тихий.
— Где ты сей премудрости обучен? — грозно вопрошал Сытин.— Или все вы тут книжники и фарисеи?
— У нас на Ветке грамота в почете, потому та хула нам не к лицу... Человек без мудрости и знания — червь земной...
— Ладно, грамотей!— насупился полковник и махнул рукой.— Придержи язык свой, а то мне недолго и укоротить его.
Тихому было невдомек, что он задел чувствительную струну в душе старого вояки, не прочитавшего за свою жизнь и десяти книг. Зная лишь молитвы, затверженные с детства, Сытин питал похожую на зависть слабость к тем, кто хранил в своей памяти многое из Священного писания.
— Ну иди, не мозоль глаза, пока я не упрятал тебя под замок.— Полковник угрюмо смерил монаха с ног до головы, словно желая разглядеть что-то скрытое, недоступное его пониманию в этом немудрящем на вид мужичке.— Понадобишься — позову...
Тихий возликовал, но тут же понурил голову, чтобы не выдать радостный блеск глаз, не вызвать подозрение. Несмотря на строгий догляд и охрану, он все же сумел в удачливую минуту извернуться и припрятать священный плат под одежку, антиминс был с ним, и, низко поклонившись, он неспешно покинул церковь, сдерживая рвущийся шаг. Он скрылся из Ветки под вечер, прокрался тайной тропой через заросли к реке, переплыл ее в узкой горловине и шел всю ночь, добравшись на рассвете до знакомой, давно оставленной иноком, пещеры, где мог схорониться и переждать лихое время.
Сытин был в ярости и лютой злобе; пока полковник вел счет церковному и монастырскому добру, а его подручные вели розыск и переписывали все, что хранилось в избах, люди из Ветки незаметно уходили, кто в леса и скиты, кто в пещеры, и, когда наступила пора выводить раскольников за рубеж, вместо сорока тысяч насчитали едва тринадцать.
В бессильной злобе Сытин велел поджечь слободы со всех сторон. Огненное зарево затопило небо; с треском и гулом полыхали курные избы, сады; взмыл в небо надрывный стон и крик тех, кого угоняли под ружьем на восток; кричали в голос перепуганные ребятишки, старики и старухи, падая на колени, бились в земных поклонах. Над слободами летели черные хлопья сажи, мычала сбитая в стадо скотина, ржали лошади, в их косящих глазах плясали сполохи огня... Чтобы устрашить старообрядцев и пресечь побеги, полковник повелел вырыть из могил гробы с останками особо чтимых слобожанами иереев, приказал везти их в обозе на телегах. Однако по дороге безоружные, доведенные до отчаяния люди подняли ропот и выказали столь явное неповиновение, что Сытину пришлось срочно послать нарочного к государыне, чтобы знать, что делать с теми гробами. Получив высочайшее повеление, не доходя до Новгорода, на берегу реки Колосок он распорядился разложить большие костры и сжечь те гробы дотла. И пока, объятые пламенем, они горели, ветковцы молча стояли на коленях и безутешно плакали...
Долго еще не расходились чадные дымы над Веткой, текли в небо голубоватые и белые струи от пожарища; издали казалось, что из обуглившихся бревен растут и тихо качаются на слабом ветру диковинные цветы.
Но канул месяц, другой, и на черное пепелище из лесов и скитов стали выходить спасшиеся люди, споро застучали топоры, зажелтели свежие срубы. Отстроив избы, мужики не торопясь начали рубить церковь, и монастырь, и кельи; новая колокольня взметнулась еще выше, пригожее прежней, и, когда ударили в колокол, над полями торжественно поплыл благовест.
Вот тут и пригодилось все, что сумели сохранить ветковцы: и спасенный Тихим антиминс, и иконы, которые староверы унесли с собой в леса и надежно укрыли в тайниках.
Жизнь нельзя остановить, как траву, рвущуюся из земли к свету и теплу; не прошло и нескольких лет после страшного разорения, той первой «выгонки», как называли ее в народе, а через рубеж уже пробирались тайком и угнанные ветковцы, и те, кто желал найти в ней свое прибежище. Белой кипенью зацвели молодые сады, и возрожденная община поднялась из праха.
Жизнь Тихого будто и не обрывалась, и, хотя годы и гнули его, он по-прежнему переходил из избы в избу, часто возвращаясь мыслью к надругательству, которое совершилось от имени государыни. Неужто одно злодейство толкало царевых слуг на насилие, грабеж и глумление над человеческими душами? Мысль эта жила в нем открытой раной, стоило чуть тронуть ее — и душа и тело отзывались ноющей болью.
Как-то попалось ему ходившее из рук в руки письмо стародубского слобожанина, ревнителя старой веры. Слобожанин будто подслушал его беспокойные мысли. «Кто воздвигает нас, долу лежащих или утешит во тьме сидящих?— вопрошал стародубец.— И кто собрал в единое стадо расточенное многоразличными язвами, междоусобными бранями изнуренное? Где зайдет очей наших красота матери нашей? Не плодствует наша страна, о отче! Не от внешних, но от внутренних волн корабль разбивашеся...»
Бывало, Трекелина тревожила неприкаянная жизнь: подходит старость, а у него ни кола ни двора, одни скитания по чужим углам, одно утешение, что нужен кому- то еще более немощному. Но порою уже и это утешение гасло, и он жалел себя — прожил, бобыль несчастный, жизнь зря, растратил по мелочам, неведомо зачем и явился на свет... Людские хвори и тревоги оставляли на его челе одну морщину за другой, во взгляде таилась печаль. Перенося невзгоды легко, без лишней маеты, он быстро находил равновесие духа, утешал боль сердца потому, что был лишен зависти и корысти и довольствовался самым необходимым, чтобы поддерживать ровно горевший пламень веры.
Дни складывались в недели, месяцы, годы, уходили вместе с веснами, с цветением садов. Зимой он отсиживался в тепле, валил дерева или привозил скотине заготовленные в сенокос стожки сена. Он старался не гнуться, но как-то сама собой очутилась в его руке суковатая палка, на которую он опирался, когда настигала внезапная слабость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169