Придет цирюльник с острой бритвой, Обреет правый мой висок. Иметь я буду вид ужасный От головы до самых ног...
После ухода секретаря и председателя все вроде бы почувствовали себя повольготнее, не взвешивали слова, как прежде, и, вслушиваясь в хмельную разноголосицу, я обмирал от случайно оброненного слова, незадачливой шутки, а порою просто заходился в тихом восторге, так отрадны, свежи, необычны бывали эти брошенные вскользь фразы.
— Говорят — нет настроения работать! А какое может быть тут настроение? Это в клуб пойти надо иметь настроение или, скажем, в гости...
— Мы, сватья, встаем рано, иные еще с постели поднимаются, а мы уж три раза накалились и остыть успели...
— У меня, наверное, гипноз в организме имеется... Как начну говорить, все засыпают... Ей-богу, не вру!
— Да ладно тебе, сватья, на себя наговаривать! Ты иной раз так отольешь, что ни огнем не выпалить, ни ковшом не вычерпать...
— Я почто перестал в кино ходить?— пробился сквозь гомон голос дяди Маркела.— Пошел однова, а там кажут, как моряки дерутся. Один стрелил из ружья, да мимо, и не видит, что другой бандит его уже на мушку взял и сейчас скосит... Я и не вытерпел, заорал, обернись, мол, паря, мать твою так, а то тебе конец! Кругом регочут, на смех меня подняли, а мне не до смеха, ноги дрожат, до того я перепужался за того матроса... И решил так — ноги моей в кине больше не будет...
— А меня, так в это кино калачом не заманишь.. Фулюганют парни, девок по углам тискают, те визжат, срамотища! И мне в Загане не в климат жить! Все чудится, что в чужой стороне живу, в свое село тянет...
— Я тоже, как меня в Заган выдали, места себе не находила,— тихо прожурчал голос Евфалии Назарьевны.— Чего бы вроде привередничать — село как село, но все чего-то не хватает... У нас, в Хонхолое, как поднимешься в гору, на перешеек, да оглянешься назад, так душа ровно с места трогается... Вся падь перед тобой, и самой будто лететь хочется, до того радостно... А тут место ровное, все как на ладони, и душе некуда подняться...
— Это я в девках когда ходила, дура была набитая!— встряхивая кудряшками, смеялась Капа.— Губы полынью натирала, чтоб парни не лезли целоваться. Горько, думала, станет, отлипнут, боялась забрюхатеть от тех поцелуев... А теперь-то я знаю — без мужика жизнь пресная, как хлеб без соли, надо было в охотку войти, чтоб понять, зачем петух курицу топчет!
— И все ж срамница ты, Капка!— строго сказал дядя Маркел и кивнул на раскрытый блокнот моей жены, куда она торопливо все записывала.— Вот угодишь
в книгу родственника и прославишься на весь белый свет!
— Так я ему за это в ножки поклонюсь!— похохатывала Капа и лукаво подмигивала мне.— У меня вся душа нараспашку, правда, Логгинович? А что правда, то не грех!..
— Верно, Капа, верно,— искренне соглашался я.— Мне по нраву твои присказки!
— Эх, жалко музыки нету,— Капа выпрямилась и огляделась,— а то бы я чечетку отбила.
— Валяй, я тебе на ложках подыграю,— сказал долго молчавший Андрон и, взяв деревянные ложки, начал отбивать на колене трескучий четкий ритм.
Капа выскочила из-за стола, очутившись на крохотном пятачке горенки, уперев одну руку в бок, а в другой держа на отлете цветной платок, стала дробно притоптывать, звонко выкрикивая:
А какой-то психопатик Обозвал меня свиньей... Бабы думали — свинина, Стали в очередь за мной...
Тетя Мотя не вытерпела, рассыпала в ответ дробь каблучков, выпевая свою частушку:
Полюбила лейтенанта, А потом политрука, А потом все выше, выше И дошла до питуха...
Звякала посуда на столе, подзадоривая, посвистывал Софрон, от глухого перестука гудел пол, одна частушка наплывала на другую, и мне самому уже хотелось выбежать из-за стола и пуститься в пляс. Но что-то мешало мне чувствовать себя до такой степени свободным, как эти семейские женщины, отдававшиеся танцу с полным самозабвением, но я и так был счастлив, восхищенно следя за мелькавшими лицами, вбирая в душу и праздничный звон и перелив голосов. И, как тяжкий укор, снова ужаснула меня мысль, что я напрасно долго не приезжал в родные места, и кто знает теперь, как много я потерял вдали от Хонхолоя...
В окна уже било закатное солнце, когда гости начали расходиться, и мы пошли проводить их. Миновав огород, мы выбрели шумной компанией на влажное шоссе и оказались на окраине села, где дыбились зеленые холмы и увалы, облитые шафранным светом заходящего солнца. На склонах холмов, точно огоньки свечей, светились желтые дикие маки, удивительные в эту позднюю пору. Дул в лицо легкий, остужающий жар на щеках, ветер, атласно, как зеленая вода, стелилась трава на косогорах.
Из проулка вышла на шоссе ватага молодых и свернула к клубу — рослые юноши в расклешенных брюках и модных курточках. У одного висела на ленте гитара, и он тихо бренчал струнами, а ребята негромко подпевали. Слов песни было не разобрать, угадывалась современная, залетевшая, должно быть, с Запада, мелодия, один из шлягеров, пойманных по радио или записанных на магнитофонную ленту любителем.
Меня не удивили и не озадачили эти занесенные в забайкальское село песенки с берегов Сены или Рейна, в современном мире это было в порядке вещей, и после всего, слышанного за нынешним застольем, я лишь невольно подумал, а какие голоса у этих парней? Тоже белые, как у сына и невестки Лукерьи Лари- оновны из Новой Бряни? Как молодые голоса уживаются с голосами старых семейских старообрядцев, еще хранящих песни своих предков? Неужели их вытеснят эти бездумные и легкие, лишенные мелодии навязчивые ритмы? Говорят: новые времена, новые песни,— но все же грустно мириться с тем, что песни, певшиеся несколькими поколениями людей, навсегда уйдут из жизни, вымрут, как вымирают редкие деревья и диковинные цветы, некогда украшавшие землю...
Родное село Хонхолой ошеломило меня: и распадком, пролегавшим между двумя горами, лесистой и холмисто-голой; и тем, что я пережил, когда душа моя немствовала, а я кружился по заросшему бурьяном клочку земли, где когда-то стояла наша усадьба; и трогательной встречей с земляками в Доме культуры, когда я принародно заплакал, чего со мной не случалось никогда прежде; и тревожной ночью, когда я казнил себя укорами совести. Но к утру рассосалась саднящая боль той ночи, новый день смыл чувство вины, и я понял, что оказался на отчей земле не по воле слепого случая, а, скорее, интуитивно осознав свой долг перед ближними и дальними родичами... Нет, не пустые слова
я твердил, когда старался внушить землякам, что я такой же семейский, как и они, искренне желая породниться со всеми сидящими в зале. Никогда прежде я не испытывал зова крови, далекий от всякого чувства избранности, не кичился тем, что я русский, не болел унизительной национальной спесью, потому что люди, пораженные этой проказой высокомерия и глумливого величия, всегда казались мне слабыми духом, иначе чем объяснить желание доказать свое превосходство над другими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
После ухода секретаря и председателя все вроде бы почувствовали себя повольготнее, не взвешивали слова, как прежде, и, вслушиваясь в хмельную разноголосицу, я обмирал от случайно оброненного слова, незадачливой шутки, а порою просто заходился в тихом восторге, так отрадны, свежи, необычны бывали эти брошенные вскользь фразы.
— Говорят — нет настроения работать! А какое может быть тут настроение? Это в клуб пойти надо иметь настроение или, скажем, в гости...
— Мы, сватья, встаем рано, иные еще с постели поднимаются, а мы уж три раза накалились и остыть успели...
— У меня, наверное, гипноз в организме имеется... Как начну говорить, все засыпают... Ей-богу, не вру!
— Да ладно тебе, сватья, на себя наговаривать! Ты иной раз так отольешь, что ни огнем не выпалить, ни ковшом не вычерпать...
— Я почто перестал в кино ходить?— пробился сквозь гомон голос дяди Маркела.— Пошел однова, а там кажут, как моряки дерутся. Один стрелил из ружья, да мимо, и не видит, что другой бандит его уже на мушку взял и сейчас скосит... Я и не вытерпел, заорал, обернись, мол, паря, мать твою так, а то тебе конец! Кругом регочут, на смех меня подняли, а мне не до смеха, ноги дрожат, до того я перепужался за того матроса... И решил так — ноги моей в кине больше не будет...
— А меня, так в это кино калачом не заманишь.. Фулюганют парни, девок по углам тискают, те визжат, срамотища! И мне в Загане не в климат жить! Все чудится, что в чужой стороне живу, в свое село тянет...
— Я тоже, как меня в Заган выдали, места себе не находила,— тихо прожурчал голос Евфалии Назарьевны.— Чего бы вроде привередничать — село как село, но все чего-то не хватает... У нас, в Хонхолое, как поднимешься в гору, на перешеек, да оглянешься назад, так душа ровно с места трогается... Вся падь перед тобой, и самой будто лететь хочется, до того радостно... А тут место ровное, все как на ладони, и душе некуда подняться...
— Это я в девках когда ходила, дура была набитая!— встряхивая кудряшками, смеялась Капа.— Губы полынью натирала, чтоб парни не лезли целоваться. Горько, думала, станет, отлипнут, боялась забрюхатеть от тех поцелуев... А теперь-то я знаю — без мужика жизнь пресная, как хлеб без соли, надо было в охотку войти, чтоб понять, зачем петух курицу топчет!
— И все ж срамница ты, Капка!— строго сказал дядя Маркел и кивнул на раскрытый блокнот моей жены, куда она торопливо все записывала.— Вот угодишь
в книгу родственника и прославишься на весь белый свет!
— Так я ему за это в ножки поклонюсь!— похохатывала Капа и лукаво подмигивала мне.— У меня вся душа нараспашку, правда, Логгинович? А что правда, то не грех!..
— Верно, Капа, верно,— искренне соглашался я.— Мне по нраву твои присказки!
— Эх, жалко музыки нету,— Капа выпрямилась и огляделась,— а то бы я чечетку отбила.
— Валяй, я тебе на ложках подыграю,— сказал долго молчавший Андрон и, взяв деревянные ложки, начал отбивать на колене трескучий четкий ритм.
Капа выскочила из-за стола, очутившись на крохотном пятачке горенки, уперев одну руку в бок, а в другой держа на отлете цветной платок, стала дробно притоптывать, звонко выкрикивая:
А какой-то психопатик Обозвал меня свиньей... Бабы думали — свинина, Стали в очередь за мной...
Тетя Мотя не вытерпела, рассыпала в ответ дробь каблучков, выпевая свою частушку:
Полюбила лейтенанта, А потом политрука, А потом все выше, выше И дошла до питуха...
Звякала посуда на столе, подзадоривая, посвистывал Софрон, от глухого перестука гудел пол, одна частушка наплывала на другую, и мне самому уже хотелось выбежать из-за стола и пуститься в пляс. Но что-то мешало мне чувствовать себя до такой степени свободным, как эти семейские женщины, отдававшиеся танцу с полным самозабвением, но я и так был счастлив, восхищенно следя за мелькавшими лицами, вбирая в душу и праздничный звон и перелив голосов. И, как тяжкий укор, снова ужаснула меня мысль, что я напрасно долго не приезжал в родные места, и кто знает теперь, как много я потерял вдали от Хонхолоя...
В окна уже било закатное солнце, когда гости начали расходиться, и мы пошли проводить их. Миновав огород, мы выбрели шумной компанией на влажное шоссе и оказались на окраине села, где дыбились зеленые холмы и увалы, облитые шафранным светом заходящего солнца. На склонах холмов, точно огоньки свечей, светились желтые дикие маки, удивительные в эту позднюю пору. Дул в лицо легкий, остужающий жар на щеках, ветер, атласно, как зеленая вода, стелилась трава на косогорах.
Из проулка вышла на шоссе ватага молодых и свернула к клубу — рослые юноши в расклешенных брюках и модных курточках. У одного висела на ленте гитара, и он тихо бренчал струнами, а ребята негромко подпевали. Слов песни было не разобрать, угадывалась современная, залетевшая, должно быть, с Запада, мелодия, один из шлягеров, пойманных по радио или записанных на магнитофонную ленту любителем.
Меня не удивили и не озадачили эти занесенные в забайкальское село песенки с берегов Сены или Рейна, в современном мире это было в порядке вещей, и после всего, слышанного за нынешним застольем, я лишь невольно подумал, а какие голоса у этих парней? Тоже белые, как у сына и невестки Лукерьи Лари- оновны из Новой Бряни? Как молодые голоса уживаются с голосами старых семейских старообрядцев, еще хранящих песни своих предков? Неужели их вытеснят эти бездумные и легкие, лишенные мелодии навязчивые ритмы? Говорят: новые времена, новые песни,— но все же грустно мириться с тем, что песни, певшиеся несколькими поколениями людей, навсегда уйдут из жизни, вымрут, как вымирают редкие деревья и диковинные цветы, некогда украшавшие землю...
Родное село Хонхолой ошеломило меня: и распадком, пролегавшим между двумя горами, лесистой и холмисто-голой; и тем, что я пережил, когда душа моя немствовала, а я кружился по заросшему бурьяном клочку земли, где когда-то стояла наша усадьба; и трогательной встречей с земляками в Доме культуры, когда я принародно заплакал, чего со мной не случалось никогда прежде; и тревожной ночью, когда я казнил себя укорами совести. Но к утру рассосалась саднящая боль той ночи, новый день смыл чувство вины, и я понял, что оказался на отчей земле не по воле слепого случая, а, скорее, интуитивно осознав свой долг перед ближними и дальними родичами... Нет, не пустые слова
я твердил, когда старался внушить землякам, что я такой же семейский, как и они, искренне желая породниться со всеми сидящими в зале. Никогда прежде я не испытывал зова крови, далекий от всякого чувства избранности, не кичился тем, что я русский, не болел унизительной национальной спесью, потому что люди, пораженные этой проказой высокомерия и глумливого величия, всегда казались мне слабыми духом, иначе чем объяснить желание доказать свое превосходство над другими?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169