Нужно было немалое лукавство, чтобы отвести от святой церкви такие обвинения. Наморщив восково-светлый лоб, Иоаким отвечал с тихим отводом, боясь неловким словом оттолкнуть овец христовых: «Мы за крест и молитву не жжем и не пытаем, жжем за то, что нас еретиками называют и не повинуются святой церкви, а креститесь, как хотите...» То был явный обман, к коему он прибегнул, дабы не уронить свое пастырское значение и сан, однако, одарив пришельцев надеждой, он тут же отобрал ее в Крестовой.
Когда все стали прощаться, подходить под его благословение, посадский ревнитель попросил патриарха благословить его по-старому двуперстно. Иоаким не поднял руки. Одной этой неуступчивости было довольно, чтобы все поняли, чего стоят слова духовного владыки,— он служил не Богу, а царям.
Теперь у старообрядцев оставалась лишь надежда на собор, к которому готовилась Москва. Готовился к этому событию и Лешуков. Душа его была полна неведением, смятением и страхом. Ведь, как ни крути, а выходило, что он не ведал, как ему молиться, жил точно в чаду. Ничто не утешало: ни дети, послушные, смирные, башковитые, сноровистые, хоть завтра приставляй к любому учению и делу; ни жена, до нее теперь не дотрагивался ночью, хотя и жгли его спину ее набрякшие крепкие груди и знобное дыхание поднимало волосы на затылке. Не до бабы, не до грехов плоти, ежели совсем запутался и не знаешь, в чем истинная вера. И не страх лишиться живота, не надвигавшаяся пустота пугала, а что-то неподвластное воле и разуму, похожее на внезапное просветление, сковывало его тело, вязало умелые, хваткие руки.
С утра, едва позолотились солнцем маковки церквей, люд потек с разных сторон к Кремлю, разномастный московский люд. Кого тут не было: и посадские, и мастеровые всех мастей — калашники, сапожники,
шапошники, пирожники, бражники, рыбные и мясные прасола, житники, колесники, ветошники, богомазы; среди мужицких однорядок резко выделялись монахи в черных рясах, с надвинутыми на глаза клобуками; валила нищая братия, калеки и юроды... «И откуда их столько набралось?— дивился Лешуков, прокладывая плечом путь через толпу и будто плывя навстречу бьющей в лицо волне.— Из каких нор повылазили они на свет божий?» Куда ни бросал он взгляд, всюду видел возбужденных людей, словно они двигались на престольный праздник, так светлы были их лики, так сторожко и торжественно несли они старые иконы, кресты, евангелие. Дойдя до Архангельского собора, стали расставлять налоги, пелены, раскладывали кресты, образа, зажигали свечи, и скоро вся площадь перед собором густо зацвела желтыми их лепестками, трепетавшими на легком ветру.
Патриарх Иоаким, служивший молебен в Успенском соборе, не вышел к народу, страшась, что в него полетят камни, как и в тех священников, которых он на днях послал на площадь говорить против раскола. Князь Хованский опять попытался быть посредником между народом и патриархом, и Иоаким, наотрез отказавшись показаться на паперти, велел выборным старообрядцам, которых назвал раскольниками, идти в Грановитую палату, где он выслушает их вместе с царевной... Софью Хованский постращал, отговаривая являться в Грановитую,— мало ли что может случиться!— но правительница не пожелала выказать трусости перед своими подданными. Она велела патриарху идти в Грановитую не через Красное крыльцо, где он мог открыться разбушевавшейся толпе, а по ризположенной лестнице, и Иоаким повиновался ей. Он только повелел пронести древние греческие книги через Красное крыльцо, чтобы народ видел, что он припас все ответы на их вопросы. А толпа все гудела, требуя выхода патриарха и Софьи. Нарочно потомив толпу, Хованский пропустил во дворец старцев, обещав, что им не сделают никакого зла. Князю поверили. Выборные, войдя в Грановитую палату, так же как на площади, расставили свои налоги и свечи.
На царских тронах сидели Софья и ее тетка Татьяна Михайловна, чуть пониже в креслах восседали царица Наталья Кирилловна, патриарх, архиереи, по правую их сторону — сановники, царедворцы. Выборные
стрельцы, разместившиеся по левую сторону, заметили, что главные места в палате занимали женщины, а не государи.
Лешуков очутился среди выборных стрельцов случайно: Цыклер подозвал его и велел заменить заболевшего стрельца. Лешуков подчинился не без трепета, потому что верил присказке: подальше от царей — голова целей! И вот, волею случая, он оказался среди выборных, желавших исправления веры, и ему было до лихоты не по себе...
Под сводами Грановитой, красно, до ряби в глазах расписанной умелыми богомазами, стояла настороженная тишь, изредка нарушаемая сухим старческим кашлем. Первым подал свой голос патриарх, обратившийся к старцам:
— Зачем пришли в царские палаты и чего требуете от нас?
Поп Никита Добрынин, наиболее думный и рьяный из ревнителей старой веры, усевшись на лавку, сказал: — Мы пришли к царям-государям побить челом об исправлении православной веры, чтобы дали нам свое праведное рассмотрение новыми законодавцами и чтоб церкви жили в мире и соединении...
Патриарх отвечал, что не дело мирян исправлять церковные дела, они должны повиноваться матери-церкви и всем архиереям... Никита не дал ему договорить, крикнул:
— Мы с тобой не о грамматике говорим, а о догматах! Пошто, скажи, архиереи при осенении берут крест в левую руку, а свечу в правую?
Ему попробовал ответить холмогорский епископ Афанасий, но Никита властно отстранил его, желая разговаривать только с патриархом. И тут, не выдержав, поднялась с трона Софья. Пухлое, чуть одутловатое лицо ее пошло пятнами от гнева.
— Тебе ль, Никита, говорить со святым патриархом?— круто обернувшись к бунтарю, она подняла голос.— Помнишь ли, как ты отцу нашему, всему собору принес повинную и клялся великою клятвою вперед о вере не бить челом, а теперь опять за старое принялся?
— Не запираюсь,— отвечал Никита с вызовом.— Тогда я поднес повинную за мечом да за срубом, а на челобитную мою, которую я подал на соборе, никто мне ответа не дал...
— Ну ладно, читай свою челобитную...
Развернули зашелестевшие листы, под сводами
плавал и качался то лазоревый, то алый, то голубой и желтый полумрак. Все мирно слушали до той минуты, пока не коснулись в челобитной грека Арсения и государя Алексея Михайловича, душу которого тот же Арсений и патриарх Никон якобы поколебали в вере. Тут Софья вскочила, крикнула со слезной жалобой в голосе:
— Выходит, если Арсений и Никон еретики, то и отец наш и нынешние цари Иван и Петр еретики!.. Воля ваша! Но ежели мы все еретики, то пойдем из царства вон!.. Довольно чернецам землю и людей мутить!..
Тишина разом рухнула, поднялся шум, многие прослезились вместе с царевной, готовые вымести старцев и выборных из палаты, чтобы не отравить горечью сердце царевны, но сквозь гомон и гвалт прорезались напористые голоса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Когда все стали прощаться, подходить под его благословение, посадский ревнитель попросил патриарха благословить его по-старому двуперстно. Иоаким не поднял руки. Одной этой неуступчивости было довольно, чтобы все поняли, чего стоят слова духовного владыки,— он служил не Богу, а царям.
Теперь у старообрядцев оставалась лишь надежда на собор, к которому готовилась Москва. Готовился к этому событию и Лешуков. Душа его была полна неведением, смятением и страхом. Ведь, как ни крути, а выходило, что он не ведал, как ему молиться, жил точно в чаду. Ничто не утешало: ни дети, послушные, смирные, башковитые, сноровистые, хоть завтра приставляй к любому учению и делу; ни жена, до нее теперь не дотрагивался ночью, хотя и жгли его спину ее набрякшие крепкие груди и знобное дыхание поднимало волосы на затылке. Не до бабы, не до грехов плоти, ежели совсем запутался и не знаешь, в чем истинная вера. И не страх лишиться живота, не надвигавшаяся пустота пугала, а что-то неподвластное воле и разуму, похожее на внезапное просветление, сковывало его тело, вязало умелые, хваткие руки.
С утра, едва позолотились солнцем маковки церквей, люд потек с разных сторон к Кремлю, разномастный московский люд. Кого тут не было: и посадские, и мастеровые всех мастей — калашники, сапожники,
шапошники, пирожники, бражники, рыбные и мясные прасола, житники, колесники, ветошники, богомазы; среди мужицких однорядок резко выделялись монахи в черных рясах, с надвинутыми на глаза клобуками; валила нищая братия, калеки и юроды... «И откуда их столько набралось?— дивился Лешуков, прокладывая плечом путь через толпу и будто плывя навстречу бьющей в лицо волне.— Из каких нор повылазили они на свет божий?» Куда ни бросал он взгляд, всюду видел возбужденных людей, словно они двигались на престольный праздник, так светлы были их лики, так сторожко и торжественно несли они старые иконы, кресты, евангелие. Дойдя до Архангельского собора, стали расставлять налоги, пелены, раскладывали кресты, образа, зажигали свечи, и скоро вся площадь перед собором густо зацвела желтыми их лепестками, трепетавшими на легком ветру.
Патриарх Иоаким, служивший молебен в Успенском соборе, не вышел к народу, страшась, что в него полетят камни, как и в тех священников, которых он на днях послал на площадь говорить против раскола. Князь Хованский опять попытался быть посредником между народом и патриархом, и Иоаким, наотрез отказавшись показаться на паперти, велел выборным старообрядцам, которых назвал раскольниками, идти в Грановитую палату, где он выслушает их вместе с царевной... Софью Хованский постращал, отговаривая являться в Грановитую,— мало ли что может случиться!— но правительница не пожелала выказать трусости перед своими подданными. Она велела патриарху идти в Грановитую не через Красное крыльцо, где он мог открыться разбушевавшейся толпе, а по ризположенной лестнице, и Иоаким повиновался ей. Он только повелел пронести древние греческие книги через Красное крыльцо, чтобы народ видел, что он припас все ответы на их вопросы. А толпа все гудела, требуя выхода патриарха и Софьи. Нарочно потомив толпу, Хованский пропустил во дворец старцев, обещав, что им не сделают никакого зла. Князю поверили. Выборные, войдя в Грановитую палату, так же как на площади, расставили свои налоги и свечи.
На царских тронах сидели Софья и ее тетка Татьяна Михайловна, чуть пониже в креслах восседали царица Наталья Кирилловна, патриарх, архиереи, по правую их сторону — сановники, царедворцы. Выборные
стрельцы, разместившиеся по левую сторону, заметили, что главные места в палате занимали женщины, а не государи.
Лешуков очутился среди выборных стрельцов случайно: Цыклер подозвал его и велел заменить заболевшего стрельца. Лешуков подчинился не без трепета, потому что верил присказке: подальше от царей — голова целей! И вот, волею случая, он оказался среди выборных, желавших исправления веры, и ему было до лихоты не по себе...
Под сводами Грановитой, красно, до ряби в глазах расписанной умелыми богомазами, стояла настороженная тишь, изредка нарушаемая сухим старческим кашлем. Первым подал свой голос патриарх, обратившийся к старцам:
— Зачем пришли в царские палаты и чего требуете от нас?
Поп Никита Добрынин, наиболее думный и рьяный из ревнителей старой веры, усевшись на лавку, сказал: — Мы пришли к царям-государям побить челом об исправлении православной веры, чтобы дали нам свое праведное рассмотрение новыми законодавцами и чтоб церкви жили в мире и соединении...
Патриарх отвечал, что не дело мирян исправлять церковные дела, они должны повиноваться матери-церкви и всем архиереям... Никита не дал ему договорить, крикнул:
— Мы с тобой не о грамматике говорим, а о догматах! Пошто, скажи, архиереи при осенении берут крест в левую руку, а свечу в правую?
Ему попробовал ответить холмогорский епископ Афанасий, но Никита властно отстранил его, желая разговаривать только с патриархом. И тут, не выдержав, поднялась с трона Софья. Пухлое, чуть одутловатое лицо ее пошло пятнами от гнева.
— Тебе ль, Никита, говорить со святым патриархом?— круто обернувшись к бунтарю, она подняла голос.— Помнишь ли, как ты отцу нашему, всему собору принес повинную и клялся великою клятвою вперед о вере не бить челом, а теперь опять за старое принялся?
— Не запираюсь,— отвечал Никита с вызовом.— Тогда я поднес повинную за мечом да за срубом, а на челобитную мою, которую я подал на соборе, никто мне ответа не дал...
— Ну ладно, читай свою челобитную...
Развернули зашелестевшие листы, под сводами
плавал и качался то лазоревый, то алый, то голубой и желтый полумрак. Все мирно слушали до той минуты, пока не коснулись в челобитной грека Арсения и государя Алексея Михайловича, душу которого тот же Арсений и патриарх Никон якобы поколебали в вере. Тут Софья вскочила, крикнула со слезной жалобой в голосе:
— Выходит, если Арсений и Никон еретики, то и отец наш и нынешние цари Иван и Петр еретики!.. Воля ваша! Но ежели мы все еретики, то пойдем из царства вон!.. Довольно чернецам землю и людей мутить!..
Тишина разом рухнула, поднялся шум, многие прослезились вместе с царевной, готовые вымести старцев и выборных из палаты, чтобы не отравить горечью сердце царевны, но сквозь гомон и гвалт прорезались напористые голоса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169