Сие было весьма хлопотно, менять одну маску за другой, давно надоело и даже опостылело, но он не имел права роптать... И все собравшиеся в приемной, ждавшие его слова, улыбки, взгляда, не были для него перемешаны, как карты в колоде, он заранее знал всякому цену...
Он не без умысла подозвал приветливым жестом корабельного мастера первым, и тот, поймав государев знак, быстро приблизился, почти расталкивая сенаторов локтями, лобызнул руку царю, словно лизнул шершавым языком.
— Был я, Иван Егорович, в пеньковых амбарах,— тихо сказал Петр.
— Наслышан, великий государь... Сам я в ту пору был в отлучке по делам...
— За то и хвалю, что о деле радеешь!.. Канаты корабельные лучше стали, но все ж гляди — делать их надлежит из самой доброй и здоровой пеньки... Без крепкого каната и кораблю и людям смерть...
— О том и пекусь, ваше величество... Да вот поставщики и подрядчики норовят на кривой кобыле объехать, обхитрить к выгоде своей пагубной...
— А ты им почаще напоминай, что кнут не ангел, всех заставляет говорить правду... В чем не повинятся, мы им на спинах допишем...
Раздался подобострастный смешок — куда легче смеяться, когда споткнется кто-то другой,— но смех был обрывистый, ломкий, ведь пока неизвестно было, что достанется на долю каждого приглашенного нынче к государю.
Зажав в руке трубку, Петр сделал три-четыре неторопливых шага, опять задержался у мастерового человека.
— По здорову ли живешь, Парфен Силыч?— на старинный манер спросил царь, зная, что старику будет отрадно и приятно обращение по отчеству.
— Бог милостив, великий государь... На здоровье и силу нет нужды обижаться...
— Пока мы здоровы — и держава сильна,— с благосклонной улыбкой ответил Петр.— Глядел я днями твою юфть, что для обуток гожа... По совести делаешь — не на дегте выделываешь, а на ворваньем сале... Буду башмаки и сапоги из той кожи шить... А ежели начнут расползаться, значит, деготь добавляешь, совесть забыл...
— Как можно, великий государь! Делаем, как надлежит! Ты во мне не сумлевайся... А за догляд низкий поклон!
— За добрую работу и службу — подряд тебе дам для солдат и господ офицеров, на обувку из доброй кожи,— Петр полуобернулся, и кабинет-секретарь тут же шатнулся к нему, держа наготове бумагу.— Передашь в коллегию, Алексей Васильевич.
Мастер повалился было в ноги государю, но кто-то рывком за шиворот упредил его падение, и он одумался; стоя в радостной потерянности, силился согнуться пониже и вышептывал слова благодарности и верности до гроба.
— И не забудь,— словно тут же забыв о щедрой милости, напомнил Петр секретарю,— нужно послать на Украину Румянцева, чтоб обменял быков на овец и баранов доброй породы... А того, кто толмачит по-аглицки и дело понимает, отправить к чужестранным мастерам на выучку — как они стригут тех овец чисто, не теряя шерсти, и на какой манер обрабатывают...
Вероятно, одному Макарову была понятна связь между выделкой юфти и посылкой Румянцева и стрижкой овец, потому что мысль государя шла прихотливо кружным путем, но можно было не сомневаться — не зря он высказывал ее вслух перед всеми: пусть нерадивые и те, кто печется только о своем благе, знают, что царь заглядывает далеко и постоянно заботится о выгоде державы. Впрочем, может быть, догадка кабинет- секретаря была нынче и не столь верна и Макаров ошибался, не ведая о истинной причине, по которой государь уделял внимание вроде малым, не имеющим особого значения делам: Петру нужно было не торопясь добраться до вельможи, которому он собирался дать наглядный урок, потому шел не спеша, чтобы душа накалилась злобой и яростью до предела. Обычно ему ничего не стоило вызвать в себе внезапный, грозовой гнев, достаточно было ему взглянуть на провинившегося, и чем более жалким и трусливым оказывался тот, тем
скорее вскипала в нем свирепая, слепая жестокость, которой он и сам подчас боялся. Она подступала точно снизу живота, ползла к горлу, как изжога, заставлявшая его кривиться, напружинивала жилу на шее, переходила в судорожное дрожание щеки, а там уже рвались брызгами с языка обжигающие слова, вскидывалась трость и сыпались удары наотмашь. Но бывало и иначе, когда он сознательно, как сейчас, медленно подбирался к жертве, чтобы учинить расправу на глазах у всех.
Обреченный, словно выгнанный на опушку леса заяц, сам вырвался в первый ряд, видимо, уже не в силах выносить роковую неизбежность, и вдруг застыл, очутившись с государем с глазу на глаз, скованный немотой и страхом.
— Чем порадуешь, боярин, своего государя?— на диво мирно обратился к нему Петр.
— Виноват, ваше величество... Не знамо как-то вышло... Виноват... Молю о прощении милостивом... До последнего вздоха буду служить, прах ничтожный...
— А ты не торопись, еще успеешь на тот свет, раб Божий. Надо еще дождаться, чтобы Всевышний позвал тебя,— Петр продолжал цедить слова сквозь зубы с едва заметной шепелявинкой, мало кому знакомым признаком подступавшей ярости.— И сколько же ты утаил живых душ и числил их в мертвых, чтоб не платить за них?
— Фискалы вроде нашли числом за пятьсот, великий государь...
— А пошто так мало? Ты бы всех, что за тобой поверстаны, на погост обманно определил и государя держал в неведении, живя сам с чистой совестью...
— Мой недогляд, ваше величество...
Эта обмолвка обошлась вельможе дорого, словно Петр только и ждал, когда сорвется с языка провинившегося лживое слово.
— Ах! Так ты это недоглядом зовешь? Вор и грабитель!
Петр бешеным рывком содрал с боярина парик и начал хлестать им по щекам, не видя слез, катившихся по скулам и мешавшихся с пудрой. Боярин не отступал, покорно принимая удары, торчал перед государем, как столб, что-то бессвязно и жалобно выкрикивая, должно быть, прося пощады. А Петр, выкатив белки глаз, брызгая слюной, поносил вельможу последними
словами, потом бросил парик на пол, наступил на него сапогом и, разъярясь, взмахнул тростью, нанося удары по спине и голове. От виска боярина сочилась змейка крови, но боярин все еще не отходил, не пытался увернуться от побоев, только прикрыл растопыренными руками лицо да все ниже гнулся, казалось, готовый рухнуть. Стыла мертвая тишина, прорезаемая свистом трости, удары сыпались все реже, хотя кровь уже красила пальцы и капала густыми каплями на пол. А когда начала неметь рука Петра, боярин упал на колени и, елозя по полу, продолжал сквозь частые всхлипывания молить о прощении.
И тут, точно из-под земли, вынырнул светлейший князь Меншиков, наклонился к государю, шепнул что- то на ухо, взял из его рук трость, как игрушку у малого ребенка, отвел в сторону, снял с протянутого подноса, будто спустившегося с потолка, стакан рейнского и сунул в натруженную руку царя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Он не без умысла подозвал приветливым жестом корабельного мастера первым, и тот, поймав государев знак, быстро приблизился, почти расталкивая сенаторов локтями, лобызнул руку царю, словно лизнул шершавым языком.
— Был я, Иван Егорович, в пеньковых амбарах,— тихо сказал Петр.
— Наслышан, великий государь... Сам я в ту пору был в отлучке по делам...
— За то и хвалю, что о деле радеешь!.. Канаты корабельные лучше стали, но все ж гляди — делать их надлежит из самой доброй и здоровой пеньки... Без крепкого каната и кораблю и людям смерть...
— О том и пекусь, ваше величество... Да вот поставщики и подрядчики норовят на кривой кобыле объехать, обхитрить к выгоде своей пагубной...
— А ты им почаще напоминай, что кнут не ангел, всех заставляет говорить правду... В чем не повинятся, мы им на спинах допишем...
Раздался подобострастный смешок — куда легче смеяться, когда споткнется кто-то другой,— но смех был обрывистый, ломкий, ведь пока неизвестно было, что достанется на долю каждого приглашенного нынче к государю.
Зажав в руке трубку, Петр сделал три-четыре неторопливых шага, опять задержался у мастерового человека.
— По здорову ли живешь, Парфен Силыч?— на старинный манер спросил царь, зная, что старику будет отрадно и приятно обращение по отчеству.
— Бог милостив, великий государь... На здоровье и силу нет нужды обижаться...
— Пока мы здоровы — и держава сильна,— с благосклонной улыбкой ответил Петр.— Глядел я днями твою юфть, что для обуток гожа... По совести делаешь — не на дегте выделываешь, а на ворваньем сале... Буду башмаки и сапоги из той кожи шить... А ежели начнут расползаться, значит, деготь добавляешь, совесть забыл...
— Как можно, великий государь! Делаем, как надлежит! Ты во мне не сумлевайся... А за догляд низкий поклон!
— За добрую работу и службу — подряд тебе дам для солдат и господ офицеров, на обувку из доброй кожи,— Петр полуобернулся, и кабинет-секретарь тут же шатнулся к нему, держа наготове бумагу.— Передашь в коллегию, Алексей Васильевич.
Мастер повалился было в ноги государю, но кто-то рывком за шиворот упредил его падение, и он одумался; стоя в радостной потерянности, силился согнуться пониже и вышептывал слова благодарности и верности до гроба.
— И не забудь,— словно тут же забыв о щедрой милости, напомнил Петр секретарю,— нужно послать на Украину Румянцева, чтоб обменял быков на овец и баранов доброй породы... А того, кто толмачит по-аглицки и дело понимает, отправить к чужестранным мастерам на выучку — как они стригут тех овец чисто, не теряя шерсти, и на какой манер обрабатывают...
Вероятно, одному Макарову была понятна связь между выделкой юфти и посылкой Румянцева и стрижкой овец, потому что мысль государя шла прихотливо кружным путем, но можно было не сомневаться — не зря он высказывал ее вслух перед всеми: пусть нерадивые и те, кто печется только о своем благе, знают, что царь заглядывает далеко и постоянно заботится о выгоде державы. Впрочем, может быть, догадка кабинет- секретаря была нынче и не столь верна и Макаров ошибался, не ведая о истинной причине, по которой государь уделял внимание вроде малым, не имеющим особого значения делам: Петру нужно было не торопясь добраться до вельможи, которому он собирался дать наглядный урок, потому шел не спеша, чтобы душа накалилась злобой и яростью до предела. Обычно ему ничего не стоило вызвать в себе внезапный, грозовой гнев, достаточно было ему взглянуть на провинившегося, и чем более жалким и трусливым оказывался тот, тем
скорее вскипала в нем свирепая, слепая жестокость, которой он и сам подчас боялся. Она подступала точно снизу живота, ползла к горлу, как изжога, заставлявшая его кривиться, напружинивала жилу на шее, переходила в судорожное дрожание щеки, а там уже рвались брызгами с языка обжигающие слова, вскидывалась трость и сыпались удары наотмашь. Но бывало и иначе, когда он сознательно, как сейчас, медленно подбирался к жертве, чтобы учинить расправу на глазах у всех.
Обреченный, словно выгнанный на опушку леса заяц, сам вырвался в первый ряд, видимо, уже не в силах выносить роковую неизбежность, и вдруг застыл, очутившись с государем с глазу на глаз, скованный немотой и страхом.
— Чем порадуешь, боярин, своего государя?— на диво мирно обратился к нему Петр.
— Виноват, ваше величество... Не знамо как-то вышло... Виноват... Молю о прощении милостивом... До последнего вздоха буду служить, прах ничтожный...
— А ты не торопись, еще успеешь на тот свет, раб Божий. Надо еще дождаться, чтобы Всевышний позвал тебя,— Петр продолжал цедить слова сквозь зубы с едва заметной шепелявинкой, мало кому знакомым признаком подступавшей ярости.— И сколько же ты утаил живых душ и числил их в мертвых, чтоб не платить за них?
— Фискалы вроде нашли числом за пятьсот, великий государь...
— А пошто так мало? Ты бы всех, что за тобой поверстаны, на погост обманно определил и государя держал в неведении, живя сам с чистой совестью...
— Мой недогляд, ваше величество...
Эта обмолвка обошлась вельможе дорого, словно Петр только и ждал, когда сорвется с языка провинившегося лживое слово.
— Ах! Так ты это недоглядом зовешь? Вор и грабитель!
Петр бешеным рывком содрал с боярина парик и начал хлестать им по щекам, не видя слез, катившихся по скулам и мешавшихся с пудрой. Боярин не отступал, покорно принимая удары, торчал перед государем, как столб, что-то бессвязно и жалобно выкрикивая, должно быть, прося пощады. А Петр, выкатив белки глаз, брызгая слюной, поносил вельможу последними
словами, потом бросил парик на пол, наступил на него сапогом и, разъярясь, взмахнул тростью, нанося удары по спине и голове. От виска боярина сочилась змейка крови, но боярин все еще не отходил, не пытался увернуться от побоев, только прикрыл растопыренными руками лицо да все ниже гнулся, казалось, готовый рухнуть. Стыла мертвая тишина, прорезаемая свистом трости, удары сыпались все реже, хотя кровь уже красила пальцы и капала густыми каплями на пол. А когда начала неметь рука Петра, боярин упал на колени и, елозя по полу, продолжал сквозь частые всхлипывания молить о прощении.
И тут, точно из-под земли, вынырнул светлейший князь Меншиков, наклонился к государю, шепнул что- то на ухо, взял из его рук трость, как игрушку у малого ребенка, отвел в сторону, снял с протянутого подноса, будто спустившегося с потолка, стакан рейнского и сунул в натруженную руку царя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169