Сам дедушка многое умел делать: и выращивать хлеб, и смастерить телегу и сани, сшить сбрую, свалять валенки, держал в руках и топор, и пилу, и шило — и не скрывал неодобрения, когда встречал в жизни людей, которые вместо дела производили на свет одни бумаги, часто никому не нужные...
Время для меня летело незаметно. Я то вскакивал по ночам от тревожного набата и зарева, окрасившего избу, бежал с дедушкой на пожар, то дядя Сидор будил меня на рассвете и полусонного вез на пашню, сажал на смирную гнедуху и учил боронить, то уводил с собой на вечерние гулянки, и тогда бабушка строго наставляла:
— Ты смотри, вояка, ребенка мне не покалечь, а то с тебя сбудется!.. Если с Краснояра парни явятся, чтоб духу твоего там не было. Слышь?
Я не знаю, зачем девятнадцатилетний дядя таскал меня туда, где пели под гармошку срамные частушки, лапали девок и танцевали до упаду. Но мне становилось до жути любопытно, когда вспыхивали драки,— крутились в воздухе пустые бутылки и палки, трещали рвущиеся рубахи, а потом сельские мальчишки учили меня, как надо бить камнями, чтобы выбить бутылку из рук, расколотить ее на мелкие осколки. И~ без бутылок кровь лилась из ноздрей, ставились шишки на головах, а как-то раз дядю избили свинчаткой, запрятанной в варежке, и он с неделю ходил с шишками и кровоподтеками. И все же каждый вечер снова рвался на рискованное свидание с новой зазнобой. Когда гулянка расходилась мирно, а дядя тащил девку в какой-нибудь сумеречный проулок, я ждал, когда он вдоволь нацелуется. Он усаживался на бревнах, обнимал девку и лишь в короткие передыхи от затяжных поцелуев точно приходил в себя, спохватывался и спрашивал:
— Ты еще тут, Зорька? Не убегай, а то мать мне за тебя шкуру спустит... Счас потопаем!..
И опять приникал к девке. По правде, меня еще мало занимали дядины увлечения, только брало любопытство, а что дядя находит хорошего в этих неутомимых тисканьях?
Сейчас, когда отдалились, ушли в прошлое эти озаряемые ночными пожарами времена, мне кажется странным, как могла та беспечная жизнь парней и девок уживаться с тем ожесточением, которое царило в селе,— будто нашла темная грозовая туча и не рассасывалась и не было надежды, что когда-нибудь прольется благодатным дождем. Из ночи в ночь тянулись бесконечные собрания, мужики сшибались в яростных спорах, порою замешенных на открытой ненависти, словно были озабочены только одним — как бы перекричать друг друга и тем самым взять верх. Иные мудрые старики уже прозревали, что жизнь села рано или поздно будет перепахана, вздыблена, как целина со всеми вековыми корнями и привычками, и потому в семейских людях просыпалась вдруг долго томившаяся в немоте старообрядческая истовость и непреклонность, им казалось, что рушится вконец то, что завещано отцами и дедами, вот почему иной раз хватало малой искорки или брошенного невзначай слова, чтобы люди становились врагами на всю жизнь, бездумно, но с болью рвались привычные привязанности и узы родства, особенно ценившиеся у семейских. Кипел котел страстей, брызги летели далеко окрест, прожигая души и правых и виноватых, и в спорах было не разобрать, кто обожжен больнее Было от чего затомиться в неведении и тревоге, заскрести пятерней затылок, потерять сон и покой... Дед возвращался с этих ночных бдений чуть ли не на рассвете, перед петушиной разноголосицей, мрачный, чугунно-темный, ложился навзничь на кровать, на жесткий потник и молча глядел в потолок единственным глазом.
— Ну об чем хоть кричали-то там?— не выдерживала бабушка и, чтобы не разбудить меня, снижала свой голос до шепота.— И что это за слово диковинное — «колхоз»?.. Не нашенское, что ль, не русское?
— Нашла, чем болеть! Слово ей не по нраву!— сокрушенно вздыхал дед.— Да по мне — пускай хоть какую вывеску малюют, лишь бы знать, что за ней деется!.. Я там и голоса не подаю, и все одно точит — ох, неспроста это! Кто-то нарочно стравливает нас, чтобы мы, как собаки, рвали друг друга на клочья... И ноне был оратель такой, сулил молочные реки и кисельные берега, а сам о той жизни по книжке обучен, сроду на коне верхом не сидел, плуг в руках не держал, не пахал, не сеял и не жал, а вот, поди ты, берется сбивать народ в одну кучу, а что потом с той оравой будет, ему горюшка мало! Он помашет руками да и уедет в город, а мы тут останемся, как глухонемые в крапиве,— куда ни сунешься, всюду жжет! Ну оставит меня пахать с Никишкой-лодырем... Дак рази на нас одну шлею наденешь? Я чуть свет встаю, наработаюсь досыта, а он только глаза продирает... Зимой у Никишки в избе хоть тараканов морозь, один холод гуляет, а ему лень за дровами в лес съездить... Он и в колхозе будет такой или еще лучше — возьмет портфель в руки и будет мной командовать; и теперь ему, бедному да сирому, больше веры, чем справному мужику... Вот где беда зарыта, и по-своему ничего не переиначишь...
— Но не все ж бедняки лодыри,— смиряя нрав деда, вышептывала бабушка.— Иной хоть и беден, а старается в люди выйти, не зарастает грязью, как Никишка... Дался он тебе... Ты равняйся на тех, кто умную речь ведет...
— Да те, кто поумнее, нонче больше молчат, а кричит больше один Никишка да оратель из города... Ни- кишке главное — не про то забота, как жить дальше, а как бы отобрать добро у соседа. Будь его воля, он бы полсела в мироеды определил... А у нас на все село кулаков-то всего два лавочника да Вальмис с паровой мельницей, поскольку они внаем батраков брали, а Ни- кишку Вальмис держал в мукомолах, спасал от голода... Ну ясно, что новой власти с такими, как Вальмис, не по дороге, мельницу у него забрали, хотя на ней до сей поры мужики муку мелют, когда на таких мельничишках, как наша с братанами, вода кончается... А зачем взяли самого Вальмиса? Увезли под винтовкой.
А за што? Он што — душегуб какой или вправду кровь у других сосал? Отобрали мельницу, и хватит, и так наказали человека, зачем же его в тюрьму прятать, а то и в расход пускать? Кому это выгодно, и по-людски ли это все получается?.. Нет, мать, сошла, видно, жизня с кона и, видать, на свое место не возвернется...
— А Куприян Парфеныч?— напоминала бабушка.— Он тоже лавку держал и работников имел... Или возьми того же Быстрова, Золотарева, Сидоренко, Макарова...
— Ну вот ты всех и перечла,— соглашался дед.— Но их след давно остыл — кого увезли на Север, кто сам деру дал... Не в том суть... А Никишке не терпится и на других клеймо поставить... Гляди и до нас очередь дойдет...
— Христос с тобой!— испуганно ойкнула бабушка.— Да тебя-то кто тронет? Людей ты не нанимал, на мельнице сам кули ворочаешь, на паях с братьями робишь... И наш Саввка тут партизанил, новую власть крепил...
— Кто станет на твоего Саввку оглядываться, ежели село со всех концов подпалят?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Время для меня летело незаметно. Я то вскакивал по ночам от тревожного набата и зарева, окрасившего избу, бежал с дедушкой на пожар, то дядя Сидор будил меня на рассвете и полусонного вез на пашню, сажал на смирную гнедуху и учил боронить, то уводил с собой на вечерние гулянки, и тогда бабушка строго наставляла:
— Ты смотри, вояка, ребенка мне не покалечь, а то с тебя сбудется!.. Если с Краснояра парни явятся, чтоб духу твоего там не было. Слышь?
Я не знаю, зачем девятнадцатилетний дядя таскал меня туда, где пели под гармошку срамные частушки, лапали девок и танцевали до упаду. Но мне становилось до жути любопытно, когда вспыхивали драки,— крутились в воздухе пустые бутылки и палки, трещали рвущиеся рубахи, а потом сельские мальчишки учили меня, как надо бить камнями, чтобы выбить бутылку из рук, расколотить ее на мелкие осколки. И~ без бутылок кровь лилась из ноздрей, ставились шишки на головах, а как-то раз дядю избили свинчаткой, запрятанной в варежке, и он с неделю ходил с шишками и кровоподтеками. И все же каждый вечер снова рвался на рискованное свидание с новой зазнобой. Когда гулянка расходилась мирно, а дядя тащил девку в какой-нибудь сумеречный проулок, я ждал, когда он вдоволь нацелуется. Он усаживался на бревнах, обнимал девку и лишь в короткие передыхи от затяжных поцелуев точно приходил в себя, спохватывался и спрашивал:
— Ты еще тут, Зорька? Не убегай, а то мать мне за тебя шкуру спустит... Счас потопаем!..
И опять приникал к девке. По правде, меня еще мало занимали дядины увлечения, только брало любопытство, а что дядя находит хорошего в этих неутомимых тисканьях?
Сейчас, когда отдалились, ушли в прошлое эти озаряемые ночными пожарами времена, мне кажется странным, как могла та беспечная жизнь парней и девок уживаться с тем ожесточением, которое царило в селе,— будто нашла темная грозовая туча и не рассасывалась и не было надежды, что когда-нибудь прольется благодатным дождем. Из ночи в ночь тянулись бесконечные собрания, мужики сшибались в яростных спорах, порою замешенных на открытой ненависти, словно были озабочены только одним — как бы перекричать друг друга и тем самым взять верх. Иные мудрые старики уже прозревали, что жизнь села рано или поздно будет перепахана, вздыблена, как целина со всеми вековыми корнями и привычками, и потому в семейских людях просыпалась вдруг долго томившаяся в немоте старообрядческая истовость и непреклонность, им казалось, что рушится вконец то, что завещано отцами и дедами, вот почему иной раз хватало малой искорки или брошенного невзначай слова, чтобы люди становились врагами на всю жизнь, бездумно, но с болью рвались привычные привязанности и узы родства, особенно ценившиеся у семейских. Кипел котел страстей, брызги летели далеко окрест, прожигая души и правых и виноватых, и в спорах было не разобрать, кто обожжен больнее Было от чего затомиться в неведении и тревоге, заскрести пятерней затылок, потерять сон и покой... Дед возвращался с этих ночных бдений чуть ли не на рассвете, перед петушиной разноголосицей, мрачный, чугунно-темный, ложился навзничь на кровать, на жесткий потник и молча глядел в потолок единственным глазом.
— Ну об чем хоть кричали-то там?— не выдерживала бабушка и, чтобы не разбудить меня, снижала свой голос до шепота.— И что это за слово диковинное — «колхоз»?.. Не нашенское, что ль, не русское?
— Нашла, чем болеть! Слово ей не по нраву!— сокрушенно вздыхал дед.— Да по мне — пускай хоть какую вывеску малюют, лишь бы знать, что за ней деется!.. Я там и голоса не подаю, и все одно точит — ох, неспроста это! Кто-то нарочно стравливает нас, чтобы мы, как собаки, рвали друг друга на клочья... И ноне был оратель такой, сулил молочные реки и кисельные берега, а сам о той жизни по книжке обучен, сроду на коне верхом не сидел, плуг в руках не держал, не пахал, не сеял и не жал, а вот, поди ты, берется сбивать народ в одну кучу, а что потом с той оравой будет, ему горюшка мало! Он помашет руками да и уедет в город, а мы тут останемся, как глухонемые в крапиве,— куда ни сунешься, всюду жжет! Ну оставит меня пахать с Никишкой-лодырем... Дак рази на нас одну шлею наденешь? Я чуть свет встаю, наработаюсь досыта, а он только глаза продирает... Зимой у Никишки в избе хоть тараканов морозь, один холод гуляет, а ему лень за дровами в лес съездить... Он и в колхозе будет такой или еще лучше — возьмет портфель в руки и будет мной командовать; и теперь ему, бедному да сирому, больше веры, чем справному мужику... Вот где беда зарыта, и по-своему ничего не переиначишь...
— Но не все ж бедняки лодыри,— смиряя нрав деда, вышептывала бабушка.— Иной хоть и беден, а старается в люди выйти, не зарастает грязью, как Никишка... Дался он тебе... Ты равняйся на тех, кто умную речь ведет...
— Да те, кто поумнее, нонче больше молчат, а кричит больше один Никишка да оратель из города... Ни- кишке главное — не про то забота, как жить дальше, а как бы отобрать добро у соседа. Будь его воля, он бы полсела в мироеды определил... А у нас на все село кулаков-то всего два лавочника да Вальмис с паровой мельницей, поскольку они внаем батраков брали, а Ни- кишку Вальмис держал в мукомолах, спасал от голода... Ну ясно, что новой власти с такими, как Вальмис, не по дороге, мельницу у него забрали, хотя на ней до сей поры мужики муку мелют, когда на таких мельничишках, как наша с братанами, вода кончается... А зачем взяли самого Вальмиса? Увезли под винтовкой.
А за што? Он што — душегуб какой или вправду кровь у других сосал? Отобрали мельницу, и хватит, и так наказали человека, зачем же его в тюрьму прятать, а то и в расход пускать? Кому это выгодно, и по-людски ли это все получается?.. Нет, мать, сошла, видно, жизня с кона и, видать, на свое место не возвернется...
— А Куприян Парфеныч?— напоминала бабушка.— Он тоже лавку держал и работников имел... Или возьми того же Быстрова, Золотарева, Сидоренко, Макарова...
— Ну вот ты всех и перечла,— соглашался дед.— Но их след давно остыл — кого увезли на Север, кто сам деру дал... Не в том суть... А Никишке не терпится и на других клеймо поставить... Гляди и до нас очередь дойдет...
— Христос с тобой!— испуганно ойкнула бабушка.— Да тебя-то кто тронет? Людей ты не нанимал, на мельнице сам кули ворочаешь, на паях с братьями робишь... И наш Саввка тут партизанил, новую власть крепил...
— Кто станет на твоего Саввку оглядываться, ежели село со всех концов подпалят?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169