Как многие дети в моем возрасте, был и тщеславен, любил, когда взрослые обращали на меня особое внимание, и тогда я старался изо всех сил заслужить их похвалу и восхищение... Как-то один из дядьев привез мне из города в подарок зеленые туфли, у нас их называли «баретки», и, когда все садились за стол, я, быстро поев, натягивал баретки и начинал лихо отплясывать посредине избы, подхлестываемый хлопками и смехом. Однажды я забрался на подоконник, свободный от горшков с цветами, и стал отбивать там дробный перестук. Кто-то из взрослых подыгрывал мне губами: «Тира-ти- ра-ти-ра-ра!»— затем в руках дяди Саввы пискнула гармонь, я зачастил быстрее, но вдруг поскользнулся, упал с подоконника на стоявшую рядом прялку и, свалив ее, ударился лбом об угол обитого жестью сундука. Мать бросилась ко мне, подхватила на руки, через ее плечо, заливая сарафан, на спину ударила струя крови. Дядя Савва, прославленный красный командир партизанского отряда, тоже кинулся ко мне, что-то пошептал на белый клочок бумаги, прилепил его к ране, как уверяли меня потом, и кровь, бившая струей, сразу перестала течь... Как говорили, он делал это не впервые, за ним давно признавалось это колдовское умение «заговаривать» кровь...
Самым любимым и азартным моим занятием и девятилетнего дяди Сидора была ловля голубей. Мы вбивали около амбара небольшой колышек, рассыпали вокруг зерно, ставили на колышек край опрокинутой плетеной корзины и, привязав за него веревку, отползали в тень, к сараю. Когда голуби, поклевывая зерна, забредали под корзину, мы дергали за веревку, колышек вылетал из земли, и голуби оказывались в западне, бились там крыльями, но безуспешно. Мы меняли голубей у своих одногодков на бабки, железки и цветные стекляшки, через которые можно было увидеть преображенный мир, некоторых приручали и держали на крыше в голубятне... Как-то мы решили попытать счастья на гумне. Дядя Сидор, как старший, перекинул через плечо круг веревки, подхватил корзину, и мы пошли через задний двор. Когда мы проходили мимо долбленой колоды, у которой стояла с жеребенком каурая кобылица, я залюбовался жеребенком, стал ласково манить его к себе, протягивая горсть зерна: «Кось! Кось! Кось!» И тут моему девятилетнему дяде взбрело в голову подшутить: он размотал круг веревки и бросил его на меня, как лассо. Я дернулся в сторону, чтобы не попасть в это летящее на меня кольцо, запутался в веревке и угодил прямо под задние ноги кобылицы. Напуганная нашими криками, охраняя жеребенка, кобылица взбрыкнула, ударила меня копытом, и я полетел в страшную темноту. Когда я пришел в себя, надо мной уже хлопотали, приводили меня в чувство мать, и дед, и бабушка. Кто- то поскакал в соседнее село за фельдшером, который установил, что у меня сломано бедро, и уложил мою ногу в лубки. Я пролежал на спине все лето, и уже с первых дней, чтобы нога не стала короче, фельдшер приделал к ее следу петельку, на которую вешали для вытягивания двухфунтовую гирьку. Поначалу ее снимали через час, чтобы нога могла отдохнуть, потом перерывы стали реже, а ночью гирьку совсем снимали. Предписание фельдшера исполняли, наверное, не так аккуратно, потому что потом, когда он снова навестил меня, чтобы освободить ногу от лубков, оказалось, что больную ногу вытянули сантиметра на два-три больше, и теперь уже здоровая нога стала короче. Исправлять промах было поздно, все погоревали, повздыхали да и оставили меня с укороченной ногой на всю жизнь. Об этом знали только мои близкие да портной, которому всегда приходилось уравнивать одну брючину, посторонние и сейчас не замечают, что я чуть-чуть прихрамываю.
Осенью я уже бегал по улице, снова гонял голубей, не ведая, что отгремели бои, что убрались восвояси и японцы, и американцы, сгинули семеновцы, что на селе установилась новая власть и дядя Савва был одно время во главе этой власти — председателем сельского совета. Я, конечно, не замечал, что матери становится невмоготу жить в семье деда Аввакума, что на нее, как на терпеливую лошадь, валят самую тяжелую поклажу и защитить ее некому. Так уж повелось со старых времен: если погибал муж, защита и кормилец, невестка становилась бесправной батрачкой, никто ее не жалел, никто с нею не считался. Однако времена наступали иные, уже нельзя было держать человека в такой узде, как прежде, и мать решила не мириться и с характером свекрови, и с подневольной жизнью. Получив однажды приглашение своей сестры Ириши, жившей на Дальнем Востоке, она враз распростилась с семьей деда и пустилась со мной в дальнее странствие... Она покидала родное село с кровной обидой на свекора и свекровь, потому что они отпустили ее в путь-дорогу с пустыми руками, не снабдив ни едой, ни деньгами, ни лишней одежонкой, хотя мать отработала, или, как она говаривала, «отмантулила», на эту семью несколько лет. Дед и бабка, находясь во власти своего неистового старообрядческого упрямства, тоже осерчали на невестку, что она так легко оставляла дом, не дождавшись без вести пропавшего сына, простились с нею холодно и отчужденно. Даже участие к внуку не умягчило их крутой нрав, они не проводили нас на станцию Петровск-Забайкальский, как бы отрывая навсегда от сердца. Повез нас дядя Лаврентий, мамин брат, одолжив на этот случай лошадь у соседа. Я не понимал, почему, стоя у вагона, этот большой и сильный мужик обливался слезами вместе с матерью. Мать я нередко видел плачущей, как и других женщин, у которых, как мне внушили, глаза «всегда на мокром месте», но чтобы вот так, расставаясь с сестрой, ревел по-бабьи мужик, наблюдал впервые.
Станция оглушила нас грохотом и лязгом железа, гудками паровозов, острой гарью дыма, гомонливой толпой пассажиров, лезших напролом со своими узлами, сундуками, баулами, словно поезд мог уйти без них. Но вот ударил станционный колокол, поезд дрогнул,
вагон поплыл, дядя заревел еще пуще и побежал рядом с вагоном, размахивая зажатой в руке фуражкой, и через минуту-другую все осталось позади: и заплаканный, с красным опухшим лицом дядя, и станция с позеленевшим от времени колоколом, а еще дальше, в пятидесяти верстах от нее,— страна моего детства, мой родной Хонхолой...
Так мы очутились в деревне Маёрихе на низеньком берегу Зеи, где лепились одна к другой серые высокие избы. Здесь тоже жили старообрядцы-семейские, предки которых добирались сюда во времена Екатерины Второй без малого восемь лет. В недавние годы поселились тут мамина сестра Ирина и ее муж Моисей Яковлевич Шолоховы. Они прибыли в Маёриху из Владивостока, где Моисей двадцать лет прослужил на царском флоте и прибился сюда по той причине, что тут проживал его родной брат Лукаха. Тот на первое время и приютил их с четырьмя ребятишками, поселив их в глубокой землянке на своей усадьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Самым любимым и азартным моим занятием и девятилетнего дяди Сидора была ловля голубей. Мы вбивали около амбара небольшой колышек, рассыпали вокруг зерно, ставили на колышек край опрокинутой плетеной корзины и, привязав за него веревку, отползали в тень, к сараю. Когда голуби, поклевывая зерна, забредали под корзину, мы дергали за веревку, колышек вылетал из земли, и голуби оказывались в западне, бились там крыльями, но безуспешно. Мы меняли голубей у своих одногодков на бабки, железки и цветные стекляшки, через которые можно было увидеть преображенный мир, некоторых приручали и держали на крыше в голубятне... Как-то мы решили попытать счастья на гумне. Дядя Сидор, как старший, перекинул через плечо круг веревки, подхватил корзину, и мы пошли через задний двор. Когда мы проходили мимо долбленой колоды, у которой стояла с жеребенком каурая кобылица, я залюбовался жеребенком, стал ласково манить его к себе, протягивая горсть зерна: «Кось! Кось! Кось!» И тут моему девятилетнему дяде взбрело в голову подшутить: он размотал круг веревки и бросил его на меня, как лассо. Я дернулся в сторону, чтобы не попасть в это летящее на меня кольцо, запутался в веревке и угодил прямо под задние ноги кобылицы. Напуганная нашими криками, охраняя жеребенка, кобылица взбрыкнула, ударила меня копытом, и я полетел в страшную темноту. Когда я пришел в себя, надо мной уже хлопотали, приводили меня в чувство мать, и дед, и бабушка. Кто- то поскакал в соседнее село за фельдшером, который установил, что у меня сломано бедро, и уложил мою ногу в лубки. Я пролежал на спине все лето, и уже с первых дней, чтобы нога не стала короче, фельдшер приделал к ее следу петельку, на которую вешали для вытягивания двухфунтовую гирьку. Поначалу ее снимали через час, чтобы нога могла отдохнуть, потом перерывы стали реже, а ночью гирьку совсем снимали. Предписание фельдшера исполняли, наверное, не так аккуратно, потому что потом, когда он снова навестил меня, чтобы освободить ногу от лубков, оказалось, что больную ногу вытянули сантиметра на два-три больше, и теперь уже здоровая нога стала короче. Исправлять промах было поздно, все погоревали, повздыхали да и оставили меня с укороченной ногой на всю жизнь. Об этом знали только мои близкие да портной, которому всегда приходилось уравнивать одну брючину, посторонние и сейчас не замечают, что я чуть-чуть прихрамываю.
Осенью я уже бегал по улице, снова гонял голубей, не ведая, что отгремели бои, что убрались восвояси и японцы, и американцы, сгинули семеновцы, что на селе установилась новая власть и дядя Савва был одно время во главе этой власти — председателем сельского совета. Я, конечно, не замечал, что матери становится невмоготу жить в семье деда Аввакума, что на нее, как на терпеливую лошадь, валят самую тяжелую поклажу и защитить ее некому. Так уж повелось со старых времен: если погибал муж, защита и кормилец, невестка становилась бесправной батрачкой, никто ее не жалел, никто с нею не считался. Однако времена наступали иные, уже нельзя было держать человека в такой узде, как прежде, и мать решила не мириться и с характером свекрови, и с подневольной жизнью. Получив однажды приглашение своей сестры Ириши, жившей на Дальнем Востоке, она враз распростилась с семьей деда и пустилась со мной в дальнее странствие... Она покидала родное село с кровной обидой на свекора и свекровь, потому что они отпустили ее в путь-дорогу с пустыми руками, не снабдив ни едой, ни деньгами, ни лишней одежонкой, хотя мать отработала, или, как она говаривала, «отмантулила», на эту семью несколько лет. Дед и бабка, находясь во власти своего неистового старообрядческого упрямства, тоже осерчали на невестку, что она так легко оставляла дом, не дождавшись без вести пропавшего сына, простились с нею холодно и отчужденно. Даже участие к внуку не умягчило их крутой нрав, они не проводили нас на станцию Петровск-Забайкальский, как бы отрывая навсегда от сердца. Повез нас дядя Лаврентий, мамин брат, одолжив на этот случай лошадь у соседа. Я не понимал, почему, стоя у вагона, этот большой и сильный мужик обливался слезами вместе с матерью. Мать я нередко видел плачущей, как и других женщин, у которых, как мне внушили, глаза «всегда на мокром месте», но чтобы вот так, расставаясь с сестрой, ревел по-бабьи мужик, наблюдал впервые.
Станция оглушила нас грохотом и лязгом железа, гудками паровозов, острой гарью дыма, гомонливой толпой пассажиров, лезших напролом со своими узлами, сундуками, баулами, словно поезд мог уйти без них. Но вот ударил станционный колокол, поезд дрогнул,
вагон поплыл, дядя заревел еще пуще и побежал рядом с вагоном, размахивая зажатой в руке фуражкой, и через минуту-другую все осталось позади: и заплаканный, с красным опухшим лицом дядя, и станция с позеленевшим от времени колоколом, а еще дальше, в пятидесяти верстах от нее,— страна моего детства, мой родной Хонхолой...
Так мы очутились в деревне Маёрихе на низеньком берегу Зеи, где лепились одна к другой серые высокие избы. Здесь тоже жили старообрядцы-семейские, предки которых добирались сюда во времена Екатерины Второй без малого восемь лет. В недавние годы поселились тут мамина сестра Ирина и ее муж Моисей Яковлевич Шолоховы. Они прибыли в Маёриху из Владивостока, где Моисей двадцать лет прослужил на царском флоте и прибился сюда по той причине, что тут проживал его родной брат Лукаха. Тот на первое время и приютил их с четырьмя ребятишками, поселив их в глубокой землянке на своей усадьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169