..
— Ловок ты! Ха! Ха!— хмыкал приезжий.— У меня они, может, такую науку пройдут, что на вес золота станут!
— Парнишку, батюшка, не забудьте,— попыталась снова напомнить мать.— Пропадет он без нас... Живая душа, сердце надрывается...
— Довольно ныть!— осердясь не на шутку, крикнул приезжий и резанул хлыстом по голенищу.— Титька ему твоя уже не нужна, будет жевать, что ему здесь дадут... А вы собирайте пожитки. И живо мне! Я строптивых в два счета унимаю!
— Явите, батюшка, жалость!— Отец Трекелина повалился в ноги барину, надрывно запричитал:— Век будем бога молить... Не дайте погибнуть дитяти...
— Встань, холоп!— барин носком сапога приподнял всклокоченную рыжую голову мужика.— Ежели будешь стараться, я позволю тебе еще завести одного щенка! А этот останется тут, на него я не рассчитывал, как за долгом ехал... И не проси больше, а то я раздумаю, отберу у тебя и бабу! И погаси свой звериный зрак, не гляди, будто ешь поедом! Я и не таких диких
лошадей объезживал — не чета тебе. Свое зло на работе покажешь, для меня то выгоднее...
Отец поднимался с колен тяжело, а когда выпрямился, Трекелин не вытерпел, бросился к нему, заревел, вцепившись в педол отцовской рубахи. Чьи-то руки оторвали его от отца, не дали подбежать к матери. Она выла в голос, казалось, упадет замертво, но ее подхватили и потащили к телеге...
В Трекелине заходилось сердце. Да как же жить без матери, без ее ласковых мягких рук, без ни с чем не сравнимой нежности, которая сквозила и в улыбчивом взгляде, и в голосе, знакомом от колыбельной качки, когда она склонялась над ним, трогая теплым дыханием его лоб и щеки, и вышептывала на ночь утешные слова, полные безмерной любви. Отец тоже иной раз трепал его за вихры, но то была особая мужская ласка, когда он мог, как телок, потереться о бок отца, дождаться, когда тот поцелует его в макушку.
До зрелого отрочества Трекелин рос и кормился у дальнего родича, а когда родич скончался, Трекелин, проводив его в последний путь, ушел от барина не сказавшись, прибился к беглому монаху и начал странствовать по Руси... На Выге, когда он повстречал Акилину, ему примстилось, что она излечит его от горького одиночества и сиротства, заменит мать, ведь в каждой женщине две тайны — тайна жены и тайна матери, и эти два начала жили в ней нерасторжимо, и если случалась беда, то материнское перебарывало. Но Акилина отринула его прочь, и он обрел пристанище лишь на Ветке.
И вот теперь, похоже, Трикелину предстояло снова осиротеть, и терял он не мать, не отца, не Акилину, а землю, где нашел приют.
Ни суровый государь, не знавший удержу в своих помыслах, ни сменившая его Екатерина, ни недолго царствовавший Петр Второй не осмелились бы на то, на что с бабьей мстительностью замахнулась племянница Петра Первого, Анна Иоанновна, волею случая очутившаяся на царском троне. Злая тридцатисемилетняя герцогиня, жившая в Курляндии и позванная на русский престол «верховниками», дорвавшись до власти, забыла о всех обещаниях и кинула Русь на прокорм и разор завистливым и ничтожным иноземцам. Она привезла из своей митавской провинции, где пребывала почти в ссылке, старую рассохшуюся кровать, набитую
по щелям тощими клопами, и паразиты повылезали густо, жирели на русской крови, плодились безудержно.
При Петре ветковцы привыкли рассуждать так — долга рука у государя, но до польского рубежа не дотянется. Царю и без них хлопот хватало, а может быть, он не трогал их потому, что не забывал об их подвиге в войну с хитроумным Карлом XII, когда ветковцы сколотили крепкую дружину и, напав на крупный шведский отряд, разнесли его в пух и прах, доказав тем самым, что сбежавшие за рубеж ревнители старой веры дорожат отечеством и готовы отдать за него свои жизни.
Анна Иоанновна злобствовала, посылая ветковцам один указ за другим, повелевая немедленно возвратиться в прежние пределы, в те вотчины, из которых совершили побег. Ветковцы отмалчивались, надеясь, что туча, погремев, пройдет стороной. Но Анна Иоанновна сочла молчание за дерзость и послала за польский рубеж пять полков под командой полковника Сытина, чтобы вернуть беглецов силой, а селения их разорить и сжечь дотла...
Сытин, наведя страх на ветковцев, приказал запалить хлеба на полях и старые ометы соломы, дым и копоть заволокли небо над слободами, и огонь пополз к избам. Ветку взяли в кольцо окружения, оно сжималось все уже, и люди, жившие в общине, заметались, выскакивая из монастырей и келий, из курных изб, бежали к площади, четкая барабанная дробь, холостые выстрелы, окрики солдат и топот копыт подгоняли их, сбивали в стадо, тесня к церкви, где стоял на паперти мертвенно-белый епископ Епифаний, растерянный и жалкий. Сюда и проехал на белом коне полковник Сытин: широкоплечий, грузный, обвешанный военными регалиями. Вынув ноги из стремени с помощью подбежавшего солдата, он спешился, шумно высморкался в большой белый плат и громогласно спросил:
— Где ваш духовный пастырь?
— Здесь я, ваше сиятельство,— пролепетал Епифаний и согнулся в поклоне, приниженно и раболепно.
Сытин подошел к епископу под благословение, и Епифаний трясущейся рукой осенил его, и никто не разобрал — крестил он его по-старообрядчески или в угоду полковнику никонианской «щепотью».
— Ты не страшись, преосвященный,— басовито вещал полковник, обмахивая треуголкой рыхлое, распаренное от жары лицо.— По указу государыни я привел полки, чтобы вызволить тебя из беды! Тебя опутали тут раскольничьей прелестью, а мы спасем тебя для святой церкви!
Епифаний умильно растягивал в улыбке рот, благодарно мычал в ответ, поверив лжи, что царские войска пришли специально за ним, хотя никто его не держал силой и он мог покинуть Ветку в любой день по доброй воле. Ложь была припасена полковником на случай, чтобы избежать драки и крови, если ветковцы встанут грудью на защиту духовного пастыря.
Бессильный ропот прокатился по толпе, когда, вознеся худые руки над седой головой, Епифаний стал хвалить государыню за дарованную милость и хулить приютившую его Ветку, нарекая слобожан вероотступниками.
— Аспид! Христопродавец!— крикнули из гущи толпы.— Покарает тебя Господь за твое вероломство! Иуда! Будь трижды проклят! Анафема тебе навеки!..
Солдаты, сминая старых и малых, раскидывали людей, как чурбаки, но кричавших и след простыл. Тогда стали хватать первых попавшихся, чтобы начать розыск.
Слободы оцепили, везде расставили караулы и посты, день и ночь горели костры, чтобы легче изловить скорых на ногу беглецов, которые все равно находили потайные ходы и лазейки, исчезали из Ветки и прятались в лесах. Особо обученные команды тащили всякое имущество к хлебным амбарам, шныряли по дворам, не брезгуя и малой рухлядью, если ее можно было прикарманить, жадные до воровства руки алчно тянулись к чужому добру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ловок ты! Ха! Ха!— хмыкал приезжий.— У меня они, может, такую науку пройдут, что на вес золота станут!
— Парнишку, батюшка, не забудьте,— попыталась снова напомнить мать.— Пропадет он без нас... Живая душа, сердце надрывается...
— Довольно ныть!— осердясь не на шутку, крикнул приезжий и резанул хлыстом по голенищу.— Титька ему твоя уже не нужна, будет жевать, что ему здесь дадут... А вы собирайте пожитки. И живо мне! Я строптивых в два счета унимаю!
— Явите, батюшка, жалость!— Отец Трекелина повалился в ноги барину, надрывно запричитал:— Век будем бога молить... Не дайте погибнуть дитяти...
— Встань, холоп!— барин носком сапога приподнял всклокоченную рыжую голову мужика.— Ежели будешь стараться, я позволю тебе еще завести одного щенка! А этот останется тут, на него я не рассчитывал, как за долгом ехал... И не проси больше, а то я раздумаю, отберу у тебя и бабу! И погаси свой звериный зрак, не гляди, будто ешь поедом! Я и не таких диких
лошадей объезживал — не чета тебе. Свое зло на работе покажешь, для меня то выгоднее...
Отец поднимался с колен тяжело, а когда выпрямился, Трекелин не вытерпел, бросился к нему, заревел, вцепившись в педол отцовской рубахи. Чьи-то руки оторвали его от отца, не дали подбежать к матери. Она выла в голос, казалось, упадет замертво, но ее подхватили и потащили к телеге...
В Трекелине заходилось сердце. Да как же жить без матери, без ее ласковых мягких рук, без ни с чем не сравнимой нежности, которая сквозила и в улыбчивом взгляде, и в голосе, знакомом от колыбельной качки, когда она склонялась над ним, трогая теплым дыханием его лоб и щеки, и вышептывала на ночь утешные слова, полные безмерной любви. Отец тоже иной раз трепал его за вихры, но то была особая мужская ласка, когда он мог, как телок, потереться о бок отца, дождаться, когда тот поцелует его в макушку.
До зрелого отрочества Трекелин рос и кормился у дальнего родича, а когда родич скончался, Трекелин, проводив его в последний путь, ушел от барина не сказавшись, прибился к беглому монаху и начал странствовать по Руси... На Выге, когда он повстречал Акилину, ему примстилось, что она излечит его от горького одиночества и сиротства, заменит мать, ведь в каждой женщине две тайны — тайна жены и тайна матери, и эти два начала жили в ней нерасторжимо, и если случалась беда, то материнское перебарывало. Но Акилина отринула его прочь, и он обрел пристанище лишь на Ветке.
И вот теперь, похоже, Трикелину предстояло снова осиротеть, и терял он не мать, не отца, не Акилину, а землю, где нашел приют.
Ни суровый государь, не знавший удержу в своих помыслах, ни сменившая его Екатерина, ни недолго царствовавший Петр Второй не осмелились бы на то, на что с бабьей мстительностью замахнулась племянница Петра Первого, Анна Иоанновна, волею случая очутившаяся на царском троне. Злая тридцатисемилетняя герцогиня, жившая в Курляндии и позванная на русский престол «верховниками», дорвавшись до власти, забыла о всех обещаниях и кинула Русь на прокорм и разор завистливым и ничтожным иноземцам. Она привезла из своей митавской провинции, где пребывала почти в ссылке, старую рассохшуюся кровать, набитую
по щелям тощими клопами, и паразиты повылезали густо, жирели на русской крови, плодились безудержно.
При Петре ветковцы привыкли рассуждать так — долга рука у государя, но до польского рубежа не дотянется. Царю и без них хлопот хватало, а может быть, он не трогал их потому, что не забывал об их подвиге в войну с хитроумным Карлом XII, когда ветковцы сколотили крепкую дружину и, напав на крупный шведский отряд, разнесли его в пух и прах, доказав тем самым, что сбежавшие за рубеж ревнители старой веры дорожат отечеством и готовы отдать за него свои жизни.
Анна Иоанновна злобствовала, посылая ветковцам один указ за другим, повелевая немедленно возвратиться в прежние пределы, в те вотчины, из которых совершили побег. Ветковцы отмалчивались, надеясь, что туча, погремев, пройдет стороной. Но Анна Иоанновна сочла молчание за дерзость и послала за польский рубеж пять полков под командой полковника Сытина, чтобы вернуть беглецов силой, а селения их разорить и сжечь дотла...
Сытин, наведя страх на ветковцев, приказал запалить хлеба на полях и старые ометы соломы, дым и копоть заволокли небо над слободами, и огонь пополз к избам. Ветку взяли в кольцо окружения, оно сжималось все уже, и люди, жившие в общине, заметались, выскакивая из монастырей и келий, из курных изб, бежали к площади, четкая барабанная дробь, холостые выстрелы, окрики солдат и топот копыт подгоняли их, сбивали в стадо, тесня к церкви, где стоял на паперти мертвенно-белый епископ Епифаний, растерянный и жалкий. Сюда и проехал на белом коне полковник Сытин: широкоплечий, грузный, обвешанный военными регалиями. Вынув ноги из стремени с помощью подбежавшего солдата, он спешился, шумно высморкался в большой белый плат и громогласно спросил:
— Где ваш духовный пастырь?
— Здесь я, ваше сиятельство,— пролепетал Епифаний и согнулся в поклоне, приниженно и раболепно.
Сытин подошел к епископу под благословение, и Епифаний трясущейся рукой осенил его, и никто не разобрал — крестил он его по-старообрядчески или в угоду полковнику никонианской «щепотью».
— Ты не страшись, преосвященный,— басовито вещал полковник, обмахивая треуголкой рыхлое, распаренное от жары лицо.— По указу государыни я привел полки, чтобы вызволить тебя из беды! Тебя опутали тут раскольничьей прелестью, а мы спасем тебя для святой церкви!
Епифаний умильно растягивал в улыбке рот, благодарно мычал в ответ, поверив лжи, что царские войска пришли специально за ним, хотя никто его не держал силой и он мог покинуть Ветку в любой день по доброй воле. Ложь была припасена полковником на случай, чтобы избежать драки и крови, если ветковцы встанут грудью на защиту духовного пастыря.
Бессильный ропот прокатился по толпе, когда, вознеся худые руки над седой головой, Епифаний стал хвалить государыню за дарованную милость и хулить приютившую его Ветку, нарекая слобожан вероотступниками.
— Аспид! Христопродавец!— крикнули из гущи толпы.— Покарает тебя Господь за твое вероломство! Иуда! Будь трижды проклят! Анафема тебе навеки!..
Солдаты, сминая старых и малых, раскидывали людей, как чурбаки, но кричавших и след простыл. Тогда стали хватать первых попавшихся, чтобы начать розыск.
Слободы оцепили, везде расставили караулы и посты, день и ночь горели костры, чтобы легче изловить скорых на ногу беглецов, которые все равно находили потайные ходы и лазейки, исчезали из Ветки и прятались в лесах. Особо обученные команды тащили всякое имущество к хлебным амбарам, шныряли по дворам, не брезгуя и малой рухлядью, если ее можно было прикарманить, жадные до воровства руки алчно тянулись к чужому добру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169