Авим сделал задумчивое лицо и, склоня голову, забубнил не своим голосом:
— Летит ворон, без крыл, без ног... Садится ворон к рабе Анфисе на главу и на плечо... Ворон сидит, посиживает, рану потачивает... Ты, ворон, рану не клюй, ты, руда, из раны не беги... Идет старец, всем ставец, несет печать. Ты, старец, остановись, ты, ворон, не каркай, ты, руда, не капни... Крови, не хаживать, телу не баливать... Пух земля, одна семья. Будь по-моему!..
Девочка смотрела на Авима затая дыхание, с нескрываемым восхищением и удивлением.
— Ой как страшно, мамочки! Ты как колдун или леший?
Авим не хотел быть ни колдуном, ни лешим, но слова девочки он принял как похвалу, зная, что теперь-то она будет слушаться его и исполнять все, что он ни прикажет.
В тот же вечер Анфиса прибежала за ним и, схватив за руку, ничего не объясняя, потащила к середине обоза, там стояла выведенная из оглобель лошадь каурой масти с неснятой сбруей.
— Погляди на нашего каурого! Вон какая рана! Может, полечишь, раз травы собираешь?
Мужики, что толпились около лошади, молча расступились перед Авимом, и он стал внимательно осматривать ранку на сбитой холке, края ее покрылись запекшейся кровью, а в середине шевелился маленький белый червячок.
— Надо чемерицу настоять и часто мыть больное место,— сказал Авим и, подумав, добавил:— Выведется червь! Не вынесет он того духа... Можно еще табачный лист замочить в квасе и прикладывать к ране, но вы тем зельем не дымите, откуда лист взять...
— А откуда ты этой премудрости набрался?— спросил отец Анфисы, широколицый, с окладистой, воронова крыла, бородой.
— Меня Тихий на Ветке травы научил разбирать.. И грамоту я тоже от него взял.
— Ну ежели от Тихого, то это к добру, парниша!— басовито прогудел мужик и оглянулся на таких же бородачей, и те согласно кивнули.— Попытаемся делать по-твоему... Да где столько этой самой чемерицы счас взять?
— Я насушил впрок, поделюсь с вами,— поражаясь, что набрался смелости вразумлять в чем-то взрослых, сказал Авим.
Подошли и бабы, подивились на мальчонку, и одна, голосистая, чуть не пустила слезу:
— Не жилец он на свете! Не жилец!.. В таку малу головушку большого ума насобирал! Не выдержит головушка!
— Не каркай!— оборвали ее.— Радоваться надо, что парнишка смышленый сыскался на подмогу... Не
колдун, не знахарь, для нас, людей, рожден, у Тихого свою науку прошел!
Бабы притихли, глядя на Авима как на чудо, а он, подбодренный мужиками, долго рассказывал о разных травах — лютик унимает жар, сосенка облегчает запоры и каменную болезнь, жабрей дает силу и прогоняет усталость, молочаем можно морить мух, царь-травой выгнать мошку из горла, если она туда залетит, ею же лечат от утробных болей, водянки, паралича и всякой нечисти.
Анфиса, торчавшая на виду у всех, то и дело рукой отбрасывала со лба светлые пряди, в больших темных глазах ее, распахнутых шире обычного, стыли восторг и изумление.
С этого дня ветковцы наведывались в голову обоза к отцу Авима, который держался несколько от всех наособицу, просили отпустить мальчонку, чтобы тот полечил заболевшую животину. Отец молча отпускал Авима, косился на него без прежней угрюмости и, видно, почитал за грех отвешивать ему затрещины, раз в нем нуждались неглупые мужики.
Подступали холода, идти становилось все тяжелее, хотя и втянулись в дорожную лямку, пообвыкли в пути ко всему. По ночам землю и пожухлые травы обметывал иней, проступая на каждой травинке и листе, как соль, но с первыми лучами солнца таял. Скоро затвердела грязь, колеса телег чугунно гудели, поклажа тряслась крупной дрожью, того и гляди вытряхнется вся наружу; уже наволакивались дымные, с сизоватым подбоем тучи, сыпали колючей крупой, больно секли щеки, а когда ветер, придавливая обложной сыростью, моросив мелким въедливым дождиком, все брели за телегами, натянув на головы мешки, кутая детей в тряпье. За дождями подули северные ветры, сдирая с дерев последние листья. Как-то под вечер замелькали в воздухе мохнатые хлопья снега, и в лица дохнула близкая зима.
В обозе поговаривали, что пора выбирать становище на зиму и двигаться дальше только по весне, силы у всех на исходе, и если вовремя не остановиться, то придется оставить по пути безвестные могилы, особенно тем, у кого на руках малые ребятишки, дряхлые старики и старухи, которых и без того обрекали на муки, потащив в этакую даль.
Однажды в студеных сумерках показалась деревня,
топорща соломенные крыши, но, странно,— не слышно было ни собачьего лая, ни блеянья овечек, ни крика петухов, ни человеческого голоса, точно деревня раньше времени погрузилась в беспробудный сон. Черна была та деревня — ни единого огонька в избах — и тянуло от нее нежилым духом.
Затих тележный скрип — обоз замер, где-то в середине его зашелся в плаче ребенок, но жалостный тот крик иссяк, должно быть, прерванный материнской грудью, и тут в жуткой тишине послышалось зловещее кошачье мяуканье, от которого заскребло на сердце. На живые голоса скоро вылезли и сами кошки — костлявые, одичавшие. Похоже, деревню бросили на произвол судьбы недавно, точно люди бежали от повального мора, они увезли все, что было под силу, оставив на усадьбах лишь кошек. Было что-то страшное в пустых дворах, в раскрытых настежь воротах, в незапертых на засов избах; в черноте сумерек блуждали глаза покинутых кошек, мигали, как светляки-гнилушки, а от заунывного рыдающего мяуканья подирал мороз по коже.
Не сразу решились свернуть с дороги и приблизиться к нахохлившимся, темным, как куры на насесте, избам: недобрый то был знак — повстречать на пути поселение не то опустошенное мором, не то обжитое нечистой силой.
Пока стояли и гадали, кому первому оглядеть избы, отец легонько толкнул Авима в спину, и тот исчез в первых воротах: обежав двор, он засветил в избе лучину — и все видели, как порхает в окнах слабый огонек, похожий на желтую бабочку. Мальчик вернулся, неся в руках покинутую беглецами иконку старого письма — Николай угодник осенял верующих двуперстным знамением. И мигом улетучились сомнения — в брошенной деревне жили братья по вере. Однако настал для них лихой час и они ушли тайком в леса, в таежные скиты, гонимые царской немилостью или барским произволом. Они оставили незваным гостям и крыши от непогоды, и заготовленные поленницы дров, и сани под навесами, а в иных подпольях и нетронутые припасы — лишнее бремя в опасном побеге.
Ветковцы с облегчением разбрелись по избам, распрягли и задали корм лошадям, затопили печки, бани на задворках, чтобы отмыть зудевшее тело, постирать закоревшее белье, выпарить, выжарить на каменках
заведенных в пути вшей. К ночи, не сговариваясь, сошлись к отцу Авима, признавая тем самым его за главного в обозе, хотя он сроду никому ничего не приказывал, а молчаливо, не ввязываясь в пустые споры, вел обоз за собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169