Трубецкой, старый, худощавый, держался с завидной выправкой; невеста рядом с ним казалась неземным созданием и по годам вполне годилась бы ему во внучки. Покорно и безгласно она изредка поднимала голову, одаривая гостей виноватой улыбкой и взглядом жгуче- черных больших глаз, в которых мнилась запоздалая виноватость. Над сверкающим алмазным украшением на груди, в нежной впадине темнела крохотная родинка, похожая на застывшую капельку янтаря. Эта капелька бросалась в глаза прежде всего, а уж потом гость видел и саму невесту в свадебном венце и серебристых туфельках, прикрытых подолом свадебного платья.
Государь обнял жениха, троекратно поцеловал его, затем невесту. Екатерина поднесла ей ларец, отделанный жемчугами, и полураскрытые губы девушки дрогнули, словно она собиралась заплакать, хотя в следующую секунду выпрямилась и глаза ее вспыхнули вызывающе дерзко, точно в это мгновение она мстила кому- то или оправдывала выбор своей нелегкой судьбы. И, почувствовав эту детскую властность во взоре молодой жены, князь взмахнул сухонькой, изящной рукой с золотой искрой обручального кольца, и над головой, на хорах, запели здравицу в честь государя. Все подтянулись, стояли молча и благоговейно, а когда голоса пошли на убыль и растаяли в воздухе, князь широким жестом пригласил гостей проследовать в другой зал, к накрытым столам.
Толчеи не было, каждому указали заранее расписанное место. Петр сел рядом с невестой, Екатерина с женихом, их окружала ближняя родня Трубецких, и особенно горд был отец невесты, старик Головин, которому выпала честь сидеть по левую руку государя. Столы красовались серебром, белизнои фарфора, крахмальными скатертями, тесно заставленными разными яствами, бутылками заморского вина.
Не успели сказать тост в честь жениха и невесты, как возник дружный ор: «Горько-о!»— покатился и взмыл под потолок возбужденный гомон голосов, звон бокалов, бездумный смех, снова и снова, через малые перерывы, плескался, заглушая шум, крики, «Горько- о!». Старый князь все труднее отрывался от мягкого кресла, цепляясь за край стола или упираясь в подлокотники, чтобы исполнить исконную прихоть хмельных людей, а невеста, растерянная от гула, готовая как ребенок расплакаться, все тянулась и тянулась к жениху на цыпочках, подставляла к его тонким губам сомкнутые девичьи губы, еще не умеющие целовать.
Петр любил поесть и выпить сытно, до отвала, быстро справлялся с любым блюдом, которое подавали. Обычно он оставался трезвым до конца любого кутежа, даже когда пировали во Всешутейшем и приближенные валились под стол, но нынче уже после двух-трех стаканов на него навалилась хмельная одурь; зал затуманился, расплывались лица гостей, будто он смотрел на них сквозь скованное стужей стекло; он с кем-то чокался, смеялся, кому-то подмигивал, что с ним бывало редко; ему мнилось, что все на свадьбе идет не так, как бы следовало, уж слишком пристойно и чинно, без размаха, без малого скандала, какой постоянно случался на сборище Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Там каждый позволял себе все, что хотелось: кричал петухом; вскакивал на стол и шел, раздавливая сапогами блюда под общее улюлюканье и гогот; сам князь- папа восседал на троне из пивных бочек и как в воронки лил в подставленные открытые рты стаканы водки; там нежданно, из поставленного стоймя пирога, могла выйти голая карлица, шуты выкрикивали похабные анекдоты, и все от хохота задирали вверх ноги, смеясь до изнеможения и бессилия в членах. А когда кому-то невмочь было пошевелить ни рукой ни ногой, появлялись слуги и бережно тащили упившегося вельможу в карету. Особенно памятна была государю свадьба
восьмидесятитрехлетнего Никиты Зотова и шестидесятилетней Анны Пашковой; на той свадьбе, сделанной по ^ государеву умыслу, он наказал быть всем сенаторам и иноземцам. Гости вырядились в машкерадные костюмы и маски, пили до беспамятства, и старик Зотов охально тискал свою невесту и без конца щекотал ее, а невеста, тоже изрядно опьянев, безудержно взвизгивала от его щекотки, и было трудно понять — смеется она или непритворно плачет от выпавшего на ее долю счастья.
И теперь Петр удивлялся, что так быстро захмелел; все уже плыло и качалось перед глазами, а душу подмывало на дерзостный поступок — схватить невесту у этого дряхлого старика, увести в комнату потемнее и обучить хотя бы целоваться, ведь этот чертов жених не научит ее ничему. Неплохо бы прыгнуть и на свадебный стол, пройти по нему, кроша дорогие тарелки и раскидывая на стороны яства, но что-то удерживало его от этого гулевого порыва. Может быть, решиться на эту дерзость не давал отец невесты, старик Головин, который то и дело цеплялся за его руку и жужжал в ухо надоедливой осенней мухой: «Ваше величество, позвольте вам предложить вот это редкое блюдо, вы его еще не пробовали...» Старикашка надоел ему до обрыдлости, но почему-то никто не догадывался отсадить его на другое место, чтоб не докучал, пока Петра осенило и он не полюбопытствовал: «А что ты сам любишь больше всего?» «В каком смысле?»— зарделся старик, обрадованный, что государь интересуется им всерьез. «В смысле кушанья!» «Ах в смысле кушанья!— показывая розовые десны, заулыбался Головин.— Я, ваше величество, обожаю сладкое желе...» И тогда Петр рывком притянул блюдо с зеленоватым дрожащим желе и приказал: «Ешь! Сколько хочешь ешь!» Старик, похоже, испугался, но ослушаться не посмел, стал аккуратно зачерпывать ложечкой желе и отправлять в щербатый, полубеззубый рот. «Нет, не так!— закричал Петр и, схватив большую ложку, стал запихивать в рот старика куски желе.— Шире разевай! Кому говорят — шире!» Он влез руками в рот старика, распяливая ему губы, точно резиновые, и толкал в разверстую дыру зеленую вязкую массу. Выпучив глаза, Головин сипел, в судорогах сучил ногами, беспомощно взмахивал руками, не в силах оторваться от своего мучителя. Многие гости повскакали с мест и с ужасом наблюдали за су
масбродной, жестокой выходкой государя, но никто не смел остановить эту издевку. Старика, может быть, хватил бы удар, если бы не подоспела на выручку Екатерина. Она легко потянула на себя Петра, зашептала что-то ему на ухо, вытерла салфеткой его пальцы и повела в ближнюю свободную комнату. Здесь, с помощью слуг уложив Петра на диван, она опустила его голову себе на колени и велела всем удалиться. Государь тут же мертвецки уснул, а она тихо перебирала его волосы, гладила лоб, виски и долго сидела недвижно, глядя на мерцающий огонек ночника.
Когда Петр очнулся, его нисколько не удивило, что он находится в полутемной комнате, что рядом с ним Екатерина, что голова его покоится на ее мягких коленях.
— Ну что я опять учинил?—спросил он, не испытывая ни сожаления, ни укора совести за возможные неприятности, которые мог доставить на свадьбе гостям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Государь обнял жениха, троекратно поцеловал его, затем невесту. Екатерина поднесла ей ларец, отделанный жемчугами, и полураскрытые губы девушки дрогнули, словно она собиралась заплакать, хотя в следующую секунду выпрямилась и глаза ее вспыхнули вызывающе дерзко, точно в это мгновение она мстила кому- то или оправдывала выбор своей нелегкой судьбы. И, почувствовав эту детскую властность во взоре молодой жены, князь взмахнул сухонькой, изящной рукой с золотой искрой обручального кольца, и над головой, на хорах, запели здравицу в честь государя. Все подтянулись, стояли молча и благоговейно, а когда голоса пошли на убыль и растаяли в воздухе, князь широким жестом пригласил гостей проследовать в другой зал, к накрытым столам.
Толчеи не было, каждому указали заранее расписанное место. Петр сел рядом с невестой, Екатерина с женихом, их окружала ближняя родня Трубецких, и особенно горд был отец невесты, старик Головин, которому выпала честь сидеть по левую руку государя. Столы красовались серебром, белизнои фарфора, крахмальными скатертями, тесно заставленными разными яствами, бутылками заморского вина.
Не успели сказать тост в честь жениха и невесты, как возник дружный ор: «Горько-о!»— покатился и взмыл под потолок возбужденный гомон голосов, звон бокалов, бездумный смех, снова и снова, через малые перерывы, плескался, заглушая шум, крики, «Горько- о!». Старый князь все труднее отрывался от мягкого кресла, цепляясь за край стола или упираясь в подлокотники, чтобы исполнить исконную прихоть хмельных людей, а невеста, растерянная от гула, готовая как ребенок расплакаться, все тянулась и тянулась к жениху на цыпочках, подставляла к его тонким губам сомкнутые девичьи губы, еще не умеющие целовать.
Петр любил поесть и выпить сытно, до отвала, быстро справлялся с любым блюдом, которое подавали. Обычно он оставался трезвым до конца любого кутежа, даже когда пировали во Всешутейшем и приближенные валились под стол, но нынче уже после двух-трех стаканов на него навалилась хмельная одурь; зал затуманился, расплывались лица гостей, будто он смотрел на них сквозь скованное стужей стекло; он с кем-то чокался, смеялся, кому-то подмигивал, что с ним бывало редко; ему мнилось, что все на свадьбе идет не так, как бы следовало, уж слишком пристойно и чинно, без размаха, без малого скандала, какой постоянно случался на сборище Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Там каждый позволял себе все, что хотелось: кричал петухом; вскакивал на стол и шел, раздавливая сапогами блюда под общее улюлюканье и гогот; сам князь- папа восседал на троне из пивных бочек и как в воронки лил в подставленные открытые рты стаканы водки; там нежданно, из поставленного стоймя пирога, могла выйти голая карлица, шуты выкрикивали похабные анекдоты, и все от хохота задирали вверх ноги, смеясь до изнеможения и бессилия в членах. А когда кому-то невмочь было пошевелить ни рукой ни ногой, появлялись слуги и бережно тащили упившегося вельможу в карету. Особенно памятна была государю свадьба
восьмидесятитрехлетнего Никиты Зотова и шестидесятилетней Анны Пашковой; на той свадьбе, сделанной по ^ государеву умыслу, он наказал быть всем сенаторам и иноземцам. Гости вырядились в машкерадные костюмы и маски, пили до беспамятства, и старик Зотов охально тискал свою невесту и без конца щекотал ее, а невеста, тоже изрядно опьянев, безудержно взвизгивала от его щекотки, и было трудно понять — смеется она или непритворно плачет от выпавшего на ее долю счастья.
И теперь Петр удивлялся, что так быстро захмелел; все уже плыло и качалось перед глазами, а душу подмывало на дерзостный поступок — схватить невесту у этого дряхлого старика, увести в комнату потемнее и обучить хотя бы целоваться, ведь этот чертов жених не научит ее ничему. Неплохо бы прыгнуть и на свадебный стол, пройти по нему, кроша дорогие тарелки и раскидывая на стороны яства, но что-то удерживало его от этого гулевого порыва. Может быть, решиться на эту дерзость не давал отец невесты, старик Головин, который то и дело цеплялся за его руку и жужжал в ухо надоедливой осенней мухой: «Ваше величество, позвольте вам предложить вот это редкое блюдо, вы его еще не пробовали...» Старикашка надоел ему до обрыдлости, но почему-то никто не догадывался отсадить его на другое место, чтоб не докучал, пока Петра осенило и он не полюбопытствовал: «А что ты сам любишь больше всего?» «В каком смысле?»— зарделся старик, обрадованный, что государь интересуется им всерьез. «В смысле кушанья!» «Ах в смысле кушанья!— показывая розовые десны, заулыбался Головин.— Я, ваше величество, обожаю сладкое желе...» И тогда Петр рывком притянул блюдо с зеленоватым дрожащим желе и приказал: «Ешь! Сколько хочешь ешь!» Старик, похоже, испугался, но ослушаться не посмел, стал аккуратно зачерпывать ложечкой желе и отправлять в щербатый, полубеззубый рот. «Нет, не так!— закричал Петр и, схватив большую ложку, стал запихивать в рот старика куски желе.— Шире разевай! Кому говорят — шире!» Он влез руками в рот старика, распяливая ему губы, точно резиновые, и толкал в разверстую дыру зеленую вязкую массу. Выпучив глаза, Головин сипел, в судорогах сучил ногами, беспомощно взмахивал руками, не в силах оторваться от своего мучителя. Многие гости повскакали с мест и с ужасом наблюдали за су
масбродной, жестокой выходкой государя, но никто не смел остановить эту издевку. Старика, может быть, хватил бы удар, если бы не подоспела на выручку Екатерина. Она легко потянула на себя Петра, зашептала что-то ему на ухо, вытерла салфеткой его пальцы и повела в ближнюю свободную комнату. Здесь, с помощью слуг уложив Петра на диван, она опустила его голову себе на колени и велела всем удалиться. Государь тут же мертвецки уснул, а она тихо перебирала его волосы, гладила лоб, виски и долго сидела недвижно, глядя на мерцающий огонек ночника.
Когда Петр очнулся, его нисколько не удивило, что он находится в полутемной комнате, что рядом с ним Екатерина, что голова его покоится на ее мягких коленях.
— Ну что я опять учинил?—спросил он, не испытывая ни сожаления, ни укора совести за возможные неприятности, которые мог доставить на свадьбе гостям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169