По слухам, эти собранные в кучу старые иконы патриарх собирался предать поношению и проклятию, чтобы навсегда отвратить от них православный люд... Никон подошел к груде икон, возвысил свой трубный глас, и народ в соборе пал ниц, перестал дышать, будто вымер. Чуть отведя в сторону посох, патриарх потянул первую, лежавшую поверх икону, приказал служке выколоть у святого глаза, а затем, подняв икону над головой, со всего размаха бросил на каменные плиты пола. Икона, треснув, раскололась на две половинки. А Никон хватал одну икону за другой, одним ударом разбивал ее на половинки... Осеняя себя крестом, Павел Алепский еле держался на ногах, боясь, что разум его помутится от надругательства над святынями. Какая-то сила вынесла его из собора целым и невредимым. Единственным утешением было то, что, вернувшись в келью, он доверился чистому листу бумаги и поведал потомкам о пережитом надругательстве над верой...
— Скажи на милость, какой ирод этот Никон,— выслушав мой рассказ, тихо молвила тетя Паша.— Значит, он иконы старые колол, как дрова для поленницы, а раскольщиками нас назвали... Вот ты, племяш, немало книг прочитал и про семейских поболе нашего знаешь, так скажи по правде, почто наши предки несли то клеймо, столько за то претерпели? Неужто и они тоже что-то раскололи?
— Русь раскололи, тетя...
Я не знаю, как вырвались у меня эти слова, они могли обидеть и тетю, и задеть дядю Маркела, потому что он вдруг поглядел на меня с угрюмой отчужденностью.
— Не наши предки начали ту смуту, а патриарх, и причина у него была тайная и земная, хотел возвыситься над государем, стать первым человеком в державе... А когда перешли на греческие каноны и стали креститься тремя перстами, наши предки не захотели подчиниться новым правилам, посчитали изменой вере, и вся Русь раскололась пополам... В ту пору, пожалуй, за Никоном шли бояре да те, кто был поближе ко двору, кто жил в столице и не мог не считаться с нововведениями; зато вся низинная Русь молилась и крестилась по- старому двуперстно. Вон дядя Маркел и сейчас этой веры держится...
— Как же мне супротив дедов и отцов идти?— строго проговорил дядя Маркел.— К чему душой прирос, тому и сохраняй верность...
— А вы, тетя Паша, какую веру принимаете?—. спросила жена.
— Я молюсь по-старому, как и Маркел, вот только в молельню не бегаю, не хоронюсь от людей и власти, не по мне это...
Мы вглядывались в темный лик иконы, лежавшей на кружевной скатерти стола, и утвердились в том, что перед нами икона поры раскола, чудом спасенная староверами от уничтожения. Поначалу Никон хотел старые иконы сжечь на костре, но государь отговорил его, повелев закопать их в землю, чтобы зря не волновать народ и не выказывать свой злой нрав. Конечно, эта икона побывала на Ветке, за Гомелыциной, в старообрядческой общине, а потом, уже при Екатерине, когда семейские пошли на вольные поселения, ее взяли с собой, и вот она сохранилась, дожила до наших дней.
Уговорившись с утра начать вспоминать все то, что тети хранят в памяти о нашем роде, мы загасили свет и улеглись. Я долго ворочался за ситцевым пологом горенки, слушая, как поскрипывает от ветра неплотно прикрытый ставень, думая о поразительной живучести веры, дожившей до наших дней...
Проснувшись, я снова посмотрел на залитую солнцем стену с прикнопленными репродукциями из «Огонька», но видел лишь суриковскую «Боярыню Морозову». Сколько раз в жизни — и мальчиком, и юно- ? шей, и совсем недавно — я задерживался перед этой картиной в Третьяковке, но ни разу мне не подумалось, что боярыня Морозова имела отношение к жизни моих далеких предков, а значит, и ко мне.
Сейчас я смотрел на боярыню другими глазами, может быть, впервые по-настоящему осознав, что без исторической памяти нет народа и мне самому нужно было держать экзамен перед этой непреложной истиной. Мой взгляд притягивала не только боярыня с ее бледным исступленным лицом, с худой рукой, поднятой над головой и осенявшей толпу двуперстным знамением. Прежде я видел вокруг лишь безликую толпу, обтекавшую по обе стороны розвальни с жидкой соломенной подстилкой, но сейчас различал и узкую улочку с заснеженными крышами, и церквушки, и впервые вдруг увидел каждого человека в толпе: холопа, смерда, попа, монаха, юродивого и мальчишку в большом не по росту полушубке. Тут не было равнодушных: глумливо похохатывал загулявший попик, довольный тем, что может поглазеть на чужое унижение,— ведь в розвальнях везли не ворюгу или провинившегося чинодрала, а прикованную цепями высокородную боярыню, славившуюся своей знатностью и богатством; рядом с попиком, чуть запрокидываясь, скалил зубы купец, тоже радуясь боярскому позору; ухмылялся возница, по-своему счастливый тем, что ему доверена честь — везти в монастырь опальную вероотступницу; какой-то подросток растягивал рот в улыбке любопытства и зеленой слепоты; но в толпе было больше тех, кто сочувствовал, сострадал боярыне,— застыл на месте странник с котомкой за спиной, всплеснула руками молодая боярышня, прижав бледные пальцы к груди; склонилась в молчаливой скорби ее подружка, не ведая до конца, за что такое бесчестье выпало на долю доброй женщине; из-за спины боярышни выглядывала монашка в черном, во
взгляде ее темных очей горел жертвенный огонь, готовый толкнуть ее на тот же тернистый путь; стоя на коленях, с серой сумкой на боку, тянула морщинистую руку нищенка, надеясь получить от боярыни в оковах не подаяние, а духовное напутствие; и уж совсем не случайно оказался здесь босоногий юродивый в рваном рубище — он сидел прямо на снегу, выставив из дранья голое плечо, с тряпкой на голове вместо шапки. Клонясь под тяжестью железных вериг, он единственный из всей толпы отвечал боярыне двуперстным крещением.
За розвальнями бежал мальчишка в подшитых валенках и полушубке не по росту, притянутый к зрелищу не интересом, а, скорее, неведением и ужасом. Он дивился вымороченному, полуоткрытому в неистовом крике рту боярыни, ее скрюченной двуперстием руке, звавшей за собой куда-то.
Я жадно смотрел на этого подростка, месившего валенками снег, на левый рукав его полушубка, слишком великий для его малой руки, и мне уже казалось, что это я сам бегу за санями, пытаясь хоть одним словом выразить свою жалость опальной боярыне, бегу в свое прошлое, чтобы отыскать потерянный .след нашего древнего старообрядческого рода. Ведь если без памяти о прошлом нет памяти настоящего, то кому в блужданиях и потемках откроется истина?
ЕЛИЗАРИЙ ЮРЬЕВИЧ ПУПКО
БЕЛЫЕ ГУСИ НА БЕЛОМ СНЕГУ
РОМАН
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Русь никогда не жила без мучеников веры, была ли то вера в бога или спасительную идею свободы и равенства для всех, назвать или счесть пострадавших за веру невозможно, бесконечный ряд теней тянется в сумрачную даль веков, в небытие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Скажи на милость, какой ирод этот Никон,— выслушав мой рассказ, тихо молвила тетя Паша.— Значит, он иконы старые колол, как дрова для поленницы, а раскольщиками нас назвали... Вот ты, племяш, немало книг прочитал и про семейских поболе нашего знаешь, так скажи по правде, почто наши предки несли то клеймо, столько за то претерпели? Неужто и они тоже что-то раскололи?
— Русь раскололи, тетя...
Я не знаю, как вырвались у меня эти слова, они могли обидеть и тетю, и задеть дядю Маркела, потому что он вдруг поглядел на меня с угрюмой отчужденностью.
— Не наши предки начали ту смуту, а патриарх, и причина у него была тайная и земная, хотел возвыситься над государем, стать первым человеком в державе... А когда перешли на греческие каноны и стали креститься тремя перстами, наши предки не захотели подчиниться новым правилам, посчитали изменой вере, и вся Русь раскололась пополам... В ту пору, пожалуй, за Никоном шли бояре да те, кто был поближе ко двору, кто жил в столице и не мог не считаться с нововведениями; зато вся низинная Русь молилась и крестилась по- старому двуперстно. Вон дядя Маркел и сейчас этой веры держится...
— Как же мне супротив дедов и отцов идти?— строго проговорил дядя Маркел.— К чему душой прирос, тому и сохраняй верность...
— А вы, тетя Паша, какую веру принимаете?—. спросила жена.
— Я молюсь по-старому, как и Маркел, вот только в молельню не бегаю, не хоронюсь от людей и власти, не по мне это...
Мы вглядывались в темный лик иконы, лежавшей на кружевной скатерти стола, и утвердились в том, что перед нами икона поры раскола, чудом спасенная староверами от уничтожения. Поначалу Никон хотел старые иконы сжечь на костре, но государь отговорил его, повелев закопать их в землю, чтобы зря не волновать народ и не выказывать свой злой нрав. Конечно, эта икона побывала на Ветке, за Гомелыциной, в старообрядческой общине, а потом, уже при Екатерине, когда семейские пошли на вольные поселения, ее взяли с собой, и вот она сохранилась, дожила до наших дней.
Уговорившись с утра начать вспоминать все то, что тети хранят в памяти о нашем роде, мы загасили свет и улеглись. Я долго ворочался за ситцевым пологом горенки, слушая, как поскрипывает от ветра неплотно прикрытый ставень, думая о поразительной живучести веры, дожившей до наших дней...
Проснувшись, я снова посмотрел на залитую солнцем стену с прикнопленными репродукциями из «Огонька», но видел лишь суриковскую «Боярыню Морозову». Сколько раз в жизни — и мальчиком, и юно- ? шей, и совсем недавно — я задерживался перед этой картиной в Третьяковке, но ни разу мне не подумалось, что боярыня Морозова имела отношение к жизни моих далеких предков, а значит, и ко мне.
Сейчас я смотрел на боярыню другими глазами, может быть, впервые по-настоящему осознав, что без исторической памяти нет народа и мне самому нужно было держать экзамен перед этой непреложной истиной. Мой взгляд притягивала не только боярыня с ее бледным исступленным лицом, с худой рукой, поднятой над головой и осенявшей толпу двуперстным знамением. Прежде я видел вокруг лишь безликую толпу, обтекавшую по обе стороны розвальни с жидкой соломенной подстилкой, но сейчас различал и узкую улочку с заснеженными крышами, и церквушки, и впервые вдруг увидел каждого человека в толпе: холопа, смерда, попа, монаха, юродивого и мальчишку в большом не по росту полушубке. Тут не было равнодушных: глумливо похохатывал загулявший попик, довольный тем, что может поглазеть на чужое унижение,— ведь в розвальнях везли не ворюгу или провинившегося чинодрала, а прикованную цепями высокородную боярыню, славившуюся своей знатностью и богатством; рядом с попиком, чуть запрокидываясь, скалил зубы купец, тоже радуясь боярскому позору; ухмылялся возница, по-своему счастливый тем, что ему доверена честь — везти в монастырь опальную вероотступницу; какой-то подросток растягивал рот в улыбке любопытства и зеленой слепоты; но в толпе было больше тех, кто сочувствовал, сострадал боярыне,— застыл на месте странник с котомкой за спиной, всплеснула руками молодая боярышня, прижав бледные пальцы к груди; склонилась в молчаливой скорби ее подружка, не ведая до конца, за что такое бесчестье выпало на долю доброй женщине; из-за спины боярышни выглядывала монашка в черном, во
взгляде ее темных очей горел жертвенный огонь, готовый толкнуть ее на тот же тернистый путь; стоя на коленях, с серой сумкой на боку, тянула морщинистую руку нищенка, надеясь получить от боярыни в оковах не подаяние, а духовное напутствие; и уж совсем не случайно оказался здесь босоногий юродивый в рваном рубище — он сидел прямо на снегу, выставив из дранья голое плечо, с тряпкой на голове вместо шапки. Клонясь под тяжестью железных вериг, он единственный из всей толпы отвечал боярыне двуперстным крещением.
За розвальнями бежал мальчишка в подшитых валенках и полушубке не по росту, притянутый к зрелищу не интересом, а, скорее, неведением и ужасом. Он дивился вымороченному, полуоткрытому в неистовом крике рту боярыни, ее скрюченной двуперстием руке, звавшей за собой куда-то.
Я жадно смотрел на этого подростка, месившего валенками снег, на левый рукав его полушубка, слишком великий для его малой руки, и мне уже казалось, что это я сам бегу за санями, пытаясь хоть одним словом выразить свою жалость опальной боярыне, бегу в свое прошлое, чтобы отыскать потерянный .след нашего древнего старообрядческого рода. Ведь если без памяти о прошлом нет памяти настоящего, то кому в блужданиях и потемках откроется истина?
ЕЛИЗАРИЙ ЮРЬЕВИЧ ПУПКО
БЕЛЫЕ ГУСИ НА БЕЛОМ СНЕГУ
РОМАН
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Русь никогда не жила без мучеников веры, была ли то вера в бога или спасительную идею свободы и равенства для всех, назвать или счесть пострадавших за веру невозможно, бесконечный ряд теней тянется в сумрачную даль веков, в небытие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169