Тогда же все завязалось в жесткий и смертный узел: и предательский побег сына, и амурные дела Евдокии с майором Глебовым, и письмо подьячего Докукина, и даже донесение нижегородского архимандрита Пити- рима, подлившего масла в огонь. Питирим который уж год пытался повернуть раскольщиков вспять, долго вел с их вожаками изматывающие душу споры, но, видно, устал духовный пастырь, иссякло и его терпение, и он стал писать, что раскольщики злоехидны и упрямы, на церковь «все злобою опасны», а посему советовал ловить их, хватать без особого разбора и «неявным промыслом смирять», тем более расколо-учителей, беглых попов и монахов. Монахинь, которых в лесах Керженца более четырех тысяч, советовать заточить в монастыри на хлеб и воду, а уклоняющихся от причастия загонять в церковь «под тесноту штрафов». На Ветке, что за Гомелем, на польских землях собрались вкупе немалые раскольничьи поселения, их, по мнению архимандрита, нужно разорить будет в том польза, понеже бежать будет некуда»... Как ни занят был в те дни Петр дознанием сына и пытками его радетелей, он срочно нашел человека, чтобы послать на помощь Питириму,— то был исполнительный и ретивый по службе капитан Юрий Ржевский. Переговорив с ним наедине, Петр поручил ему творить суд и расправу над всеми, кто не прислонился к святой церкви.
Пожар раскола, казалось, пошел на убыль, стал гаснуть и ослабевать, тем более что было тому одно обманное подтверждение — вдруг вынырнул из тьмы безвестности сын неистового протопопа Аввакума Иван Аввакумов. Он был взят в Москве по мелкому извету, но когда кабинет-секретарь Макаров довел эту новость до слуха царя, Петр превелико удивился — как, неужели это сын того огнепального Аввакума, что затеял свару с патриархом Никоном, проклял государя Алексея Михайловича, отказав ему в прощении перед смертью, чей сын Афанасий, тайно проникнув в собор, измазал дегтем гробницу государя?.. Из допросов явствовало, что семья могучего протопопа — вдова и двое сыновей — еще при Алексее Михайловиче была сослана на Мезень, прожила там без малого тридцать лет, затем, по ходатайству князя Василия Голицына, вернулась в Москву, поселилась в Троицком приходе, купив себе двор. Вдова протопопа лет семь тому назад умерла и похоронена, а Иван из своего дома взят в приказ церковных дел и позже препровожден в Питербурх. В Тайной канцелярии Иван Аввакумов по доброй воле и охоте проклял бывших еретиков и противников святой церкви, предал их анафеме, а затем — что неприятно поразило Петра,— отказался от родного отца! Он-де, Иван, «також и показанного отца своего Аввакума за православного не приемлет и вменяет его за сущего святой церкви противника и всех злых дел его отрицается»... В отказе было что-то кощунственное — сын отрекался от отца сожженного, родство с которым ему никто не ставил в вину. Долго гадали, что делать с Иваном, потом порешили определить на вечное житье в монастырь, но он, не дождавшись отправки, нежданно умер в крепости... Казалось, если сам сын отказался от человека, за которым шли на костры тысячами, слову которого внимала вся раскольничья Русь, то учение протопопа непрочно, но огонь раскола коварный и загадочный — то затихал, то прятался, уходил вглубь и вдруг, набрав силу, выметывался наружу, грозил поджечь всю Русь. На том месте, где прошли его жгучие и дымные, как степные палы, гари, вырастало племя молодой поросли, цепкой и живучей... И, как сегодня явил на допросе Левин, раскол захватывал уже не только холопов и смердов, но и людей сильных в грамоте, творивших зло в опасной близости от царского двора...
«Этот расстрига куда искуснее в споре, чем мои иереи,— забыв о дреме и усталости, признался самому себе Петр.— Мои пастыри застыли на том, что затвердили и чего повелели им держаться вселенские патриархи, а расколыцики, те поумнее, в них бьется живая мысль, им нужно защищать свою веру, свои каноны, посему у них и великая нужда в грамоте... Они ведают не одну Библию, но запрещенные Синодом «Палею» и «Хронограф» и другие книги, поэтому нашим законникам и нелегко одолеть их».
Мысль Петра, покружив вокруг монаха, опять вернулась к тому, о чем он часто думал,— можно ли было избежать церковного раскола на Руси, была ли в том крайняя нужда, если держава и без него не вылезала из раздоров, бунтов, междоусобиц и войн? Петр не винил отца, тот послушался строптивого Никона, человека более могучего нрава и воли, чем сам государь, который должен был оглядываться на чужие страны, перенимать и вводить то, что было на пользу отечеству. Но
с того ли конца отец начал все переиначивать в церковной службе? Стоило ли так круто менять обычаи, лишать людей исконных привычек? Разве держава понесла бы урон, если бы не изменила службу на греческий лад? Можно было то совершать постепенно, не поспешая, приучать людей к переменам годами, если уж нельзя было плыть в одиночку против течения. Отец слепо доверился Никону, а ему, Петру, надлежало теперь продолжать дело, приняв вместе с добрым и худое его наследство... Хочешь не хочешь, а уже не в его силах срастить старое с новым, ясно, что старое надо рубить, отсекать без сожаления, иначе погибель его помыслам о единой Руси, погибель всему, что задумал он.
Когда он подъехал ко дворцу, небо над столицей стало очищаться, грязные льдины облаков расползлись, треснули, и в разломы лился холодный, чуть разбавленный голубизной свет, не согревая и не радуя.
Петр торопливо прошагал мимо часовых, остолбенело вытянувшихся при его появлении и резко отрубивших честь. Но еще до того какие-то мужики в лаптях, с котомками за плечами, оказавшиеся на пути при подъезде к дворцу, застыли на месте, сдернули шапки и воззрились намертво, даже не поводя одеревенелыми шеями, будто приговоренные. Он давно дал указ не снимать шапок перед ним и не падать на колени, когда он проходит или проезжает мимо, однако никто тот указ не исполнял — завидев его еще издали, людишки прямо бухались на землю, не глядя, что под ногами,— непролазная ли грязь, или лужа,— гнулись, пока его возок или двуколка проезжали мимо. В этой рабской приниженности было что-то недостойное, будто он повелевал не живыми людьми, а глухонемым сбродом, лишенным разума и чести! Но это уже давно не трогало душу, потому что привык к той покорности с детства. А может быть, на самом деле не было в том великой славы править таким народом: битый нынче полицмейстер Девиер, может, и недалек от правды, что с Русью в силах совладать любой царь, даже самого мизерного ума, лишь бы крепко держал в руках кнут и палку. В Европе, мол, такое редко увидишь, там любой человек, будь то кузнец, корабельный мастер или булочник, даже с королем держался с достоинством, почитая его правителем, а не деспотом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169