— Дать тебе испить, тятя?— тихо спросил он, приблизившись.
— Дай...— тяжко дыша, еле слышно ответил отец.— И пускай все уйдут, а ты останься... Я должен тебе слово сказать...
Мать сидела рядом, нежа вялую руку мужу, она не посмела ослушаться его повеления и вышла вместе с другими.
— Грех на мне великий, сынка, и ты про то должен ведать,— горячечно забормотал отец.— Теперь тебе наш род вести, ты корень всему...
Авим оторопел не то от страха, не то оттого, что ему предстояло заглянуть в тайну, что лежала тяжким гнетом на душе отца.
Жаркое дыхание отца обдавало лицо Авима, он слушал исповедь и пугался, не ведая, как принять те страшные признания. Случилось, что в долгих скитаниях отец забрел как-то в керженский скит и, переступив порог первой попавшейся ему избы, попросился на ночлег. Одинокая вдова не отказала ему в приюте и пище и, оглядев ладную и сильную стать мужика, похотливо зашептала, что пустит в тепло, если он ляжет с нею в постель. Он не хотел принимать грех на душу, стал урезонивать вдову, жаловался на телесную немощь, говоря, что уже два дня не имел во рту ни крошки, но вдова рассмеялась, обшаривая его бесовскими и бесстыдными глазами: «А я тебя накормлю досыта!» Начиналась метель, на улицу вернуться было страшно, и он, изнемогши, присел к столу поесть. Вдова не поскупилась на еду, выставила обильное угощенье, но едва он поел и лег, как она загасила лучину и примостилась с ним рядом, понуждая его на блуд. Она ровно околдовала его чарами, и он остался жить у нее, не
в силах вырваться из тех бесовских чар. Неизвестно, что сталось бы с ним, если бы вдруг не прошел слух, что к скиту движется царева команда, чтобы поставить на староверах сатанинские клейма. И тогда решено было — всем принять смерть, гореть. Он и тут подчинился вдове, втиснулся в большую избу, обложенную снаружи корьем, берестой и соломой, но, когда солома занялась и он стал задыхаться в дыме, не вынес тех мук, вышиб ногой окно и выскочил из полымя.
— А вдова?— прошептал Авим.
— Сгорела вдова... Все сгорели, кроме меня... Из огня послала на меня анафему... Весь мой род до седьмого колена прокляла, чтобы ни жизни нам, ни легкой смерти... Так и вышло... Моя смерть уже у юрты стоит...
— Тятя, не умирай! — взвизгнул, заходясь плачем, Авим.— Не надо... Пожалей нас! Не умирай!
— То воля Божья, сынок,— отец уже еле шевелил языком.— Береги мать... Таких, как она, мало на всем свете... Замоли мои грехи, сними с нас, если сможешь, то проклятье...
Авим не видел, что юрта снова наполнилась людьми, что мать рядом, прощается с отцом, уже уплывающим в бредовую сумятицу. Что-то клокотало в его горле, он дышал все реже, потом клекот стих, мать приложила ухо к его груди, перекрестилась и по-будничному просто проговорила:
— Все... Отмучился наш кормилец... Царство ему небесное...
И опять Авим подивился выдержке матери, не кричавшей в горе по покойнику, она лишь прижала к груди накрест сложенные исхудалые руки и не вытирала обильно бегущих слез.
Сбочь от дороги, у покрытого снегом холмистого взгорья выросла еще одна могила с восьмиконечным крестом, и только тут мать дала волю слезам, кричала так, что Авим испугался, как бы она не тронулась умом. Семейские подняли ее с глинистого бугра могилы, повели в юрту, и Авиму показалось, что он остался наедине с отцом и может поклясться ему, что свято исполнит все, что он завещал. Он не заметил, как возле него очутилась Фиса, и понял это, почувствовав на своем плече ее маленькую крепкую руку. Тут же, поодаль, словно понимая, что ей здесь не место, стояла с поджатым хвостом понурая Жучка.
— Не изводи себя, малец,— по-взрослому, спокойно и сурово ободрила Фиса.— Ты же Зеленый колос!.. У тебя мать на руках... Тебе расти надо и зреть поскорей, чтобы стать спелым...
«И откуда она набралась этой премудрости?»— подумал Авим и, вытерев глаза подолом рубахи, взял ее за руку. Они пошли к темневшим в степи юртам.
Почти всю зиму семейские прожили у бурят и горько сетовали, что, расставаясь, ничем не могли отплатить за их бескорыстную доброту. Но шли они на поселение увереннее, ведая, что в этих необжитых местах не одиноки, что кругом живут люди, способные прийти на подмогу и выручить при крайней беде.
В мартовскую ростепель двинулись дальше. В пути никто не оспаривал права Авима идти вместо отца в голове обоза, словно все признали в мальце доброго вожака, которому можно довериться. Да и сам Авим за четыре с половиной года скитаний повзрослел, окреп, правил мужицкую работу наравне со всеми, приняв на свои плечи то, что терпеливо нес всю дорогу его отец.
Город Селенгинск, давая знать, что приходит конец их бродяжному пути, возник как видение, как сон. Тут находилась, по слухам, Хлебопашеств и поселений контора, а посему его не стали обходить кружным путем, шли в открытую, даже с излишней беспечностью. Обоз растянулся на всю главную улицу, и семейские глазели по сторонам, не веря, что в такой дали мог вырасти такой город — были здесь и небольшая крепость, и торговые ряды, и две церкви — во имя Покрова и Спаса нерукотворного, и богатые дома с палисадами.
— Стой, раскольщики! Стой!
Наперерез обозу вымахал на гнедом скакуне человек в военном мундире, замахал саблей, и обоз замер, и люди враз оробели,— а вдруг никакой конторы здесь не окажется, их припишут к медеплавильному заводу, дымившему на окраине Селенгинска, или того хуже — завернут и погонят обратно на измор и издыхание.
— Оставьте семьи при подводах и шагайте вон к тому крыльцу!— зычно распорядился служилый.— Да поживее... Вас желают видеть плац-майор Нала- бардин, начальник гарнизона и конторы поселений, а также здешний комендант, сам генерал Якобий!
Мужики покорно зашагали к большому бревенчатому дому с широким крыльцом в резных балясинах, крашенных охрой. Впереди пошел Авим, знавший грамоту
и имевший крепкую память. Поджидая их, на крыльце стояли два барина — один в мундире и при наградах с лентой, жилистый и худой, державшийся с военной выправкой, другой — коренастый, в штатском костюме, пузатый, как беременная баба,— полы сюртука не сходились на большом животе, где искрилась цепочка от часов. Это был, видно, сам генерал Якобий, старше чином военного, о чем свидетельствовал его белый напудренный парик.
— Откуда? И как давно путь держите?— выступив чуть вперед, спросил генерал Якобий.
— Расчали пятый год, ваша светлость,— вытолкнутый мужиками поближе к крыльцу, бойко ответил Авим.— А идем пешим ходом от самой Ветки, что была за польским рубежом...
— Была, да сплыла,— угрюмо пошутил генерал.— Это земля исконно русская и временно находилась во владении поляков.
— Доподлинно так, ваша светлость,— подтвердил Авим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169