На высохшем скелете болтались лохмотья халата, скалился полуоткрытым ртом голый череп. В другие домики мы не стали заглядывать. У меня шли мурашки по спине,
а нивхи вели себя на удивление спокойно, не испытывая ни страха, ни тошноты, и охотно рассказывали, как хоронят охотников и рыбаков, усаживая их на землю в наскоро сбитых домиках, прислоняют спиной к одной из стенок, а рядом кладут его трубку, запас табака, без которого никому не обойтись, и особо любимые им вещи...
— Раньше наше племя сжигало мертвых,— сказал один из школьников.— Об этом мало кто помнит... Теперь, чтобы не обижать усопших, их оставляют поближе к родной юрте...
Учитель слушал внимательно, питомцы интерната ничего не скрывали, говорили обо всем, как на исповеди. Через неделю он собрал в школе всех жителей стойбища и уговорил очистить лес от висевших на деревьях свертков и могильных домиков. Для кладбища отвели новое место, в трех верстах от Ухты... Затем учитель объявил неделю чистоты, обещав за лучшую юрту хорошую премию, и в стойбище началось нечто невообразимое — нивхи чистили свои жилища, белили печки, которые никогда до этого не белили, мели, поднимая столбы пыли, улицу, хотя в стойбище и не было настоящей улицы, а лишь некое пространство, которое отделяло одну юрту от другой, мусор сносили в большие кучи и поджигали. Конечно, нивхи старались не ради премии и награды, никто не хотел ударить в грязь лицом друг перед другом, и вскоре им самим вся эта неделя чистоты показалась праздником, не менее интересным, чем медвежий праздник. Из Богородска приехали два баяниста, под звуки бравурного марша учитель вызвал женщину, юрта которой прославилась чистотой, и нивхянка смущенно принимала подарок, кланялась, и лицо ее светилось. Награды привезли весьма необходимые в хозяйстве — тазы, кастрюли, чайники, сковородки, и вёсь этот торжественный вечер запомнился многим. С этого года «неделя чистоты» стала традицией, в стойбище стало чище, опрятнее, никто уже не валил мусор около юрт, а относил на окраину, на отведенное для него место. По просьбе учителя, в стойбище приехал доктор, он осматривал всех нивхов, прописывал им лекарства от трахомы, которой болело в ту пору немало людей.
При всей своей внешней неторопливости, учитель оказался человеком непоседливым, неистощимым на выдумки. За конкурсом чистоты он затеял гонки на лодках и оморочках — длинных и узких лодочках из бересты, похожих на современные спортивные, только чуть покороче; соревнования по стрельбе из лука; закупил инструменты чуть ли не для целого струнного оркестра, и школьники с завидным рвением стали учиться играть на них. В большом классе интерната зазвучали простые мелодии. По вечерам питомцы танцевали полечку, вальс и почему-то особенна полюбившуюся кадриль — танец, в котором сразу участвовало четыре пары. И вот уже рослый и плечистый Койги, взяв на себя роль танцмейстера, озорно покрикивал:
— Дамочки, под ручку! Под ручку!.. И пошли — тра-та-та!..
«Дамочками» он называл Семаку, Чешку, Оню и, конечно, мою маму, которая первой разучила номера кадрили, тянула в круг застенчивых девочек... Она отбивала дробь каблучками, носилась по кругу, и глаза ее были полны блеска и задора, щеки горели, в ушах вспыхивали старинные, оставшиеся еще от ее матери серьги. Чуть запрокидывая голову, она встряхивала светлыми кудряшками и, похоже, была счастлива как никогда. А учитель, не умевший танцевать и начисто лишенный слуха, улыбчивый и тихий, стоял в стороне и пристально следил за каждым ее движением в танце.
С той ночи мама уже больше не оставляла меня одного в постели, но я стал чаще встречать ее с учителем — они или прохаживались по берегу Амура или сидели в лодке, как будто о чем-то договариваясь. Стоило мне появиться, как они замолкали, и мне было невдомек, что в их беседах решалась моя судьба. В те месяцы мать получала чуть не три раза на неделе письма от сестры Ириши, которой не терпелось снова выдать ее зам>ж. Она уже подыскала жениха, овдовевшего начальника городской почты. Он где-то встречался с мамой, и она приглянулась ему. Письма вдовца, в которых он приглашал мать в город, намекая, что собирается сделать ей предложение, тетя Ириша вкладывала в свои письма и пересылала матери. Мать была неграмотна, и у нее не было другого выхода, как просить учителя прочитывать письма вновь завербованного жениха. И вот чтения этих писем с сердечными излияниями подогрели чувства учителя, развеяли последние сомнения. Он был затяжным холостяком, привык к вольному и одинокому образу жизни и вряд ли собирался
жениться, но письма неизвестного соперника разбередили его, вызвали ревность.
Прочитав очередное послание тети Ириши, которая настойчиво уговаривала мать срочно приехать в Николаевск, потому что такие женихи, как начальник городской почты, не валяются на улице, учитель понял, что дальше медлить нельзя, и сразу же сделал матери предложение. Мать не вдруг дала согласие, сначала взяла с учителя слово, что он никогда ничем не попрекнет и не обидит меня и расстанется с некоторыми холостяцкими привычками. Все это решалось без моего участия и ведома, и вот как-то утром мать молча взяла меня за руку и повела на берег Амура. Я понуро плелся рядом, ожидая нравоучений. Но, усадив меня на скамеечку в лодке, она посмотрела на меня внимательно и ласково.
— Ты у меня умный, сынок?— спросила она.
Я пожал плечами: такими словами не раз предварялась назидательная беседа, но, не дождавшись моего ответа, мать погладила мою руку и неожиданно призналась:
— У нас будет новый папка, Зоря.— Она передохнула, ей с трудом давалось каждое слово.— Не осуждай меня и зла на меня не держи... Нам вдвоем тяжко жить... А с Юрием Станиславовичем будет хорошо, он добрый и ничему плохому тебя не научит... Вот так, сынка!
У меня горели уши и щеки, я не знал — радоваться мне или огорчаться, язык не повиновался мне, и я угрюмо молчал. Обиды на мать не было, но я чего-то боялся, может быть, того, что в нашу жизнь снова входил чужой человек и мать будет заботиться уже не только обо мне.
— Теперь ты будешь звать его папой, а не дядей, понял?..
Я кивнул, глядя себе под ноги. И тут к лодке неожиданно подошел учитель, и лицо матери вспыхнуло.
— Я ему уже все сказала, Юра... Ты тоже что-то хотел сказать?
— Да, да,— учитель, видимо, волновался, не зная, как себя вести в подобных случаях, но он приблизился и положил мне на плечо свою руку.— Я думаю, что мы с Зорей будем друзьями... Он хлопчик смышленый, все понимает... Ты говорила ему, куда мы скоро поедем?
— Нет, не успела...
— Так вот, Зоря, летом мы поедем во Владивосток... Там очень тепло... Красивый залив... Ты будешь купаться, загорать.
— Мы купим тебе сапоги,— стараясь задобрить меня, торопливо проговорила мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
а нивхи вели себя на удивление спокойно, не испытывая ни страха, ни тошноты, и охотно рассказывали, как хоронят охотников и рыбаков, усаживая их на землю в наскоро сбитых домиках, прислоняют спиной к одной из стенок, а рядом кладут его трубку, запас табака, без которого никому не обойтись, и особо любимые им вещи...
— Раньше наше племя сжигало мертвых,— сказал один из школьников.— Об этом мало кто помнит... Теперь, чтобы не обижать усопших, их оставляют поближе к родной юрте...
Учитель слушал внимательно, питомцы интерната ничего не скрывали, говорили обо всем, как на исповеди. Через неделю он собрал в школе всех жителей стойбища и уговорил очистить лес от висевших на деревьях свертков и могильных домиков. Для кладбища отвели новое место, в трех верстах от Ухты... Затем учитель объявил неделю чистоты, обещав за лучшую юрту хорошую премию, и в стойбище началось нечто невообразимое — нивхи чистили свои жилища, белили печки, которые никогда до этого не белили, мели, поднимая столбы пыли, улицу, хотя в стойбище и не было настоящей улицы, а лишь некое пространство, которое отделяло одну юрту от другой, мусор сносили в большие кучи и поджигали. Конечно, нивхи старались не ради премии и награды, никто не хотел ударить в грязь лицом друг перед другом, и вскоре им самим вся эта неделя чистоты показалась праздником, не менее интересным, чем медвежий праздник. Из Богородска приехали два баяниста, под звуки бравурного марша учитель вызвал женщину, юрта которой прославилась чистотой, и нивхянка смущенно принимала подарок, кланялась, и лицо ее светилось. Награды привезли весьма необходимые в хозяйстве — тазы, кастрюли, чайники, сковородки, и вёсь этот торжественный вечер запомнился многим. С этого года «неделя чистоты» стала традицией, в стойбище стало чище, опрятнее, никто уже не валил мусор около юрт, а относил на окраину, на отведенное для него место. По просьбе учителя, в стойбище приехал доктор, он осматривал всех нивхов, прописывал им лекарства от трахомы, которой болело в ту пору немало людей.
При всей своей внешней неторопливости, учитель оказался человеком непоседливым, неистощимым на выдумки. За конкурсом чистоты он затеял гонки на лодках и оморочках — длинных и узких лодочках из бересты, похожих на современные спортивные, только чуть покороче; соревнования по стрельбе из лука; закупил инструменты чуть ли не для целого струнного оркестра, и школьники с завидным рвением стали учиться играть на них. В большом классе интерната зазвучали простые мелодии. По вечерам питомцы танцевали полечку, вальс и почему-то особенна полюбившуюся кадриль — танец, в котором сразу участвовало четыре пары. И вот уже рослый и плечистый Койги, взяв на себя роль танцмейстера, озорно покрикивал:
— Дамочки, под ручку! Под ручку!.. И пошли — тра-та-та!..
«Дамочками» он называл Семаку, Чешку, Оню и, конечно, мою маму, которая первой разучила номера кадрили, тянула в круг застенчивых девочек... Она отбивала дробь каблучками, носилась по кругу, и глаза ее были полны блеска и задора, щеки горели, в ушах вспыхивали старинные, оставшиеся еще от ее матери серьги. Чуть запрокидывая голову, она встряхивала светлыми кудряшками и, похоже, была счастлива как никогда. А учитель, не умевший танцевать и начисто лишенный слуха, улыбчивый и тихий, стоял в стороне и пристально следил за каждым ее движением в танце.
С той ночи мама уже больше не оставляла меня одного в постели, но я стал чаще встречать ее с учителем — они или прохаживались по берегу Амура или сидели в лодке, как будто о чем-то договариваясь. Стоило мне появиться, как они замолкали, и мне было невдомек, что в их беседах решалась моя судьба. В те месяцы мать получала чуть не три раза на неделе письма от сестры Ириши, которой не терпелось снова выдать ее зам>ж. Она уже подыскала жениха, овдовевшего начальника городской почты. Он где-то встречался с мамой, и она приглянулась ему. Письма вдовца, в которых он приглашал мать в город, намекая, что собирается сделать ей предложение, тетя Ириша вкладывала в свои письма и пересылала матери. Мать была неграмотна, и у нее не было другого выхода, как просить учителя прочитывать письма вновь завербованного жениха. И вот чтения этих писем с сердечными излияниями подогрели чувства учителя, развеяли последние сомнения. Он был затяжным холостяком, привык к вольному и одинокому образу жизни и вряд ли собирался
жениться, но письма неизвестного соперника разбередили его, вызвали ревность.
Прочитав очередное послание тети Ириши, которая настойчиво уговаривала мать срочно приехать в Николаевск, потому что такие женихи, как начальник городской почты, не валяются на улице, учитель понял, что дальше медлить нельзя, и сразу же сделал матери предложение. Мать не вдруг дала согласие, сначала взяла с учителя слово, что он никогда ничем не попрекнет и не обидит меня и расстанется с некоторыми холостяцкими привычками. Все это решалось без моего участия и ведома, и вот как-то утром мать молча взяла меня за руку и повела на берег Амура. Я понуро плелся рядом, ожидая нравоучений. Но, усадив меня на скамеечку в лодке, она посмотрела на меня внимательно и ласково.
— Ты у меня умный, сынок?— спросила она.
Я пожал плечами: такими словами не раз предварялась назидательная беседа, но, не дождавшись моего ответа, мать погладила мою руку и неожиданно призналась:
— У нас будет новый папка, Зоря.— Она передохнула, ей с трудом давалось каждое слово.— Не осуждай меня и зла на меня не держи... Нам вдвоем тяжко жить... А с Юрием Станиславовичем будет хорошо, он добрый и ничему плохому тебя не научит... Вот так, сынка!
У меня горели уши и щеки, я не знал — радоваться мне или огорчаться, язык не повиновался мне, и я угрюмо молчал. Обиды на мать не было, но я чего-то боялся, может быть, того, что в нашу жизнь снова входил чужой человек и мать будет заботиться уже не только обо мне.
— Теперь ты будешь звать его папой, а не дядей, понял?..
Я кивнул, глядя себе под ноги. И тут к лодке неожиданно подошел учитель, и лицо матери вспыхнуло.
— Я ему уже все сказала, Юра... Ты тоже что-то хотел сказать?
— Да, да,— учитель, видимо, волновался, не зная, как себя вести в подобных случаях, но он приблизился и положил мне на плечо свою руку.— Я думаю, что мы с Зорей будем друзьями... Он хлопчик смышленый, все понимает... Ты говорила ему, куда мы скоро поедем?
— Нет, не успела...
— Так вот, Зоря, летом мы поедем во Владивосток... Там очень тепло... Красивый залив... Ты будешь купаться, загорать.
— Мы купим тебе сапоги,— стараясь задобрить меня, торопливо проговорила мать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169