Не дав ему умыться с дороги, его повели в просторную, как палата, келью, хотя он еле стоял на ногах и шатался от усталости. Еще не различая явственно лицо государя, он машинально протянул запечатанный свиток письма и застыл, стараясь усилием воли рассеять плывший перед глазами туман.
Государь прочитал послание, взглянул на Лешукова, встал с кресла, выпрямился во весь свой гигантский рост, и стрелецкого капитана прошиб холодный пот. В последний раз он видел Петра мальчиком, когда его вывели на Красное крыльцо, чтобы показать стрельцам,
сейчас же перед ним возвышался великан в темно-зеленом камзоле, сутуловатый, сухопарый, с жиденькими темными усиками, редкой бородкой и родинкой на пухловатой правой щеке. Светло-каштановые вьющиеся волосы государя стекали струйками на лоб и виски. Лешукова не поражали в государе ни рост, ни длинные, как плети, руки, повисшие вдоль тулова, ни размашистые движения, его поразил, привел в трепет пронзающий взгляд из-под коричневых бровей. Недаром судачили, что новгородский архиепископ Яновский, присягая десятилетнему Петру, взглянул, целуя руку, в его глаза и чуть не грохнулся у трона. У Лешукова тоже подогнулись ослабевшие колени. Он хотел опуститься на пол перед государем, но приметил мимолетную, скользнувшую по его лицу усмешку.
— Эка, братец, ты выгваздался... Весь с головы до ног в грязи...
— Виноват, ваше величество... Торопился больно... Такое дело — поспешать надо было...
— Да, дело зело важное,— государь взирал на него с высоты без малого трех аршин.— Не забуду твоего усердия... Кем будешь? В каких чинах?
— Стрелецкий капитан Иван Лешуков, ваше величество,— совсем деревенея, чеканил Лешуков.— Служил у государя Федора Алексеевича телохранителем... Ныне хожу в стрельцах у полковника Цыклера...
— Жена? Дети?— живо бросал вопросы государь, подергивая нервно кончик усов.
— А как же без бабы?— позволил себе удивиться Лешуков.— На ней дом держится... И сыновья уж выросли, меня обогнали ростом...
Сцепив руки за спиной, Петр, как цапля вскидывая ноги, прошелся по горнице и снова застыл перед Лешуковым, заставляя его холодеть под пристальным, но уже не прожигающим насквозь взглядом.
— Пойди на кухню, поешь и скачи обратно,— хмуро приказал государь.— Полковнику Цыклеру передашь на словах, что я истребую его к Троице с полусотней стрельцов... Будь и ты в их числе... Можешь заодно прихватить и сыновей, определим их к делу...
Лешуков качнулся, норовя поймать руку Петра и поцеловать, но государь отдернул ее, изобразив на лице недовольство, и, капитан, пятясь, вышел за дверь...
...Софья долго не хотела отпускать Цыклера к Петру; в том, что к нему уходила часть стремянного полка, ей чудилось недоброе. Все, с кем она держала совет, тоже отговаривали ее от этого зловещего шага, пугали. Софья же решила, что, делая уступку брату, она заглушит его бдительность, а потом хитростью вернет себе потерю с лихвой.
Но случилось непредвиденное — за Цыклером, не испрашивая ее волеизъявления, потянулись к Петру и другие полки, которым очень скоро стало известно, что Цыклер сам напросился в Троицу и там, не боясь гнева правительницы, дал государю полный извет и на Софью, и на Шакловитого, раскрыв изнанку тайных их сговоров и умыслов. И вот под покровом ночи стали сниматься и отъезжать к Троице самые именитые семьи, бросая Софью на произвол судьбы. С уходом бояр будто вытекала из нее сила. В отчаянии она не ведала, что предпринять, за какую соломинку ухватиться, чтобы не проиграть в той опасной игре, которую сама и затеяла. Она кинулась к патриарху Иоакиму, прося его съездить в Троицу и помирить ее с братом. Иоаким не заставил себя долго упрашивать, живо собрался. Однако духовный владыко отбыл к государю с большим поездом, со всеми службами и припасами, и она поняла, что патриарх покинул ее навсегда...
Софья потеряла и сон и покой, срывала зло на ближних, без конца убегала в опочивальню, чтобы выреветься, подступала с упреками к самому дорогому ей человеку, надежде и усладе семи лет ее полного царствования, милому другу Василию Голицыну, но того после Крымского похода словно выпотрошили, таким он стал беспомощным и потерянным. У него под началом еще оставалось немало сил, но он и слышать не хотел, чтобы острастки ради попугать молодого государя, который потребовал выдачи Шакловитого. Услышав про его дерзкий вызов, Софья пошатнулась, теряя сознание, ее подхватили под руки, оттирали виски, подносили нюхать флаконы со снадобьями. Придя в себя, она увидела разверстую впереди пропасть и поняла, что остался лишь один выход — самой ехать в Троицу, просить прощения у брата, кончить дело миром, пусть даже худым, но миром.
Но дальше Воздвиженского Софью не пустили — верные Петру стрельцы высадили ее из кареты, и она в пропахшей дымом мужицкой избе ждала окончательного приговора младшего брата, понимая, что хитрости ее разгаданы и что никакие ее угрозы ни на кого не подействовали. Она пробовала кичиться своим царским первородством, но ее будто не замечали, не слышали, а затем известили об указе государя возвращаться обратно в Кремль — сейчас-де ему не до разговоров с нею, есть дела поважнее...
Все было кончено, она сидела в Кремле и дожидалась своей участи, проходила через одно унижение за другим. За спиною Петра стояли два озлобленных на нее рода — Нарышкиных и Лопухиных, и ждать от них милости не приходилось.
Первым опала коснулась ее милого друга Голицына: его лишали вотчин и боярских прав и ссылали на полуголодное доживание в дикие северные края. Она послала вдогонку ему слуг, одарила одежонкой, едой и деньгами... Казнили Шакловитого. На первой же пытке он признался во всех винах, сообщников его выловили, кому отсекли голову, кому отрезали язык, кого сослали в Сибирь. И тогда самою Софью, как она ни молила о пощаде и милости, заточили в келью Новодевичьего монастыря, постригли в монахини.
Лешуков вернулся в Троицу вместе с Цыклером, прихватив, как ему было велено, и сыновей. Государь тут же определил их в свой полк, так приглянулись они ему высоким ростом, могучим разворотом плеч, силушкой и смышленностью. Жизнь Лешукова потекла спокойнее. Он прочно утвердился на государевой службе, мог ожидать впереди и лучших поворотов в судьбе, однако в душе не унималась маета и тревога, душевный тот измор, что начался в дни, когда он поехал рушить и жечь скит, словно с той гари залетела вовнутрь искорка и, тлея, жгла и точила. Все перевернулось в нем, когда он увидел в обложенной соломой избе ребятишек, привязанных к лавкам. Тогда и опалила душу шальная мысль: а что если все староверы, готовые лишиться жизни ради веры, несут в себе истинного Бога? Мысль была страшная, еретическая, явилась, может, по наущению дьявола, но отвязаться от нее он так и не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Государь прочитал послание, взглянул на Лешукова, встал с кресла, выпрямился во весь свой гигантский рост, и стрелецкого капитана прошиб холодный пот. В последний раз он видел Петра мальчиком, когда его вывели на Красное крыльцо, чтобы показать стрельцам,
сейчас же перед ним возвышался великан в темно-зеленом камзоле, сутуловатый, сухопарый, с жиденькими темными усиками, редкой бородкой и родинкой на пухловатой правой щеке. Светло-каштановые вьющиеся волосы государя стекали струйками на лоб и виски. Лешукова не поражали в государе ни рост, ни длинные, как плети, руки, повисшие вдоль тулова, ни размашистые движения, его поразил, привел в трепет пронзающий взгляд из-под коричневых бровей. Недаром судачили, что новгородский архиепископ Яновский, присягая десятилетнему Петру, взглянул, целуя руку, в его глаза и чуть не грохнулся у трона. У Лешукова тоже подогнулись ослабевшие колени. Он хотел опуститься на пол перед государем, но приметил мимолетную, скользнувшую по его лицу усмешку.
— Эка, братец, ты выгваздался... Весь с головы до ног в грязи...
— Виноват, ваше величество... Торопился больно... Такое дело — поспешать надо было...
— Да, дело зело важное,— государь взирал на него с высоты без малого трех аршин.— Не забуду твоего усердия... Кем будешь? В каких чинах?
— Стрелецкий капитан Иван Лешуков, ваше величество,— совсем деревенея, чеканил Лешуков.— Служил у государя Федора Алексеевича телохранителем... Ныне хожу в стрельцах у полковника Цыклера...
— Жена? Дети?— живо бросал вопросы государь, подергивая нервно кончик усов.
— А как же без бабы?— позволил себе удивиться Лешуков.— На ней дом держится... И сыновья уж выросли, меня обогнали ростом...
Сцепив руки за спиной, Петр, как цапля вскидывая ноги, прошелся по горнице и снова застыл перед Лешуковым, заставляя его холодеть под пристальным, но уже не прожигающим насквозь взглядом.
— Пойди на кухню, поешь и скачи обратно,— хмуро приказал государь.— Полковнику Цыклеру передашь на словах, что я истребую его к Троице с полусотней стрельцов... Будь и ты в их числе... Можешь заодно прихватить и сыновей, определим их к делу...
Лешуков качнулся, норовя поймать руку Петра и поцеловать, но государь отдернул ее, изобразив на лице недовольство, и, капитан, пятясь, вышел за дверь...
...Софья долго не хотела отпускать Цыклера к Петру; в том, что к нему уходила часть стремянного полка, ей чудилось недоброе. Все, с кем она держала совет, тоже отговаривали ее от этого зловещего шага, пугали. Софья же решила, что, делая уступку брату, она заглушит его бдительность, а потом хитростью вернет себе потерю с лихвой.
Но случилось непредвиденное — за Цыклером, не испрашивая ее волеизъявления, потянулись к Петру и другие полки, которым очень скоро стало известно, что Цыклер сам напросился в Троицу и там, не боясь гнева правительницы, дал государю полный извет и на Софью, и на Шакловитого, раскрыв изнанку тайных их сговоров и умыслов. И вот под покровом ночи стали сниматься и отъезжать к Троице самые именитые семьи, бросая Софью на произвол судьбы. С уходом бояр будто вытекала из нее сила. В отчаянии она не ведала, что предпринять, за какую соломинку ухватиться, чтобы не проиграть в той опасной игре, которую сама и затеяла. Она кинулась к патриарху Иоакиму, прося его съездить в Троицу и помирить ее с братом. Иоаким не заставил себя долго упрашивать, живо собрался. Однако духовный владыко отбыл к государю с большим поездом, со всеми службами и припасами, и она поняла, что патриарх покинул ее навсегда...
Софья потеряла и сон и покой, срывала зло на ближних, без конца убегала в опочивальню, чтобы выреветься, подступала с упреками к самому дорогому ей человеку, надежде и усладе семи лет ее полного царствования, милому другу Василию Голицыну, но того после Крымского похода словно выпотрошили, таким он стал беспомощным и потерянным. У него под началом еще оставалось немало сил, но он и слышать не хотел, чтобы острастки ради попугать молодого государя, который потребовал выдачи Шакловитого. Услышав про его дерзкий вызов, Софья пошатнулась, теряя сознание, ее подхватили под руки, оттирали виски, подносили нюхать флаконы со снадобьями. Придя в себя, она увидела разверстую впереди пропасть и поняла, что остался лишь один выход — самой ехать в Троицу, просить прощения у брата, кончить дело миром, пусть даже худым, но миром.
Но дальше Воздвиженского Софью не пустили — верные Петру стрельцы высадили ее из кареты, и она в пропахшей дымом мужицкой избе ждала окончательного приговора младшего брата, понимая, что хитрости ее разгаданы и что никакие ее угрозы ни на кого не подействовали. Она пробовала кичиться своим царским первородством, но ее будто не замечали, не слышали, а затем известили об указе государя возвращаться обратно в Кремль — сейчас-де ему не до разговоров с нею, есть дела поважнее...
Все было кончено, она сидела в Кремле и дожидалась своей участи, проходила через одно унижение за другим. За спиною Петра стояли два озлобленных на нее рода — Нарышкиных и Лопухиных, и ждать от них милости не приходилось.
Первым опала коснулась ее милого друга Голицына: его лишали вотчин и боярских прав и ссылали на полуголодное доживание в дикие северные края. Она послала вдогонку ему слуг, одарила одежонкой, едой и деньгами... Казнили Шакловитого. На первой же пытке он признался во всех винах, сообщников его выловили, кому отсекли голову, кому отрезали язык, кого сослали в Сибирь. И тогда самою Софью, как она ни молила о пощаде и милости, заточили в келью Новодевичьего монастыря, постригли в монахини.
Лешуков вернулся в Троицу вместе с Цыклером, прихватив, как ему было велено, и сыновей. Государь тут же определил их в свой полк, так приглянулись они ему высоким ростом, могучим разворотом плеч, силушкой и смышленностью. Жизнь Лешукова потекла спокойнее. Он прочно утвердился на государевой службе, мог ожидать впереди и лучших поворотов в судьбе, однако в душе не унималась маета и тревога, душевный тот измор, что начался в дни, когда он поехал рушить и жечь скит, словно с той гари залетела вовнутрь искорка и, тлея, жгла и точила. Все перевернулось в нем, когда он увидел в обложенной соломой избе ребятишек, привязанных к лавкам. Тогда и опалила душу шальная мысль: а что если все староверы, готовые лишиться жизни ради веры, несут в себе истинного Бога? Мысль была страшная, еретическая, явилась, может, по наущению дьявола, но отвязаться от нее он так и не смог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169