— Чей это такой отчаянный парнишка?
— Да Абакумов внук! Мальцевская закваска, сразу видать!
Я стискивал губы, чтобы не смеяться, но губы сами растягивались в улыбке, и не было сил противиться захлестывавшей душу радости. Но хмель тщеславия быстро улетучился, потому что посредине дороги бег иноходца сдержал дядя Сидор, окруженный цветастым хороводом девок.
— Легок на помине!—закричал дядя.— Нюрка! Танька! Пистимея! Садитесь! Мы с Зорькой счас вас катать будем!
Он вырвал у меня вожжи, девки сжали меня с двух сторон, и рослая красивая Пистимея, наваливаясь до удушья на мое лицо полной грудью, заворковала нараспев:
— Сидорка! Я буду твоему племяшу ухажерка — ладно? Садись, бравенький, на колени, не красней! Все равно наш будешь! Мы пока тебя не съедим, на опосля оставим! Ха! Ха!
Девки мяли и целовали меня, щеки и уши мои полыхали огнем, но я не жалел, что дядя посадил девок, все- таки с ними было веселей и интересней. Они голосили попеременке частушки, дядя Сидор ржал во все горло. Потом, доверив вожжи мне, он втиснулся среди девок, щекотал их, они визжали, казалось, вся улица шла кругом, сами избы словно не стояли на месте, а пританцовывали...
К обеду иноходец был уже в мыле, и выбежавшая на дорогу бабушка, простоволосая, распаренная, красная после стояния у печки, велела нам дать коню передых. Дядя послушно завел каурого во двор, выпряг его, дал овса и сена, позже напоил из ведра, а к вечеру мы опять выехали на улицу и катали уже других девок. Если сталкивались посредине улицы две подводы, парни соскакивали и по-нарошному затевали драку, требуя уступить дорогу, а затем шумно мирились, распивали на холоде бутылку, и снова звенели бубенцы под дугой, дробно переговаривались железные горошины в круглых шаркунцах, и во всех окраинах села допоздна играли гармонии и пели песни...
За два дня до масленой дядя Сидор потащил меня на чью-то свадьбу, и это продолжалось чуть ли не всю неделю, потому что свадьбы у семейских играются чаще всего на масленой. Для любителей выпить на дармовщину наступало раздолье: всякий, кто хотел поздравить жениха и невесту, имел право зайти в избу, а жених обязательно встречал его с подносом у порога, как дорогого гостя, и, выпив с десяток рюмок водки или чистого самогона, варившегося из отборной ярицы, или, по-нонешнему, ржи, мужик едва добирался до своего дома... Зачем дядя Сидор водил меня на свадьбы, мне и сейчас невдомек, может быть, развлечения ради, или для того, чтобы опрокинуть у порога полную рюмку, вытереть кулаком красные губы, закусить соленым огурцом или квашеной капустой, повеселиться самому. Когда поднос совали мне, я отмахивался, кричал: нет, не хочу!— и вся изба сотрясалась от смеха. У меня рябило в глазах от ярких цветастых сарафанов, и текучих лент, и сверкания бус, стекляруса и бисерного инея на кичках. Я глох от песен, гомона, звона посуды, топота сапог и ботинок по некрашеному полу, оранжевому от песка, скрипевшего под ногами, как снег. Свадебная эта карусель осталась в моей памяти на всю жизнь, и теперь я благодарен дяде, что он таскал меня на эти веселые и хмельные сборища вопреки причитаниям бабушки Ульяны, оберегавшей меня от дурных привычек и бесстыдного озорства частушек и, наконец, просто от дурного сглаза.
Дед тоже шатался по свадьбам, и там, где он появлялся, веселье взрывалось еще пуще, и заманить старика Абакуху считалось большой удачей, не говоря уже о том, что многие свадьбы игрались по его почину, потому что он подыскивал с большим умением невесту для жениха.
Когда схлынула свадебная кутерьма, дед сходил в баню, вышиб веником винный дух, затем, привычно обмотав голову полотенцем, подсел к самовару и пил без счету одну чашку чая за другой, исходя крупным зернистым потом. Затем ложился на кровать, лежал тихий и задумчивый, слушал мои рассказы о нашей жизни в Никольском, о судьбе уполномоченного, о том, как снимали колокол с церкви.
— И что ему дался тот колокол? Кому он помешал?— отозвалась хлопотавшая у печи бабушка.— Такой грех взял на душу... Да рази Бог простит такой срам и надругательство над верой?
— Да Богу, поди, уже не до нас,— устало отозвался дед.— Он и сам с пути сбился, глядючи, чего мы тут на земле творим...
— Не богохульничай!— обиженно оборвала бабушка.— Думай хоть, что твой язык выговаривает и не ломается от стыда...
— Я, мать, про то, что и у Бога, видно, нету силы на людей, которые колокола сбрасывают,— примирительно ответил дед, точно боясь неосторожным словом опять рассердить бабушку.— Он же хотел доказать, что сильней Бога и ничего ему за тот разбой не будет. Где же его кара? Почему же он молчит? Или отвернулся от нас, беспутных и греховодных, до того мы ему обрыдли со своим паскудством? Живем уже как звери, рвем друг друга безо всякой надобы.
— Бог все видит,— не отступала бабушка.— Когда- то и его терпению придет конец...
— Наши грехи давно сосчитаны, это верно,— согласился дед и в глубокой задумчивости почесал ногтем седую бровь.— Однако люди стали меньше бояться Бога, чем власти... А власть, похоже, закусила удила и летит, не разбирая дороги, не глядя, кто попадается под копыта... Ведь ежели люди привыкли к Богу, то одни иконы не враз заменишь другими! Да рази человек станет под страхом робить, без всякой веры, и жить, куда кривая вывезет? Как изверится во всем человек, так и земле конец... Сама по себе земля рожать не станет, нужно ласку иметь к ней, кормилице, а не бросать ее на разор и запустение!
Бабушка гремела ухватом у шестка, переставляя чугуны, а дед, теребя сивую бородку, гладил меня другой рукой по голове, тихо выговаривая то, что просило душевного выхода:
— И такая заварилась каша, мнучек, что никто не знает, когда и кто будет ее расхлебывать...
— А как, дедуль, ты думаешь про уполномоченного?— вдруг решился спросить я о том, что меня томило.— Он же не для себя старался, к хорошей жизни людей манил... Он же много книг прочитал, и там сказано, как людям надо жить...
— Таких книг, мнучек, нету, вранье все,— ответил, как отрубил, дед.— Про Библию, небось, ты слыхал? Уж на что умная книга, и про все, говорят, там сказано, а рази люди стали жить по Божеской подсказке и_ ученью? А твой уполномоченный сам виноват... Он поначалу словом пробивался к мужикам, уговором их брал, а потом пушку из кармана вытащил, стал стращать и колокола сбрасывать!.. Да рази такой человек понимает что про нашу жизню?.. Верстовой столб при дороге можно вкопать, чтоб прохожим с пути не сбиться, но столб же людей ничему научить не сможет... В нем души нету, а одна сухота, и та до поры, пока он не подгниет и не свалится... Нет, чтоб старую тьму новым светом заменить, верстовой столб не поможет...
— А как же тогда, дедуль?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169