На голых, нескобленых и давно немытых столах ни чашки, ни ложки, мухи и те улетели, потому что не было чем поживиться. В избах кое-кто еще шевелился, двигался, отвечал угасшим голосом, словно боясь тратить на разговор последние силы... Бессильные чем-либо помочь обреченным, ветковцы в скорбном молчании покидали деревню, похожую скорее на забытое кладбище.
Всякий раз, когда мужики на стоянках сбивались в круг, судили и рядили, Авим, хоть и незрелый годами, проталкивался поближе и вострил уши, чтобы ведать, о чем толкуют люди, знавшие поболе его. Не каждый разговор был ему по уму, но постепенно он набирался разумения, понемногу прозревал, как слепой кутенок, у которого открываются глаза на мир.
Оставались позади справные или разоренные деревни, менялась на глазах и сама природа — на смену бескрайней равнине вставала дыбом гора, открывались долины, сверкавшие в солнечных бликах озерами или речкой; чудилось — вся Русь распластывалась перед поселенцами, показывая изнанку, не скрывая ни нищеты, ни проголоди, ни сиротской доли, но и хвалясь всем, чем богата была земля,— над волнами трав носились стрекозы, шелестя прозрачными крылышками, порхали разноцветные бабочки, медвяными каплями падали на цветы пчелы, раскачивая стебли. Среди пчел Авим часто замечал непохожих на ветковских — они вились
всегда вокруг богородской травы — махонькие, с сероватым лобиком, черной грудкой, с тремя рудо-желтыми опоясками на спине. В поднебесье кружились коршуны, высматривая добычу, выбегали на березовые опушки дикие косули и молниеносно исчезали в непролазной чаще.
На остановке, клича шуструю Жучку, Авим убегал на лесные поляны или в степь и собирал там травы, в которых научил его разбираться Тихий, тут были и плавун-трава, и ременный сабельник, и чижовник, и жабрей, и ядовитая чемерица, и колюка, и даже царь- трава. Высушивая, Авим набивал ими сумку, сшитую матерью на случай голода, если придется пойти по миру, просить под окнами хлеб.
В один из таких деньков он урвал время, чтобы сбегать на поляны в поисках целебных трав, и столкнулся на опушке с девчонкой из обоза. Она рвала синие колокольчики, что в его глазах было пустой забавой. Он видел эту замухрышку много раз в середине обоза, где двигалась ее семья, но не проявлял к ней никакого интереса. Продолжая собирать нужные лечебные травы, он не заметил, что девочка, не отставая ни на шаг, идет за ним следом. Заметив это, он выпрямился и сердито спросил:
— Ты чего увязалась? Я тебя звал?
— Просто так,— пожала плечами девочка.— А что, разве нельзя ходить, где ходишь ты? Я же могу ходить где хочу!.. А ты зачем сорвал вот эту траву?
— Надо значит, тебя не спросил!
Девчонка казалась невзрачной — худой заморыш с костлявыми ключицами, выпиравшими из выреза стираного-перестираного платья, у подола торчали бугристые голые коленки, и на ногах были черные цыпки. Соломенную прядку, лезшую все время на глаза, она откидывала взмахом головы, и тогда Авим видел остроносое личико и розовые раковины ушей. Лицо ее тоже было усыпано веснушками, но не столь заметно, как у Авима, привлекали внимание глаза — темные, большие, нараспах, полные незащищенной доверчивости и удивления.
— Ты бы лучше нарвал цветов для своей матушки,— назидательно посоветовала девочка.— Она бы радая была...
— Дурочка ты, что ли?— скривил губы Авим.— Да зачем мамке цветы?
— Как зачем? Для красы! Она понюхает и рядом положит.— И, словно передразнивая Авима, она скривилась.— А я вовсе и не дурочка! Меня мама хвалит, я с сестренкой вожусь, пеленки стираю...
— Ну и стирай себе на здоровье!
Настала пора девочке уйти, но она по-прежнему водила букетом колокольчиков по коленкам и пытливо смотрела на Авима.
— А собака твоя?— в голосе ее звучало обезоруживающее простодушие, и, не принимая в расчет грубоватую напористость мальчика, она погладила Жучку, вилявшую хвостом.
— Собака моя, и ты ее не трожь!— крикнул Авим.— Вот укусит тебя, сразу взвоешь!
— Так она же смирная... Видишь, руку лижет?
— Убери, говорю, руку!— повысил голос Авим.— Отойди от собаки, а то как науськаю ее, не жалься потом!
— Она меня не укусит,— улыбнулась девчонка.— Меня все собаки любят, потому что я их не боюсь... А твоя добрая, не то что ты... Злючка-колючка! Как ее зовут-то?
— Она приблудная,— опуская голову и стыдясь, что зря накричал на девчонку, ответил Авим.— Жучкой я ее назвал...
— А травы ты какие собираешь?
— Пользительные травы беру, чтоб людей лечить или скотину...
Он шел на постыдное примирение с девчонкой, но это выходило как-то само собой, девчонка спрашивала, он отвечал. И хотя считал всех девчонок ябедами и плаксами, с которыми нельзя даже поиграть в настоящую игру, у него, однако, не было причины задираться и обижать именно эту девчонку, пусть она хоть рева- корова и замарашка сопливая. Но и тут он был несправедлив — девчонка чистенькая, только вот цыпки на ногах, но они и у него бывают, когда долго бегает босиком. Мать заставляет его опустить ноги в горячую воду и сколько можно терпеть, а потом смазать гусиным жиром...
— Ладно, можешь ее еще погладить,— неожиданно для самого себя разрешил он и нахмурился.— Только смотри — не испорть мне собаку! Я ее для охоты готовлю— на белку, может, пойдет или на соболя, как до места доберемся... А тебя как кличут?
— Анфисой,— шмыгая веснушчатым носиком, звонко ответила девочка.— Мама зовет Фисой, и тятя тоже... А дедушка, когда был еще живой, говорил, что Анфиса, по святцам выходит,— Цветущая!
— Это ты Цветущая?— Авим загоготал, меряя девчонку презрительным взглядом.— Ничего себе — Цветущая! От горшка три вершка! Придумала же! Умора! Это понарошке тебя так нарекли?
— Ничего не понарошке! Дедушка никогда не врал! Раз он так сказал, значит, так оно и есть! В святцах вычитал!
Анфиса густо покраснела, так что веснушки растаяли на ее личике, а раковины ушей стали малиновыми. Сузив в щелки глаза, она сжала губы и, переждав глумливый хохоток мальчишки, поинтересовалась:
— А у тебя самого какая кличка?
— У меня не кличка, а имя! И зовут меня Авим! Тихий на Ветке сказал, что по святцам — это Зеленый колос!
— Чего же ты тогда надо мной надсмехаешься?— победительно улыбаясь, спросила Анфиса.— Сам Зеленый, а других дразнишь... Цветущая-то получше!
Последнее слово оставалось за девчонкой, но Авим не мог смириться с тем, что она взяла верх над ним, и, не утерпев, начал хвастаться:
— Зато я заговоры разные знаю!
— Какие еще заговоры?
— Против змеи, против оспы,— зачастил, не передыхая, Авим.— И как кровь останавливать... Как она пойдет, ты и шепчи...
— Что шептать-то?— завороженно, понизив голос до шепота, спросила девочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Всякий раз, когда мужики на стоянках сбивались в круг, судили и рядили, Авим, хоть и незрелый годами, проталкивался поближе и вострил уши, чтобы ведать, о чем толкуют люди, знавшие поболе его. Не каждый разговор был ему по уму, но постепенно он набирался разумения, понемногу прозревал, как слепой кутенок, у которого открываются глаза на мир.
Оставались позади справные или разоренные деревни, менялась на глазах и сама природа — на смену бескрайней равнине вставала дыбом гора, открывались долины, сверкавшие в солнечных бликах озерами или речкой; чудилось — вся Русь распластывалась перед поселенцами, показывая изнанку, не скрывая ни нищеты, ни проголоди, ни сиротской доли, но и хвалясь всем, чем богата была земля,— над волнами трав носились стрекозы, шелестя прозрачными крылышками, порхали разноцветные бабочки, медвяными каплями падали на цветы пчелы, раскачивая стебли. Среди пчел Авим часто замечал непохожих на ветковских — они вились
всегда вокруг богородской травы — махонькие, с сероватым лобиком, черной грудкой, с тремя рудо-желтыми опоясками на спине. В поднебесье кружились коршуны, высматривая добычу, выбегали на березовые опушки дикие косули и молниеносно исчезали в непролазной чаще.
На остановке, клича шуструю Жучку, Авим убегал на лесные поляны или в степь и собирал там травы, в которых научил его разбираться Тихий, тут были и плавун-трава, и ременный сабельник, и чижовник, и жабрей, и ядовитая чемерица, и колюка, и даже царь- трава. Высушивая, Авим набивал ими сумку, сшитую матерью на случай голода, если придется пойти по миру, просить под окнами хлеб.
В один из таких деньков он урвал время, чтобы сбегать на поляны в поисках целебных трав, и столкнулся на опушке с девчонкой из обоза. Она рвала синие колокольчики, что в его глазах было пустой забавой. Он видел эту замухрышку много раз в середине обоза, где двигалась ее семья, но не проявлял к ней никакого интереса. Продолжая собирать нужные лечебные травы, он не заметил, что девочка, не отставая ни на шаг, идет за ним следом. Заметив это, он выпрямился и сердито спросил:
— Ты чего увязалась? Я тебя звал?
— Просто так,— пожала плечами девочка.— А что, разве нельзя ходить, где ходишь ты? Я же могу ходить где хочу!.. А ты зачем сорвал вот эту траву?
— Надо значит, тебя не спросил!
Девчонка казалась невзрачной — худой заморыш с костлявыми ключицами, выпиравшими из выреза стираного-перестираного платья, у подола торчали бугристые голые коленки, и на ногах были черные цыпки. Соломенную прядку, лезшую все время на глаза, она откидывала взмахом головы, и тогда Авим видел остроносое личико и розовые раковины ушей. Лицо ее тоже было усыпано веснушками, но не столь заметно, как у Авима, привлекали внимание глаза — темные, большие, нараспах, полные незащищенной доверчивости и удивления.
— Ты бы лучше нарвал цветов для своей матушки,— назидательно посоветовала девочка.— Она бы радая была...
— Дурочка ты, что ли?— скривил губы Авим.— Да зачем мамке цветы?
— Как зачем? Для красы! Она понюхает и рядом положит.— И, словно передразнивая Авима, она скривилась.— А я вовсе и не дурочка! Меня мама хвалит, я с сестренкой вожусь, пеленки стираю...
— Ну и стирай себе на здоровье!
Настала пора девочке уйти, но она по-прежнему водила букетом колокольчиков по коленкам и пытливо смотрела на Авима.
— А собака твоя?— в голосе ее звучало обезоруживающее простодушие, и, не принимая в расчет грубоватую напористость мальчика, она погладила Жучку, вилявшую хвостом.
— Собака моя, и ты ее не трожь!— крикнул Авим.— Вот укусит тебя, сразу взвоешь!
— Так она же смирная... Видишь, руку лижет?
— Убери, говорю, руку!— повысил голос Авим.— Отойди от собаки, а то как науськаю ее, не жалься потом!
— Она меня не укусит,— улыбнулась девчонка.— Меня все собаки любят, потому что я их не боюсь... А твоя добрая, не то что ты... Злючка-колючка! Как ее зовут-то?
— Она приблудная,— опуская голову и стыдясь, что зря накричал на девчонку, ответил Авим.— Жучкой я ее назвал...
— А травы ты какие собираешь?
— Пользительные травы беру, чтоб людей лечить или скотину...
Он шел на постыдное примирение с девчонкой, но это выходило как-то само собой, девчонка спрашивала, он отвечал. И хотя считал всех девчонок ябедами и плаксами, с которыми нельзя даже поиграть в настоящую игру, у него, однако, не было причины задираться и обижать именно эту девчонку, пусть она хоть рева- корова и замарашка сопливая. Но и тут он был несправедлив — девчонка чистенькая, только вот цыпки на ногах, но они и у него бывают, когда долго бегает босиком. Мать заставляет его опустить ноги в горячую воду и сколько можно терпеть, а потом смазать гусиным жиром...
— Ладно, можешь ее еще погладить,— неожиданно для самого себя разрешил он и нахмурился.— Только смотри — не испорть мне собаку! Я ее для охоты готовлю— на белку, может, пойдет или на соболя, как до места доберемся... А тебя как кличут?
— Анфисой,— шмыгая веснушчатым носиком, звонко ответила девочка.— Мама зовет Фисой, и тятя тоже... А дедушка, когда был еще живой, говорил, что Анфиса, по святцам выходит,— Цветущая!
— Это ты Цветущая?— Авим загоготал, меряя девчонку презрительным взглядом.— Ничего себе — Цветущая! От горшка три вершка! Придумала же! Умора! Это понарошке тебя так нарекли?
— Ничего не понарошке! Дедушка никогда не врал! Раз он так сказал, значит, так оно и есть! В святцах вычитал!
Анфиса густо покраснела, так что веснушки растаяли на ее личике, а раковины ушей стали малиновыми. Сузив в щелки глаза, она сжала губы и, переждав глумливый хохоток мальчишки, поинтересовалась:
— А у тебя самого какая кличка?
— У меня не кличка, а имя! И зовут меня Авим! Тихий на Ветке сказал, что по святцам — это Зеленый колос!
— Чего же ты тогда надо мной надсмехаешься?— победительно улыбаясь, спросила Анфиса.— Сам Зеленый, а других дразнишь... Цветущая-то получше!
Последнее слово оставалось за девчонкой, но Авим не мог смириться с тем, что она взяла верх над ним, и, не утерпев, начал хвастаться:
— Зато я заговоры разные знаю!
— Какие еще заговоры?
— Против змеи, против оспы,— зачастил, не передыхая, Авим.— И как кровь останавливать... Как она пойдет, ты и шепчи...
— Что шептать-то?— завороженно, понизив голос до шепота, спросила девочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169