Правда, на краю деревни стоял уже готовый под крышей сруб и ждал только отделки, но в ожидании его и мы с мамой втиснулись в эту земляную нору. Нужно было только даваться диву, как мы в ней все помещались! Тетя Ариша и ее муж спали на топчане, наскоро сбитом из неостру- ганных досок, на матрасе с шуршащим сеном, а все остальные — вповалку на полу на темно-серых потниках.
Случилось так, что уезжали мы от плохой жизни к хорошей, а попали в еще худшую. Время было голодное, мать не могла наняться к богатым людям работать даже за одни харчи, перебивалась, как и ее сестра с мужем, случайной поденщиной, часто мы все ложились спать не поев. Когда тетя, ее муж и моя мать уходили в поисках работы, чтобы добыть на пропитание, мы с сестренкой Аней возились с тремя младшенькими. Мне скоро исполнилось пять с половиной лет, и взрослые сочли, что я могу быть добытчиком: сшили из тряпок сумку, повесили на длинную лямку через плечо, дали в руки палку, чтобы я отбивался от злых собак, и мать, роняя слезы на передник, вывела меня за ворота: «Иди, сынка, проси под окнами куски, иначе помрем мы тут все!» Так я отправился по миру, заранее наученный, как просить милостыню,— встать под окно, постучать палкой по наличнику и тянуть жалостливо и долго: «По-о-дай-те, Хрис-та-а ра-а-ди-и». Я быстро постиг нехитрую науку нищенства, настойчиво и упорно ныл под окнами, пока в черную отдушину, прорубленную сбоку от окна, не просовывалась рука и не бросала мне кусок хлеба. Окна в семейских избах были высоко от земли, до них не мог бы дотянуться и взрослый человек, и я уже знал, что делается это неспроста: по нелепому поверью, если прорубить окна низко и в них заглянет свинья, жди несчастья — или умрет кто-то в доме, или свалится беда на весь род. Семейские блюдут особую чистоту, каждую неделю моются в бане, парятся до изнеможения, потом, придя в избу, моют лицо и руки под рукомойником, полы скребут каждую субботу, посыпая их оранжевым, пережженным в печке речным песком, а в летнюю пору свежей травой. И, пожалуй, нигде на Руси не мыли избы снаружи, как это делали семейские два раза в году — под пасху и в конце лета, перед страдой или после нее. Терли, прочищая голиком или обломком косы каждое бревнышко, чтобы оно светилось и желтело. Любили разрисовывать ставни и наличники диковинными цветами, а бока печек красными петухами, травами и цветами, большими и яркими, как подсолнухи. Я бродил по Маёрихе и двум ближним деревням босиком, но в чисто выстиранной рубашке, перехваченной самотканым разноцветным пояском из ниток, застегнутым сбоку большой булавкой, или, как у нас называли, «пинкой». Захлебывались в злобном лае псы во дворах, я боялся их до дрожи в сердце и обморока, но не мог вернуться домой ни с чем, поэтому вымаливал куски до тех пор, пока не сжалобится чья-то душа, не вытерпит моего нудного слезливого нытья и не одарит меня хлебом. Иногда в отдушину или открытое окно кричали: «Бог подаст!»— и чаще всего это происходило тогда, когда я стоял под окнами у людей, живущих богато, я даже обходил эти дома, чтобы зря не канючить. Зато в праздничный день и у сытых почему-то говорила совесть и они могли отрезать кусок сдобного пирога, и это тоже было наукой, уже добытой нищенским опытом...
Однажды, возвращаясь домой с полной сумкой, оттягивавшей мне плечо, я не сразу заметил кинувшихся мне наперерез трех тощих, зло повизгивающих свиней. Я стал отступать от проулка, из которого они выскочи
ли, пятиться, залез в огромную лужу грязи посредине улицы, завяз в ней чуть ли не по пояс. Но свиньи не оставили меня в покое, гнали дальше, бешено хрюкая, и уже рвали за концы мою сумку. Я закричал от ужаса, страшась, что свиньи вместе с хлебом загрызут и меня. Может быть, они бы и затоптали меня в этой глинистой мутной луже, если бы, откуда ни возьмись, не выскочил мужик с колом в руках и, матюкаясь, не отогнал бы свиней. Я выбрался из лужи мокрый, плачущий, скуля от пережитого страха, но мужик положил мне на плечо теплую руку, сказал несколько ободряющих слов, и я побежал домой...
Дома, как всегда, меня уже поджидали два двоюродных брата и две сестренки, они кидались ко мне, блестя голодными глазами. Ни слова не говоря, вырывали из моих рук сумку, вываливали все куски на стол и жадно принимались есть, смеясь от радости, запивая хлеб водой. Чаще всего они съедали все, что я приносил, слизывали даже крошки со стола, и я, насытившийся хлебом, пока ходил по деревням, с испугом следил за ними. Мне было до слез обидно, если не удавалось припрятать кусок для матери и ей нечего было есть, когда она возвращалась с поденщины.
Я забирался на колени матери, терся головой о ее щеки и тихо, но уверенно утешал ее. То ли те слова на самом деле отпечатались накрепко в моей памяти, то ли мне напомнила о них позже мать, но с этой поры я вижу и знаю всю мою жизнь, ибо я ощущал себя в те минуты главным кормильцем.
— Ты, мама, не плачь, слышишь?—говорил я.— Вот я подрасту, наймусь к богатому дяде в работники, первым делом заработаю себе на лошадь, потом на корову, а уж потом женюсь!..
— Женишься, а где жить будешь?— спрашивала, улыбаясь сквозь слезы, мать.
— Так я же срублю себе дом... Поставлю мужикам ведро водки, и они враз мне дом сделают... А когда я женюсь, ты, мамочка, ничего делать не будешь...
— Как это?—улыбаясь сквозь слезы, спрашивала мать.
— А так,— хвастливо рассуждал я.— Ты будешь спать на печке, там теплее...— тут я придерживал дыхание, стараясь поразить мать картиной будущей ее счастливой жизни.— Утром я, как проснусь, жену локтем в бок: «Вставай, готовь побыстрее блины!» Она их
настряпает, а я подойду к печке, трону тебя за руку и скажу: «Мам, проснись, умывайся, садись за стол... Уже блины готовы!»
— Каждый день так и будешь потчевать блинами?— уже повеселев, пытала мать.
Не любил я поминальных родительских дней, когда по Маёрихе разносили калачи и лепешки, и если кто принимал их, то вечером должен был молиться и поминать души усопших. Дядя Моисей зажигал на божнице тонкие свечи перед иконами, а все мы становились лицом к переднему углу и начинали вышептывать молитвы и креститься. Слова молитвы мы повторяли за взрослыми, и тетя Ириша строго следила за тем, чтобы мы отстаивали поминальные часы как положено. Скоро у меня начинали слипаться глаза, хотелось упасть и тут же, на месте, заснуть глубоким сном, но тетя взбадривала легким подзатыльником, шипя сквозь зубы: «У- у, нехристь! Покарает тебя Господь!» Бога мы, дети, уже боялись, верили, что он все про нас ведает, видит наши хитрости, и от его наказания не уйти, если станешь вести себя лениво на молитве и озоровать. И мы истово кланялись, касаясь лбом пола... Дядя был высокий, бородатый, широкий в плечах, казался мне добрым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Случилось так, что уезжали мы от плохой жизни к хорошей, а попали в еще худшую. Время было голодное, мать не могла наняться к богатым людям работать даже за одни харчи, перебивалась, как и ее сестра с мужем, случайной поденщиной, часто мы все ложились спать не поев. Когда тетя, ее муж и моя мать уходили в поисках работы, чтобы добыть на пропитание, мы с сестренкой Аней возились с тремя младшенькими. Мне скоро исполнилось пять с половиной лет, и взрослые сочли, что я могу быть добытчиком: сшили из тряпок сумку, повесили на длинную лямку через плечо, дали в руки палку, чтобы я отбивался от злых собак, и мать, роняя слезы на передник, вывела меня за ворота: «Иди, сынка, проси под окнами куски, иначе помрем мы тут все!» Так я отправился по миру, заранее наученный, как просить милостыню,— встать под окно, постучать палкой по наличнику и тянуть жалостливо и долго: «По-о-дай-те, Хрис-та-а ра-а-ди-и». Я быстро постиг нехитрую науку нищенства, настойчиво и упорно ныл под окнами, пока в черную отдушину, прорубленную сбоку от окна, не просовывалась рука и не бросала мне кусок хлеба. Окна в семейских избах были высоко от земли, до них не мог бы дотянуться и взрослый человек, и я уже знал, что делается это неспроста: по нелепому поверью, если прорубить окна низко и в них заглянет свинья, жди несчастья — или умрет кто-то в доме, или свалится беда на весь род. Семейские блюдут особую чистоту, каждую неделю моются в бане, парятся до изнеможения, потом, придя в избу, моют лицо и руки под рукомойником, полы скребут каждую субботу, посыпая их оранжевым, пережженным в печке речным песком, а в летнюю пору свежей травой. И, пожалуй, нигде на Руси не мыли избы снаружи, как это делали семейские два раза в году — под пасху и в конце лета, перед страдой или после нее. Терли, прочищая голиком или обломком косы каждое бревнышко, чтобы оно светилось и желтело. Любили разрисовывать ставни и наличники диковинными цветами, а бока печек красными петухами, травами и цветами, большими и яркими, как подсолнухи. Я бродил по Маёрихе и двум ближним деревням босиком, но в чисто выстиранной рубашке, перехваченной самотканым разноцветным пояском из ниток, застегнутым сбоку большой булавкой, или, как у нас называли, «пинкой». Захлебывались в злобном лае псы во дворах, я боялся их до дрожи в сердце и обморока, но не мог вернуться домой ни с чем, поэтому вымаливал куски до тех пор, пока не сжалобится чья-то душа, не вытерпит моего нудного слезливого нытья и не одарит меня хлебом. Иногда в отдушину или открытое окно кричали: «Бог подаст!»— и чаще всего это происходило тогда, когда я стоял под окнами у людей, живущих богато, я даже обходил эти дома, чтобы зря не канючить. Зато в праздничный день и у сытых почему-то говорила совесть и они могли отрезать кусок сдобного пирога, и это тоже было наукой, уже добытой нищенским опытом...
Однажды, возвращаясь домой с полной сумкой, оттягивавшей мне плечо, я не сразу заметил кинувшихся мне наперерез трех тощих, зло повизгивающих свиней. Я стал отступать от проулка, из которого они выскочи
ли, пятиться, залез в огромную лужу грязи посредине улицы, завяз в ней чуть ли не по пояс. Но свиньи не оставили меня в покое, гнали дальше, бешено хрюкая, и уже рвали за концы мою сумку. Я закричал от ужаса, страшась, что свиньи вместе с хлебом загрызут и меня. Может быть, они бы и затоптали меня в этой глинистой мутной луже, если бы, откуда ни возьмись, не выскочил мужик с колом в руках и, матюкаясь, не отогнал бы свиней. Я выбрался из лужи мокрый, плачущий, скуля от пережитого страха, но мужик положил мне на плечо теплую руку, сказал несколько ободряющих слов, и я побежал домой...
Дома, как всегда, меня уже поджидали два двоюродных брата и две сестренки, они кидались ко мне, блестя голодными глазами. Ни слова не говоря, вырывали из моих рук сумку, вываливали все куски на стол и жадно принимались есть, смеясь от радости, запивая хлеб водой. Чаще всего они съедали все, что я приносил, слизывали даже крошки со стола, и я, насытившийся хлебом, пока ходил по деревням, с испугом следил за ними. Мне было до слез обидно, если не удавалось припрятать кусок для матери и ей нечего было есть, когда она возвращалась с поденщины.
Я забирался на колени матери, терся головой о ее щеки и тихо, но уверенно утешал ее. То ли те слова на самом деле отпечатались накрепко в моей памяти, то ли мне напомнила о них позже мать, но с этой поры я вижу и знаю всю мою жизнь, ибо я ощущал себя в те минуты главным кормильцем.
— Ты, мама, не плачь, слышишь?—говорил я.— Вот я подрасту, наймусь к богатому дяде в работники, первым делом заработаю себе на лошадь, потом на корову, а уж потом женюсь!..
— Женишься, а где жить будешь?— спрашивала, улыбаясь сквозь слезы, мать.
— Так я же срублю себе дом... Поставлю мужикам ведро водки, и они враз мне дом сделают... А когда я женюсь, ты, мамочка, ничего делать не будешь...
— Как это?—улыбаясь сквозь слезы, спрашивала мать.
— А так,— хвастливо рассуждал я.— Ты будешь спать на печке, там теплее...— тут я придерживал дыхание, стараясь поразить мать картиной будущей ее счастливой жизни.— Утром я, как проснусь, жену локтем в бок: «Вставай, готовь побыстрее блины!» Она их
настряпает, а я подойду к печке, трону тебя за руку и скажу: «Мам, проснись, умывайся, садись за стол... Уже блины готовы!»
— Каждый день так и будешь потчевать блинами?— уже повеселев, пытала мать.
Не любил я поминальных родительских дней, когда по Маёрихе разносили калачи и лепешки, и если кто принимал их, то вечером должен был молиться и поминать души усопших. Дядя Моисей зажигал на божнице тонкие свечи перед иконами, а все мы становились лицом к переднему углу и начинали вышептывать молитвы и креститься. Слова молитвы мы повторяли за взрослыми, и тетя Ириша строго следила за тем, чтобы мы отстаивали поминальные часы как положено. Скоро у меня начинали слипаться глаза, хотелось упасть и тут же, на месте, заснуть глубоким сном, но тетя взбадривала легким подзатыльником, шипя сквозь зубы: «У- у, нехристь! Покарает тебя Господь!» Бога мы, дети, уже боялись, верили, что он все про нас ведает, видит наши хитрости, и от его наказания не уйти, если станешь вести себя лениво на молитве и озоровать. И мы истово кланялись, касаясь лбом пола... Дядя был высокий, бородатый, широкий в плечах, казался мне добрым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169