— не уступал дед.— Пока не поздно, надо бежать закрымши глаза, не доживать до позора...
— С ума ты сошел, старый!— застонала бабушка и всхлипнула.— Как же мы оторвемся от своего дома? Кто нас на чужой стороне примет?..
— Да хоть та же Акулина не откажет,— напомнил дед.— Рази не родная дочь она нам? Или Саввку, к примеру, взять... Неужто не даст угол, чтобы жизнь дожить...
— Ой, неладное ты надумал, Абакуха!— горестно завздыхала бабушка.— В чем наша вина перед людьми и Богом, чтоб скитаться на стороне или бродяжить, как цыганам?
В ту ночь я мало что понимал в самой сути спора, но липли слова на память, и я почему-то больше верил бабушке, а не деду с его суровой непреклонностью, и тоже думал, что никто не имеет права обидеть стариков. Ведь они ничего не сделали людям плохого за свою жизнь..
Пока дед гадал, что ему предпринять, жизнь, не останавливаясь, шла своим чередом. Месяца через полтора вернулись из Белоруссии мать и отчим, и мы
поехали в Верхне-Удинск, где отчим надеялся получить работу в какой-нибудь школе. Но случилось непредвиденное: в первых числах сентября я отправился в пятый класс и так увлекся новой забавой — на переменках учился ходить на руках, задравши ноги вверх,— что однажды неловко упал и подвернул ногу. Вывих был тяжелым, и мне пришлось оставить школу.
Врачи объявили, что мне нужен полный покой месяца три-четыре, и отчим принял неожиданное решение — он согласился стать заведующим начальной школой в селе Никольском, которое находилось в восьми верстах от Хонхолоя. Не прошло и недели, как мы переехали. В Никольском мы обосновались в маленькой квартирке при школе. Валяясь в кровати, я запойно зачитывался приключенческими романами Джеймса Оливера Кэрвуда, которые приносила мне молодая учительница Вера Васильевна, ведшая младшие классы. Она была на удивление обаятельна — голубоглазая, стройная, с длинной темно-русой косой, тянувшейся ниже пояса. Коса то покоилась на груди, то змеилась по спине, то Вера Васильевна укладывала ее кругами на голове, отчего становилась выше ростом. Мне казалось, что в ее красоте было что-то от героинь кэрвудовских романов, где всегда присутствовали загадочные женщины с роскошными, чаще всего золотистыми волосами. Любви этих женщин искали романтические мужчины — ковбои и охотники, готовые ради этой любви рисковать всем, в том числе и собственной жизнью.
Появился скоро в Никольском под стать молодой учительнице человек, если и не совсем похожий на ковбоя, то вполне достойный. Это был новый уполномоченный из города, статный мужчина с черными усиками, весь в скрипучих ремнях, кожаной комиссарской куртке и полукожаных галифе, заправленных в зеркально начищенные сапоги. Задний карман галифе оттопыривался, чтобы всем было очевидно, что новый уполномоченный при оружии и что эта штука в кармане может при случае и выстрелить. Всем своим видом он как бы предупреждал каждого, что с ним шутить нельзя... Уже на первом собрании он заприметил молодую учительницу, и как-то само собой получилось, что дня через два поселился у нее. Мужики и бабы делали вид, что им нет дела до чужой жизни, но в душе осуждали Веру Васильевну— по досужим слухам, в городе у уполномоченного имелись законная жена и двое детей. Поначалу
уполномоченный держался с мужиками по-свойски, желая найти с ними общий язык, однако многие считали, что он только притворяется обходительным и добрым человеком, а на самом деле от него можно ждать чего угодно. Собрав сельчан на очередное собрание в Народном доме, уполномоченный расхаживал по краю сцены, картинно облокачивался о кромку стола, затянутого красной материей, и без устали призывал мужиков к новой жизни, такой заманчивой и прекрасной, что мне, притиснутому с костылем под мышкой к сцене, тоже хотелось записаться в этот чудесный колхоз и жить со всеми в полном ладу. Однажды, выходя из Народного дома, я услышал в темноте крыльца процеженные сквозь зубы слова:
— Хорошо поет... Чисто соловей! А сам, небось, в энтом раю вместе жить не собирается...
Мне стало обидно за уполномоченного, который выглядел в моих глазах героем, человеком немалого мужества и отваги, он лучше всех знал, как нужно жить, знал, как вести за собой людей в светлое будущее. Мне захотелось сказать в ответ тоже что-то язвительно-резкое мужику, сосавшему цигарку, огонек ее блуждал в темноте, прыгая, как светлячок, но я побоялся быть дерзким с этими не до конца понятными мне людьми, с их особыми тревогами и заботами. Движимый неосознанным чувством, я зачем-то вернулся в зал, прокуренный, с еще висевшими в воздухе голубоватыми клочьями махорочного дыма, и увидел уполномоченного, который расхаживал из угла в угол и о чем-то возбужденно и взволнованно говорил учительнице, слушавшей его с молитвенным восхищением. Увидев меня, уполномоченный с пафосом воскликнул, вскидывая руку вверх, как это делал дядя Савва, когда выступал перед односельчанами:
— Вот растет борец за генеральную линию!— Помолчав немного, он добавил с тихой торжественностью:— Это поколение нам не нужно будет ни в чем убеждать, оно беззаветно пойдет за нами! Ты согласна?
— Да! Да!— шепотом и горячо вторила учительница, похоже, сменившая дурман кэрвудовских романов на новый.
Я понимал, что они говорят о таких мальчишках, как я, что они возлагают на нас большие надежды, и от одного этого преисполнился чувством благодарности,
готовый поклясться уполномоченному в своей преданности.
Учительница потрепала меня за рыжие вихры, и мы вышли под темное, полное блескучих звезд небо. Дорогой, услышав любой подозрительный шорох, уполномоченный хватался за задний карман галифе. На сцене он казался мне более смелым и отважным, чем на улице.
Скоро я достаточно окреп, отбросил костыли, бегал по улице, ходил с ребятишками на замерзшую реку кататься на одном коньке, прикручивая его с помощью палочки и крепкой веревочки к валенку. Ни у кого из моих сверстников не было двух коньков, каждый скользил, как и я, на одном коньке, отталкигаясь другой ногой от ледяной глади, изукрашенной жемчужными пузырьками замерзшей воды.
Как-то уполномоченный однажды посоветовал мне сколотить в селе пионерский отряд, и я взялся за это с удивительной охотой. Я рассказал ребятам, что в богородской школе, где я учился, был пионерский отряд и что неплохо бы и нам сделаться пионерами.
— А что там мы будем делать? — спросил кто-то.
— Будем проводить сборы, играть в военные игры, собирать утильсырье... Будет отряд — и мы что-нибудь придумаем!
— Но пионеры носят красные галстуки, а мы где их достанем?
— А соберем вон хоть бы кости, сдадим в кооператив и на выручку купим материи на галстуки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— С ума ты сошел, старый!— застонала бабушка и всхлипнула.— Как же мы оторвемся от своего дома? Кто нас на чужой стороне примет?..
— Да хоть та же Акулина не откажет,— напомнил дед.— Рази не родная дочь она нам? Или Саввку, к примеру, взять... Неужто не даст угол, чтобы жизнь дожить...
— Ой, неладное ты надумал, Абакуха!— горестно завздыхала бабушка.— В чем наша вина перед людьми и Богом, чтоб скитаться на стороне или бродяжить, как цыганам?
В ту ночь я мало что понимал в самой сути спора, но липли слова на память, и я почему-то больше верил бабушке, а не деду с его суровой непреклонностью, и тоже думал, что никто не имеет права обидеть стариков. Ведь они ничего не сделали людям плохого за свою жизнь..
Пока дед гадал, что ему предпринять, жизнь, не останавливаясь, шла своим чередом. Месяца через полтора вернулись из Белоруссии мать и отчим, и мы
поехали в Верхне-Удинск, где отчим надеялся получить работу в какой-нибудь школе. Но случилось непредвиденное: в первых числах сентября я отправился в пятый класс и так увлекся новой забавой — на переменках учился ходить на руках, задравши ноги вверх,— что однажды неловко упал и подвернул ногу. Вывих был тяжелым, и мне пришлось оставить школу.
Врачи объявили, что мне нужен полный покой месяца три-четыре, и отчим принял неожиданное решение — он согласился стать заведующим начальной школой в селе Никольском, которое находилось в восьми верстах от Хонхолоя. Не прошло и недели, как мы переехали. В Никольском мы обосновались в маленькой квартирке при школе. Валяясь в кровати, я запойно зачитывался приключенческими романами Джеймса Оливера Кэрвуда, которые приносила мне молодая учительница Вера Васильевна, ведшая младшие классы. Она была на удивление обаятельна — голубоглазая, стройная, с длинной темно-русой косой, тянувшейся ниже пояса. Коса то покоилась на груди, то змеилась по спине, то Вера Васильевна укладывала ее кругами на голове, отчего становилась выше ростом. Мне казалось, что в ее красоте было что-то от героинь кэрвудовских романов, где всегда присутствовали загадочные женщины с роскошными, чаще всего золотистыми волосами. Любви этих женщин искали романтические мужчины — ковбои и охотники, готовые ради этой любви рисковать всем, в том числе и собственной жизнью.
Появился скоро в Никольском под стать молодой учительнице человек, если и не совсем похожий на ковбоя, то вполне достойный. Это был новый уполномоченный из города, статный мужчина с черными усиками, весь в скрипучих ремнях, кожаной комиссарской куртке и полукожаных галифе, заправленных в зеркально начищенные сапоги. Задний карман галифе оттопыривался, чтобы всем было очевидно, что новый уполномоченный при оружии и что эта штука в кармане может при случае и выстрелить. Всем своим видом он как бы предупреждал каждого, что с ним шутить нельзя... Уже на первом собрании он заприметил молодую учительницу, и как-то само собой получилось, что дня через два поселился у нее. Мужики и бабы делали вид, что им нет дела до чужой жизни, но в душе осуждали Веру Васильевну— по досужим слухам, в городе у уполномоченного имелись законная жена и двое детей. Поначалу
уполномоченный держался с мужиками по-свойски, желая найти с ними общий язык, однако многие считали, что он только притворяется обходительным и добрым человеком, а на самом деле от него можно ждать чего угодно. Собрав сельчан на очередное собрание в Народном доме, уполномоченный расхаживал по краю сцены, картинно облокачивался о кромку стола, затянутого красной материей, и без устали призывал мужиков к новой жизни, такой заманчивой и прекрасной, что мне, притиснутому с костылем под мышкой к сцене, тоже хотелось записаться в этот чудесный колхоз и жить со всеми в полном ладу. Однажды, выходя из Народного дома, я услышал в темноте крыльца процеженные сквозь зубы слова:
— Хорошо поет... Чисто соловей! А сам, небось, в энтом раю вместе жить не собирается...
Мне стало обидно за уполномоченного, который выглядел в моих глазах героем, человеком немалого мужества и отваги, он лучше всех знал, как нужно жить, знал, как вести за собой людей в светлое будущее. Мне захотелось сказать в ответ тоже что-то язвительно-резкое мужику, сосавшему цигарку, огонек ее блуждал в темноте, прыгая, как светлячок, но я побоялся быть дерзким с этими не до конца понятными мне людьми, с их особыми тревогами и заботами. Движимый неосознанным чувством, я зачем-то вернулся в зал, прокуренный, с еще висевшими в воздухе голубоватыми клочьями махорочного дыма, и увидел уполномоченного, который расхаживал из угла в угол и о чем-то возбужденно и взволнованно говорил учительнице, слушавшей его с молитвенным восхищением. Увидев меня, уполномоченный с пафосом воскликнул, вскидывая руку вверх, как это делал дядя Савва, когда выступал перед односельчанами:
— Вот растет борец за генеральную линию!— Помолчав немного, он добавил с тихой торжественностью:— Это поколение нам не нужно будет ни в чем убеждать, оно беззаветно пойдет за нами! Ты согласна?
— Да! Да!— шепотом и горячо вторила учительница, похоже, сменившая дурман кэрвудовских романов на новый.
Я понимал, что они говорят о таких мальчишках, как я, что они возлагают на нас большие надежды, и от одного этого преисполнился чувством благодарности,
готовый поклясться уполномоченному в своей преданности.
Учительница потрепала меня за рыжие вихры, и мы вышли под темное, полное блескучих звезд небо. Дорогой, услышав любой подозрительный шорох, уполномоченный хватался за задний карман галифе. На сцене он казался мне более смелым и отважным, чем на улице.
Скоро я достаточно окреп, отбросил костыли, бегал по улице, ходил с ребятишками на замерзшую реку кататься на одном коньке, прикручивая его с помощью палочки и крепкой веревочки к валенку. Ни у кого из моих сверстников не было двух коньков, каждый скользил, как и я, на одном коньке, отталкигаясь другой ногой от ледяной глади, изукрашенной жемчужными пузырьками замерзшей воды.
Как-то уполномоченный однажды посоветовал мне сколотить в селе пионерский отряд, и я взялся за это с удивительной охотой. Я рассказал ребятам, что в богородской школе, где я учился, был пионерский отряд и что неплохо бы и нам сделаться пионерами.
— А что там мы будем делать? — спросил кто-то.
— Будем проводить сборы, играть в военные игры, собирать утильсырье... Будет отряд — и мы что-нибудь придумаем!
— Но пионеры носят красные галстуки, а мы где их достанем?
— А соберем вон хоть бы кости, сдадим в кооператив и на выручку купим материи на галстуки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169