.. Первый раз Евсей сходил в контрабандную вылазку удачливо и добычливо, вернулся в глухую полночь, забарабанил в окно, всполошил весь дом. Все обрадовались, повскакали, дверь распахнулась, и Евсей шагнул через порог, нагруженный свертками, вываливая добытое добро на стол. Не глядя на ночь, взрослые хватили с радости спирта, захмелели, затянули песни. Своего сына и меня Евсей одарил сладостями — липучками и похожей на янтарь карамелью... Вскоре он опять собрался в контрабандный поиск, тетя Ириша и дядя Моисей зарезали единственного поросенка, чтобы отчим обменял тушку на добрый кусок дабы, потому что вся их одежка тоже была в дырьях и заплатах... Евсей ушел и как в воду канул... Пролетела неделя, другая, а от него не было никаких вестей. О том, что их ватага на сей раз натолкнулась на пограничников, была окружена и арестована, мы узнали месяца два спустя. Евсей передал, что сидит в благовещенской тюрьме и ждет суда, просил прислать ему пару сменного белья и что-либо из еды... Та весточка дошла до нас по счастливой случайности — мамин брат Лаврентий отбывал воинскую службу в Благовещенске и ходил по нарядам охранять арестантов, среди которых узнал про Евсея и дал нам знать... Все в семье переживали это несчастье, но тетя Ириша жалела не столько попавшего за решетку Евсея, сколько пропавшего ни за грош поросенка...
В эти тягостные и печальные дни кому-то в Маёрихе пришла в голову удачливая, может быть, от отчаяния родившаяся мысль—бросить избы, распродать нажитое добро, скотину и ехать семьями на поиски лучшего — на рыбные промыслы Амура — за «длинным» рублем, как тогда говорили. Там, по слухам, можно было хорошо заработать и быть сытыми около рыбы. Поначалу сорвался с насиженного места самый рисковый мужик, он прислал родным письмо, в котором расхваливал тамошнюю жизнь. Дядя Моисей был тугодум, не умел даже расписаться и, хотя прослужил двадцать лет на военном корабле, вовсе не умел плавать, но и его как-то царапнула по живому эта шальная затея, и он потерял сон и покой. Он вспомнил, что в Николаевске на Амуре у него живет дядя по отцу, у которого на первый случай можно и остановиться. Робость, неуверенность и даже некая забитость, укоренившаяся в дяде Моисее, возможно, еще со времени флотской муштры, вдруг сменились в нем неслыханной лихостью. Он так загорелся мечтой о лучшей доле, жить не испытывая нужды ни в чем, что не стал слушать никаких возражений тети Ириши, матюгнулся и заорал на нее, когда на первых порах она воспротивилась его решению. И мне диковинно было видеть, как тетя, не прекословя больше, послушно соглашалась с любым его доводом. Она словно почувствовала, что и над ней есть мужская власть, и, может быть, обрадовалась, что Моисей снимал с ее усталых плеч заботы и тревоги и ответственность перед трудным решением. Теперь тетя Ириша сманила в эту поездку и мою мать, в ней точно проснулась совесть, уговорившая ее не оставлять сестру в руках ненавистной свекрови, хотя сама свекровь в эти дни тоже будто надломилась, ходила по избе непривычно тихая и никому не показывала свой крутой нрав... Мать уговорить было легче легкого, она еще не приросла душой ни к чему: ни к чужому человеку, ни к избе, ни к хозяйству — все ей тут было постыло.
Тетя Ириша уговаривала дядю Моисея добираться до Благовещенска сухим путем, но тот отмахнулся от ее советов, поступал теперь, как ему хотелось. Он уговорил еще одного мужика плыть с семьей в низовья Амура, для чего предлагал самим соорудить лодки. Скоро на берегу застучали топоры и возникли странные сооружения, похожие скорее не на лодки, а на грубо сколоченные из широких плах колымаги или еще того хуже — на огромные гробы для братской могилы. Дядя Моисей и его напарник проконопатили и просмолили днища этих нелепых суденышек, подержали с неделю на воде, замачивая, а затем объявили, что можно отплывать. Суденышки загрузили домашним скарбом, скудными припасами, втиснули в них женщин и детей и, помолясь, оттолкнулись от берега. Но, увы, суденышки тут же стали крениться, зачерпывать воду, поднялся истошный вой и визг, пришлось вернуться на берег. Мужики затылки поскребли в глубоком раздумье, потом напарник дяди Моисея сказал, что лодки можно закрепить, чтобы они не опрокидывались, жердями, положенными на нос и на корму, и скрепив двумя боковыми слегами. Жерди нашлись, и снова застучали топоры, суденышки держались теперь не кренясь от каждого движения, и хотя двигались медленнее, но зато были надежнее. Взрослые попеременке менялись на веслах, грести было тяжело, а мы, ребятишки, завязшие среди узлов и хозяйственной утвари, не шалили, с боязнью поглядывали на игравшую светляками воду и с удивлением и восторгом озирали скользящие мимо зеленые берега и деревеньки с колоколенками церквей. Когда приставали к берегу, моя мать и дочка напарника варили еду на тагане, а тетя Ириша, схватив меня за руку, тащила в деревню, чтобы быстро обежать избы и попросить милостыньку. Мы могли плыть только в тихую безветренную погоду, но стоило появиться на воде легким морщинам и волнишкам, как борта начинало захлестывать, тогда приставали к берегу и часто под дождем пережидали непогоду.
Недели две мы добирались до Благовещенска и, причалив к пристани, еще несколько дней жили на берегу среди такой же голытьбы — весь берег курился дымками костров, люди табунились кучками, пестрыми, как цыганский табор, бегали бесштанные ребятишки, лаяли собаки, ругались бабы. Иногда, когда мужики напивались, в скопище вспыхивали драки, пьяные рвали друг на друге рубахи, орали истошно и злобно. Бабы растаскивали их за руки и за ноги, лили на сцепившихся в клубок драчунов ведра воды. Вода живо отрезвляла хмельные головы — мокрым было драться несподручно, и, помахав кулаками, поскользив на жидкой грязи, мужики скоро затихали, а утром вели себя мирно, чуть пристыженно, потому что истинной причины для драки не было, под глазами и на скулах багровели
синяки да в лохмотья были разорваны рубахи, которыми нелегко обзавестись снова.
На причале у пристани возвышался бело-голубой двухпалубный заднеколесный пароход «Колумб», на котором нам предстояло плыть в низовья Амура, до Николаевска. Хозяин парохода почему-то медлил, ходили слухи, что его-де прижимают местные власти, ставят какие-то условия, но, наконец, стало известно, что завтра начнется посадка, и люди повалили к кассе — будке на берегу. Дядя Моисей довольно быстро купил три билета — себе, тете Ирише и маме, ребятишки в счет не шли, хотя ими был усеян весь берег. Случилось, что в тот же день мать получила разрешение на свидание с Евсеем, и мы пошли в тюрьму вдвоем. Мать вымыла мне голову с мылом, одела чистую рубашку, причесала вихры, сама тоже принарядилась в единственный выходной сарафан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
В эти тягостные и печальные дни кому-то в Маёрихе пришла в голову удачливая, может быть, от отчаяния родившаяся мысль—бросить избы, распродать нажитое добро, скотину и ехать семьями на поиски лучшего — на рыбные промыслы Амура — за «длинным» рублем, как тогда говорили. Там, по слухам, можно было хорошо заработать и быть сытыми около рыбы. Поначалу сорвался с насиженного места самый рисковый мужик, он прислал родным письмо, в котором расхваливал тамошнюю жизнь. Дядя Моисей был тугодум, не умел даже расписаться и, хотя прослужил двадцать лет на военном корабле, вовсе не умел плавать, но и его как-то царапнула по живому эта шальная затея, и он потерял сон и покой. Он вспомнил, что в Николаевске на Амуре у него живет дядя по отцу, у которого на первый случай можно и остановиться. Робость, неуверенность и даже некая забитость, укоренившаяся в дяде Моисее, возможно, еще со времени флотской муштры, вдруг сменились в нем неслыханной лихостью. Он так загорелся мечтой о лучшей доле, жить не испытывая нужды ни в чем, что не стал слушать никаких возражений тети Ириши, матюгнулся и заорал на нее, когда на первых порах она воспротивилась его решению. И мне диковинно было видеть, как тетя, не прекословя больше, послушно соглашалась с любым его доводом. Она словно почувствовала, что и над ней есть мужская власть, и, может быть, обрадовалась, что Моисей снимал с ее усталых плеч заботы и тревоги и ответственность перед трудным решением. Теперь тетя Ириша сманила в эту поездку и мою мать, в ней точно проснулась совесть, уговорившая ее не оставлять сестру в руках ненавистной свекрови, хотя сама свекровь в эти дни тоже будто надломилась, ходила по избе непривычно тихая и никому не показывала свой крутой нрав... Мать уговорить было легче легкого, она еще не приросла душой ни к чему: ни к чужому человеку, ни к избе, ни к хозяйству — все ей тут было постыло.
Тетя Ириша уговаривала дядю Моисея добираться до Благовещенска сухим путем, но тот отмахнулся от ее советов, поступал теперь, как ему хотелось. Он уговорил еще одного мужика плыть с семьей в низовья Амура, для чего предлагал самим соорудить лодки. Скоро на берегу застучали топоры и возникли странные сооружения, похожие скорее не на лодки, а на грубо сколоченные из широких плах колымаги или еще того хуже — на огромные гробы для братской могилы. Дядя Моисей и его напарник проконопатили и просмолили днища этих нелепых суденышек, подержали с неделю на воде, замачивая, а затем объявили, что можно отплывать. Суденышки загрузили домашним скарбом, скудными припасами, втиснули в них женщин и детей и, помолясь, оттолкнулись от берега. Но, увы, суденышки тут же стали крениться, зачерпывать воду, поднялся истошный вой и визг, пришлось вернуться на берег. Мужики затылки поскребли в глубоком раздумье, потом напарник дяди Моисея сказал, что лодки можно закрепить, чтобы они не опрокидывались, жердями, положенными на нос и на корму, и скрепив двумя боковыми слегами. Жерди нашлись, и снова застучали топоры, суденышки держались теперь не кренясь от каждого движения, и хотя двигались медленнее, но зато были надежнее. Взрослые попеременке менялись на веслах, грести было тяжело, а мы, ребятишки, завязшие среди узлов и хозяйственной утвари, не шалили, с боязнью поглядывали на игравшую светляками воду и с удивлением и восторгом озирали скользящие мимо зеленые берега и деревеньки с колоколенками церквей. Когда приставали к берегу, моя мать и дочка напарника варили еду на тагане, а тетя Ириша, схватив меня за руку, тащила в деревню, чтобы быстро обежать избы и попросить милостыньку. Мы могли плыть только в тихую безветренную погоду, но стоило появиться на воде легким морщинам и волнишкам, как борта начинало захлестывать, тогда приставали к берегу и часто под дождем пережидали непогоду.
Недели две мы добирались до Благовещенска и, причалив к пристани, еще несколько дней жили на берегу среди такой же голытьбы — весь берег курился дымками костров, люди табунились кучками, пестрыми, как цыганский табор, бегали бесштанные ребятишки, лаяли собаки, ругались бабы. Иногда, когда мужики напивались, в скопище вспыхивали драки, пьяные рвали друг на друге рубахи, орали истошно и злобно. Бабы растаскивали их за руки и за ноги, лили на сцепившихся в клубок драчунов ведра воды. Вода живо отрезвляла хмельные головы — мокрым было драться несподручно, и, помахав кулаками, поскользив на жидкой грязи, мужики скоро затихали, а утром вели себя мирно, чуть пристыженно, потому что истинной причины для драки не было, под глазами и на скулах багровели
синяки да в лохмотья были разорваны рубахи, которыми нелегко обзавестись снова.
На причале у пристани возвышался бело-голубой двухпалубный заднеколесный пароход «Колумб», на котором нам предстояло плыть в низовья Амура, до Николаевска. Хозяин парохода почему-то медлил, ходили слухи, что его-де прижимают местные власти, ставят какие-то условия, но, наконец, стало известно, что завтра начнется посадка, и люди повалили к кассе — будке на берегу. Дядя Моисей довольно быстро купил три билета — себе, тете Ирише и маме, ребятишки в счет не шли, хотя ими был усеян весь берег. Случилось, что в тот же день мать получила разрешение на свидание с Евсеем, и мы пошли в тюрьму вдвоем. Мать вымыла мне голову с мылом, одела чистую рубашку, причесала вихры, сама тоже принарядилась в единственный выходной сарафан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169