Одним народ сочувствовал и сострадал, даже приобщал к лику святых, перед другими терялся, дивясь безрассудству их жертв,— еще недавно человек находился на самой вершине благополучия, богатства и славы и вдруг ни с того ни с сего в бесстрашном порыве ломал привычное течение жизни, проклинал ее неправедность и лживость, мутил себя, других и отрекался от того, во что еще вчера свято верил. «И чего его душеньке не хватало?— вопрошали люди.— Уж, кажись, все имел, о чем другие и мечтать не могут, и вот на тебе — все пустил на ветер...»
В этом неведении были и удивление, и разочарование, и досада, и душевное смятение, и как бы обращенный к кому-то вопрос, может быть, к самому себе, к потревоженной совести, алчущей исповедального ответа. Люди, способные пойти на любые муки за свои верования, обладали завидной тайной, делавшей их недоступными простому пониманию. В будничной жизни высшее счастье чаще всего измерялось достатком, сытостью, роскошью или, наконец, славой. И человек, разом презревший все блага, казался загадочным и непостижимым, незримо притягивал к себе, рождая своим мужеством тихое ликование души, вместе с тем отпугивая бесстрашием, непокорностью державной силе, что грозила вскинуть его на дыбу, виселицу, послать на костер...
Была неразгаданная тайна и в судьбе боярыни Морозовой, ибо непонятен человек, который выходит за пределы мыслимых возможностей нашей бренной плоти.
Федосья Прокопьевна была из худородных, но к поре ее девичества род бояр Соковниных стал уже доста точно славен, и семнадцатилетней красавицей она вышла замуж за именитого, близкого ко двору, немолодого уже боярина Глеба Ивановича Морозова. Глеб Иванович вместе со своим старшим братом Борисом были спальниками царя и дядьками царевичей, и, когда повенчался на государство царевич Алексей Михайлович, Борис быстро пошел в гору, стал подмогой и опорой молодому государе сделался вершителем многих судеб и дел в государстве российском. Царевич Иван Михайлович, которого пестовал Глеб Иванович, рано умер, и младший Морозов неотступно находился при Борисе, грелся в лучах его славы и богатства. После смерти брата Глеб Иванович наследовал его вотчины, но пожить широко, с размахом не успел, скоро сам ушел из жизни, оставив молодую жену и отрока Иванушку владельцами немалых богатств, уступавших разве только полутора десяткам именитых бояр.
Не будь сына, молодая боярыня живо бы постриглась в монастырь. Но Иванушка не дал померкнуть свету в окнах ее дома. На какое-то время печаль сделала ее затворницей, однако жизнь брала свое, молодая вдова отдалась заботам о сыне. Требовали неусыпного хозяйского догляда вотчины, кроме того она должна была бывать при дворе, где числилась в «приезжих боярынях», где к ней благоволила сама царица Марья Ильинична, что почиталось за великую честь и милость. Выезды боярыни Морозовой не уступали по роскоши царским, она любила вихрем промчаться по заснеженной Москве в карете, запряженной двенадцатью лошадьми цугом. Нарядившись в опушенную горностаем шубку, Федосья Прокопьевна белой пухлой ручкой швыряла из расшитой мелким бисером калиты полушки и деньги. Толпа нищих и убогих хватала на лету мелочь, валилась по обе стороны кареты на колени, шарила в снегу. Двенадцать вершников на белых конях надрывались в крике «Гись!.. Гись!», чтобы ненароком не задавить кого на бешеном скаку. Взвизгивали полозья, гремели цепи, крутились за каретой седые смерчи, припорашивая снежной пылью толпу. Сладко сжималось сердце боярыни, и в тело ее, как в прихваченное лютой стужей дерево, струились живительные соки весны, и на время она забывалась. Но душа не насыщалась, даже если сам царь, повстречав ее убранный в серебро возок, снимал шапку и бояре, завидев карету, сгибались в поясном поклоне... Стоило вернуться домой, как ее оглушала тишина, а нежилой дух опустевших без хозяина покоев обручем стискивал голову. Ничто не радовало ее и в подмосковной усадьбе Зюзино, куда она наезжала летом, где в хоромах полы были расписаны на иностранный манер под шахматы, а по двору и в саду, тянувшемся на две десятины, важно и степенно разгуливали павлины и павы... В эти часы уединения боярыня задумывалась о прожитых годах и все строже судила себя укорами совести. Уж не сном ли была ее жизнь с Глебом Ивановичем, сном, от которого она очнулась лишь сейчас, годы спустя, да и очнулась ли настолько, чтобы безбоязненно взглянуть правде в глаза? Неужели она жила в счастливом заточении в своих хоромах, не ведая людской боли и страданий? Прорастали каждую весну травы, нарождалась и отмирала листва, тянулся сплошной, залитый солнцем полдень, пронизанный птичьим щебетом, звучал ласковый голос, по ночам сводивший с ума. Порою доносились до нее глухие стоны, но не наяву, а как бы одетые в чужие слова и жалобы. Неужто тогда она забыла о главных заповедях, о Боге, хотя молилась исправно, не пропуская ни одной службы в соборе, в экстазе отбивая поклоны о вышитую, лежавшую у ног подушечку...
Когда на патриарший престол был зван могучий и властный Никон, она радовалась вместе со всеми, верила, что выбор молодого государя не случайно пал на этого протопопа, ибо проповеди его дышали горячей силой убеждения. Самый вид его внушал трепет и благоговение — он был крепок и высок ростом, широк в плечах, на которых покоилась гривастая голова, и лишь в несогласье с густыми черными волосами были его рыжие брови под низким морщинистым лбом, готовые, словно две рыси, броситься друг на друга. Раздавался его властно берущий за нутро голос, и собор затихал в покорном молчании, все склоняли головы ниц. Патриарх возвышался у престола в ореоле святости и истинной праведности, и боярыне мдился лучезарный нимб над его челом.
Пораженная куриной слепотой семейного счастья, Федосья Прокопьевна не ведала, что пастырь овец Христовых обуян непомерной гордыней и жестокостью, силы зла, таившиеся в нем, лишь ждали своего часа, чтобы обрушиться на головы верующих. Как оказалось позже, патриарха точила черная мысль о том, чтобы возвыситься над самим царем, и, прежде чем
увенчать свою голову белой митрой, он покуражился перед молодым государем, выговорил себе право называться наравне с царем Великим Государем, а выторговав это величание, он почел себя солнцем; а царя лишь луной, светившей отраженным светом. И выходило, что Русью правили уже два царя — не поймешь, который из них главней!
Это дьявольское наваждение, разъедавшее его душу, он скрывал от всех, и первые новшества в церкви вводились как бы с согласия самого царя, вполне благопристойно, не вызывая ропота протопопов. Да новшества и не были только затеей Никона. Думали о них те протопопы, что возвели его на патриарший престол,— давно чувствовалось, что назрела пора очистить от погрешностей старые церковные книги, исправить вкравшиеся при переписках разные ошибки, сравнить тексты с древними хартийными греческими книгами, уставами, служебниками и часословами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
В этом неведении были и удивление, и разочарование, и досада, и душевное смятение, и как бы обращенный к кому-то вопрос, может быть, к самому себе, к потревоженной совести, алчущей исповедального ответа. Люди, способные пойти на любые муки за свои верования, обладали завидной тайной, делавшей их недоступными простому пониманию. В будничной жизни высшее счастье чаще всего измерялось достатком, сытостью, роскошью или, наконец, славой. И человек, разом презревший все блага, казался загадочным и непостижимым, незримо притягивал к себе, рождая своим мужеством тихое ликование души, вместе с тем отпугивая бесстрашием, непокорностью державной силе, что грозила вскинуть его на дыбу, виселицу, послать на костер...
Была неразгаданная тайна и в судьбе боярыни Морозовой, ибо непонятен человек, который выходит за пределы мыслимых возможностей нашей бренной плоти.
Федосья Прокопьевна была из худородных, но к поре ее девичества род бояр Соковниных стал уже доста точно славен, и семнадцатилетней красавицей она вышла замуж за именитого, близкого ко двору, немолодого уже боярина Глеба Ивановича Морозова. Глеб Иванович вместе со своим старшим братом Борисом были спальниками царя и дядьками царевичей, и, когда повенчался на государство царевич Алексей Михайлович, Борис быстро пошел в гору, стал подмогой и опорой молодому государе сделался вершителем многих судеб и дел в государстве российском. Царевич Иван Михайлович, которого пестовал Глеб Иванович, рано умер, и младший Морозов неотступно находился при Борисе, грелся в лучах его славы и богатства. После смерти брата Глеб Иванович наследовал его вотчины, но пожить широко, с размахом не успел, скоро сам ушел из жизни, оставив молодую жену и отрока Иванушку владельцами немалых богатств, уступавших разве только полутора десяткам именитых бояр.
Не будь сына, молодая боярыня живо бы постриглась в монастырь. Но Иванушка не дал померкнуть свету в окнах ее дома. На какое-то время печаль сделала ее затворницей, однако жизнь брала свое, молодая вдова отдалась заботам о сыне. Требовали неусыпного хозяйского догляда вотчины, кроме того она должна была бывать при дворе, где числилась в «приезжих боярынях», где к ней благоволила сама царица Марья Ильинична, что почиталось за великую честь и милость. Выезды боярыни Морозовой не уступали по роскоши царским, она любила вихрем промчаться по заснеженной Москве в карете, запряженной двенадцатью лошадьми цугом. Нарядившись в опушенную горностаем шубку, Федосья Прокопьевна белой пухлой ручкой швыряла из расшитой мелким бисером калиты полушки и деньги. Толпа нищих и убогих хватала на лету мелочь, валилась по обе стороны кареты на колени, шарила в снегу. Двенадцать вершников на белых конях надрывались в крике «Гись!.. Гись!», чтобы ненароком не задавить кого на бешеном скаку. Взвизгивали полозья, гремели цепи, крутились за каретой седые смерчи, припорашивая снежной пылью толпу. Сладко сжималось сердце боярыни, и в тело ее, как в прихваченное лютой стужей дерево, струились живительные соки весны, и на время она забывалась. Но душа не насыщалась, даже если сам царь, повстречав ее убранный в серебро возок, снимал шапку и бояре, завидев карету, сгибались в поясном поклоне... Стоило вернуться домой, как ее оглушала тишина, а нежилой дух опустевших без хозяина покоев обручем стискивал голову. Ничто не радовало ее и в подмосковной усадьбе Зюзино, куда она наезжала летом, где в хоромах полы были расписаны на иностранный манер под шахматы, а по двору и в саду, тянувшемся на две десятины, важно и степенно разгуливали павлины и павы... В эти часы уединения боярыня задумывалась о прожитых годах и все строже судила себя укорами совести. Уж не сном ли была ее жизнь с Глебом Ивановичем, сном, от которого она очнулась лишь сейчас, годы спустя, да и очнулась ли настолько, чтобы безбоязненно взглянуть правде в глаза? Неужели она жила в счастливом заточении в своих хоромах, не ведая людской боли и страданий? Прорастали каждую весну травы, нарождалась и отмирала листва, тянулся сплошной, залитый солнцем полдень, пронизанный птичьим щебетом, звучал ласковый голос, по ночам сводивший с ума. Порою доносились до нее глухие стоны, но не наяву, а как бы одетые в чужие слова и жалобы. Неужто тогда она забыла о главных заповедях, о Боге, хотя молилась исправно, не пропуская ни одной службы в соборе, в экстазе отбивая поклоны о вышитую, лежавшую у ног подушечку...
Когда на патриарший престол был зван могучий и властный Никон, она радовалась вместе со всеми, верила, что выбор молодого государя не случайно пал на этого протопопа, ибо проповеди его дышали горячей силой убеждения. Самый вид его внушал трепет и благоговение — он был крепок и высок ростом, широк в плечах, на которых покоилась гривастая голова, и лишь в несогласье с густыми черными волосами были его рыжие брови под низким морщинистым лбом, готовые, словно две рыси, броситься друг на друга. Раздавался его властно берущий за нутро голос, и собор затихал в покорном молчании, все склоняли головы ниц. Патриарх возвышался у престола в ореоле святости и истинной праведности, и боярыне мдился лучезарный нимб над его челом.
Пораженная куриной слепотой семейного счастья, Федосья Прокопьевна не ведала, что пастырь овец Христовых обуян непомерной гордыней и жестокостью, силы зла, таившиеся в нем, лишь ждали своего часа, чтобы обрушиться на головы верующих. Как оказалось позже, патриарха точила черная мысль о том, чтобы возвыситься над самим царем, и, прежде чем
увенчать свою голову белой митрой, он покуражился перед молодым государем, выговорил себе право называться наравне с царем Великим Государем, а выторговав это величание, он почел себя солнцем; а царя лишь луной, светившей отраженным светом. И выходило, что Русью правили уже два царя — не поймешь, который из них главней!
Это дьявольское наваждение, разъедавшее его душу, он скрывал от всех, и первые новшества в церкви вводились как бы с согласия самого царя, вполне благопристойно, не вызывая ропота протопопов. Да новшества и не были только затеей Никона. Думали о них те протопопы, что возвели его на патриарший престол,— давно чувствовалось, что назрела пора очистить от погрешностей старые церковные книги, исправить вкравшиеся при переписках разные ошибки, сравнить тексты с древними хартийными греческими книгами, уставами, служебниками и часословами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169