в горах тех обретаются змеи великие", в них же витают гуси и утицы — перье красное, вороны черные и галки серые, в тех же горах орлы, и кречеты, и курята индейские, и лебеди, и иные дикие... На тех же горах гуляют звери многие: дикие козы, и олени, и зубри, и лоси, и кабаны, и волки, бараны дикие во очую нашу, а взять нельзя...
— Ах, чего токмо глаза твои не видели, отче мой! Аж душа замирает...— дивилась боярыня.
— Зависть твоя зряшная... На те горы выбивал меня Пашков со зверьем и птицами летати, и я ему малое писание написал: «Человече! Убойся Бога, его же трепещут силы небесные, един ты презираешь и неудобство показуешь». Заступился за меня сын воеводин, Еремей звать, так аспид в него три раза стрелял из пищали, и три раза осечка была — Бог, видать, смерть отводил. И тут воевода сам ужаснулся и плакать начал — за грехи-де наказывает меня Господь... Протопопица бедная вконец измучилась, один раз тоже не стерпела и говорит мне: «Долго ли муки сея будут, протопоп?» И я отвечал ей по душе: «Марковна! До самыя до смерти». Вздохнула она и говорит: «Добро, Петрович, ино еще побредем».
— А что же воевода?— бледнея, спросила боярыня.— Или креста на нем нет?
— Был от крест, был!— закивал Аввакум, но тут же понурил голову.— Он меня мучил или я его, не знаю, Бог разберет.
— Приветил ли тебя государь наш?— допытывалась боярыня.— Чует ли он, что тебя зря мытарили?
— Был я у государя,— почтительно ответствовал Аввакум.— Справился о здравии моем, я к руке его приложился и говорил ему смиренно: «Жив господь, жива и душа моя, царь-государь! А впредь, что повелит Бог». Он же, миленький, вздохнул и пошел, куда надобе ему...
— По здорову ль протопопица?
— Отдышалась маленько, но покоя душе ей не даю, аз грешный,— завздыхал Аввакум, косясь на слюдяные оконца, уже темные от мглы.— Как пришла грамота и велено было ехать на Русь, возрадовался я и опечалился тут же... Что сотворю, как приеду на глаза государевы? Стану ли проповедовать слово божие, как встарь, или отступлю, повинюсь и буду как битая овца в стаде? И тут Марковна пытает — пошто печален господин ее? Говорю ей как на духу — зима еретическая на дворе, говорить ли мне или молчать? Связали вы меня!.. Но протопопица дух мой подняла и рекла, как жена истинная: «Господи помилуй, что ты говоришь, Петрович! Поди, поди в церковь, обличай блудню еретическую!»
— Воздаст ей господь за праведность,— молвила потупясь боярыня, кивнула девке, что зазевалась и не сняла нагар со свечки, и лишь потом выдохнула, как боль, признание:—Заблудилась я, отче мой... Ни зги, ни просвета, один смрад в душе... Где истина, ежели сам патриарх бежит с престола не веры ради, а корысти?
— То Господь согнал его с престола,— голос Аввакума посуровел.— Чудо! Как то в познание не хотят прийти! Огнем, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые апостолы учили так? Не знаю... Мой Исус Христос не приказал апостолам так учить... Истину в себе ищи, свет мой, другой не откроет ее тебе... Муки за других примешь, пострадаешь, может, она сама и найдет тебя, истина та...
Федосья Прокопьевна не раз слышала при дворе, что тот же Ртищев, муж мудрый и ученый, да и сам Никон не однажды корили протопопа за невежество ,и темноту в мыслях, но сейчас она жадно внимала живым и выстраданным думам Аввакума. Перед нею сидел пастырь, не спешивший творить скорый суд и расправу над теми, кто обрек его на поругание, лишения и невзгоды, голос его не дышал злобой и местью, он не впадал в грех самообольщения, не мнил себя единым хранителем праведности. Кто же прав? В ком же говорит истина и Божья воля? В Аввакуме ли земном, понятном и открытом для всех, готовом принять муки за веру, или в Никоне, что по гордыне оставил свою паству и затворился в келье, ожидая, когда припадут к его стопам, умоляя вернуться на патриарший престол? Никон виделся скаредным, как мышь, скребущая в ночи и поедающая чужие припасы.
— Пошто патриарх глас свой не возвысил, когда на холопов и тяглых ярмо надели, к земле привязали навечно, дабы они бояр хлебом кормили, гнули на них спины, сами живя впроголодь?— тихо шелестел голос Аввакума.— Мало ему той удавки на шее, надобе еще и на душу ее накинуть, отнять у людей Бога! Пошто он на крыж латинский начал молиться? Пошто заставил заместо двуперстия слагать трехперстие — большой палец меж двух просунешь, и кукиш выйдет,.. Что ж тот кукиш Богу казать? Да распни меня, на куски режь, не стану я так службу править... Не грех ли то великий?
— Грех,— как эхо отозвалась боярыня.— Научи, отче, как мне жить... Видишь, в каких хоромах я одна обретаюсь? Хоть и привечаю нищих и убогих, даю им приют, но где мне найти приют своей душе? Как вымолить прощение?
— Бог все видит и отличает праведников от нечестивцев поганых, он пасет свое стадо праведно, его обмануть нельзя,— горячо, словно не одну боярыню убеждая в своей правоте, но и себя самого, твердил Аввакум.— Уповай на Господа. Все в руце его, а за богатство не держись, им душу не насытишь...
Он вскинул на боярыню испытующий взгляд, в глазах ее омутно-черных, как в ночном небе, вспыхивали предгрозовые зарницы, высветляя лицо изнутри. А может, то был отблеск оплывающих в медных подсвечниках свечей, но свет тот был нестерпим, и Аввакум увел свой взгляд в поднабровье густых, как клочья дыма бровей. В единый миг он почувствовал, что кожу его будто обожгло, по рукам и ногам заструилось тепло, заныла вся утроба. «Бес то играет во мне,— догадался он.— Недобрый сие знак, и, пока не поздно, надобно гнать его, проклятущего, а то он запалит меня так, что не остудишь».
Он не мог, притворясь, напустить на лицо постный вид и, чтобы не искушать дьявольское наваждение, заторопился — живо поднялся во весь рост, поводя могучими плечами, заслонил пламя свечей, накрыв тенью всю стену.
— Благодарствую за хлеб и соль, боярыня.— Он глухо кашлянул в кулак.— Мой юрод Федька поди все глаза проглядел, ожидаючи... Не уснет, пока не приду, дите Божье... Да и протопопице беспокойно — ночью шалят на Москве, разбой на разбое... Потеряли людишки себя, не ведают, что творят...
Федосья Прокопьевна с челядью провожала его по переходам до самого крыльца, попросила напоследок:
— Присылай ко мне свою Марковну, пусть поживет в тепле и холе раба Божья... И юрода Федьку шли, одарю его одежонкой, обувку дам убогому...
— Не обык он в одежонке жить,— покачал головой протопоп.— Вечно наг и бос, один срам прикрыт, а рубище в дырьях... От Бога дар ему этот даден — никакой мороз его не берет, босой по снегу ходит, и хоть бы што! То не он, а, может, совесть наша нагая нам глаза мозолит, чтоб не забывали о ней... Прощевай!
До монастырского подворья в Кремле, куда определил его государь на временное жилье, Аввакум шел не спеша, хотя и гуляли воровские людишки по темным закоулкам, стерегли хмельных у кабаков, чтоб раздеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Ах, чего токмо глаза твои не видели, отче мой! Аж душа замирает...— дивилась боярыня.
— Зависть твоя зряшная... На те горы выбивал меня Пашков со зверьем и птицами летати, и я ему малое писание написал: «Человече! Убойся Бога, его же трепещут силы небесные, един ты презираешь и неудобство показуешь». Заступился за меня сын воеводин, Еремей звать, так аспид в него три раза стрелял из пищали, и три раза осечка была — Бог, видать, смерть отводил. И тут воевода сам ужаснулся и плакать начал — за грехи-де наказывает меня Господь... Протопопица бедная вконец измучилась, один раз тоже не стерпела и говорит мне: «Долго ли муки сея будут, протопоп?» И я отвечал ей по душе: «Марковна! До самыя до смерти». Вздохнула она и говорит: «Добро, Петрович, ино еще побредем».
— А что же воевода?— бледнея, спросила боярыня.— Или креста на нем нет?
— Был от крест, был!— закивал Аввакум, но тут же понурил голову.— Он меня мучил или я его, не знаю, Бог разберет.
— Приветил ли тебя государь наш?— допытывалась боярыня.— Чует ли он, что тебя зря мытарили?
— Был я у государя,— почтительно ответствовал Аввакум.— Справился о здравии моем, я к руке его приложился и говорил ему смиренно: «Жив господь, жива и душа моя, царь-государь! А впредь, что повелит Бог». Он же, миленький, вздохнул и пошел, куда надобе ему...
— По здорову ль протопопица?
— Отдышалась маленько, но покоя душе ей не даю, аз грешный,— завздыхал Аввакум, косясь на слюдяные оконца, уже темные от мглы.— Как пришла грамота и велено было ехать на Русь, возрадовался я и опечалился тут же... Что сотворю, как приеду на глаза государевы? Стану ли проповедовать слово божие, как встарь, или отступлю, повинюсь и буду как битая овца в стаде? И тут Марковна пытает — пошто печален господин ее? Говорю ей как на духу — зима еретическая на дворе, говорить ли мне или молчать? Связали вы меня!.. Но протопопица дух мой подняла и рекла, как жена истинная: «Господи помилуй, что ты говоришь, Петрович! Поди, поди в церковь, обличай блудню еретическую!»
— Воздаст ей господь за праведность,— молвила потупясь боярыня, кивнула девке, что зазевалась и не сняла нагар со свечки, и лишь потом выдохнула, как боль, признание:—Заблудилась я, отче мой... Ни зги, ни просвета, один смрад в душе... Где истина, ежели сам патриарх бежит с престола не веры ради, а корысти?
— То Господь согнал его с престола,— голос Аввакума посуровел.— Чудо! Как то в познание не хотят прийти! Огнем, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые апостолы учили так? Не знаю... Мой Исус Христос не приказал апостолам так учить... Истину в себе ищи, свет мой, другой не откроет ее тебе... Муки за других примешь, пострадаешь, может, она сама и найдет тебя, истина та...
Федосья Прокопьевна не раз слышала при дворе, что тот же Ртищев, муж мудрый и ученый, да и сам Никон не однажды корили протопопа за невежество ,и темноту в мыслях, но сейчас она жадно внимала живым и выстраданным думам Аввакума. Перед нею сидел пастырь, не спешивший творить скорый суд и расправу над теми, кто обрек его на поругание, лишения и невзгоды, голос его не дышал злобой и местью, он не впадал в грех самообольщения, не мнил себя единым хранителем праведности. Кто же прав? В ком же говорит истина и Божья воля? В Аввакуме ли земном, понятном и открытом для всех, готовом принять муки за веру, или в Никоне, что по гордыне оставил свою паству и затворился в келье, ожидая, когда припадут к его стопам, умоляя вернуться на патриарший престол? Никон виделся скаредным, как мышь, скребущая в ночи и поедающая чужие припасы.
— Пошто патриарх глас свой не возвысил, когда на холопов и тяглых ярмо надели, к земле привязали навечно, дабы они бояр хлебом кормили, гнули на них спины, сами живя впроголодь?— тихо шелестел голос Аввакума.— Мало ему той удавки на шее, надобе еще и на душу ее накинуть, отнять у людей Бога! Пошто он на крыж латинский начал молиться? Пошто заставил заместо двуперстия слагать трехперстие — большой палец меж двух просунешь, и кукиш выйдет,.. Что ж тот кукиш Богу казать? Да распни меня, на куски режь, не стану я так службу править... Не грех ли то великий?
— Грех,— как эхо отозвалась боярыня.— Научи, отче, как мне жить... Видишь, в каких хоромах я одна обретаюсь? Хоть и привечаю нищих и убогих, даю им приют, но где мне найти приют своей душе? Как вымолить прощение?
— Бог все видит и отличает праведников от нечестивцев поганых, он пасет свое стадо праведно, его обмануть нельзя,— горячо, словно не одну боярыню убеждая в своей правоте, но и себя самого, твердил Аввакум.— Уповай на Господа. Все в руце его, а за богатство не держись, им душу не насытишь...
Он вскинул на боярыню испытующий взгляд, в глазах ее омутно-черных, как в ночном небе, вспыхивали предгрозовые зарницы, высветляя лицо изнутри. А может, то был отблеск оплывающих в медных подсвечниках свечей, но свет тот был нестерпим, и Аввакум увел свой взгляд в поднабровье густых, как клочья дыма бровей. В единый миг он почувствовал, что кожу его будто обожгло, по рукам и ногам заструилось тепло, заныла вся утроба. «Бес то играет во мне,— догадался он.— Недобрый сие знак, и, пока не поздно, надобно гнать его, проклятущего, а то он запалит меня так, что не остудишь».
Он не мог, притворясь, напустить на лицо постный вид и, чтобы не искушать дьявольское наваждение, заторопился — живо поднялся во весь рост, поводя могучими плечами, заслонил пламя свечей, накрыв тенью всю стену.
— Благодарствую за хлеб и соль, боярыня.— Он глухо кашлянул в кулак.— Мой юрод Федька поди все глаза проглядел, ожидаючи... Не уснет, пока не приду, дите Божье... Да и протопопице беспокойно — ночью шалят на Москве, разбой на разбое... Потеряли людишки себя, не ведают, что творят...
Федосья Прокопьевна с челядью провожала его по переходам до самого крыльца, попросила напоследок:
— Присылай ко мне свою Марковну, пусть поживет в тепле и холе раба Божья... И юрода Федьку шли, одарю его одежонкой, обувку дам убогому...
— Не обык он в одежонке жить,— покачал головой протопоп.— Вечно наг и бос, один срам прикрыт, а рубище в дырьях... От Бога дар ему этот даден — никакой мороз его не берет, босой по снегу ходит, и хоть бы што! То не он, а, может, совесть наша нагая нам глаза мозолит, чтоб не забывали о ней... Прощевай!
До монастырского подворья в Кремле, куда определил его государь на временное жилье, Аввакум шел не спеша, хотя и гуляли воровские людишки по темным закоулкам, стерегли хмельных у кабаков, чтоб раздеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169