Здесь живо было вызнано, что старец, находившийся в «арестантской бедности», был подлинным епископом. Звали старца Епифанием, посвятил его в епископы прежний ясский митрополит Георгий, и это было для ветковских посланцев главным и непреложным. Епифаний давно уже скитался по тюрьмам Киева, Питербурха, Москвы, сидел в заточении в Соловецком монастыре, потому что имел разные прегрешения — желая помочь своим бедным родичам в Киеве, запускал руку в церковную казну, был пристрастен к выпивке и грешил, если попадалась красивая молодка, готовая разделить с ним плотские утехи. На прошлые грехи Епифания игумен Власий взглянул так: обокрал епископ богоотступников и за то не осуждения, а похвалы достоин, а что касаемо блуда, то в него впадали и высшие иереи, про выпивку ж и говорить нечего — кто это окаянное зелье не пьет на Руси? Отпустив Епифанию зазорные грехи, ветковцы будут неустанно следить, чтобы он не оступался, жил праведной жизнью, как положено ревнителю старой веры. Тихий, выслушав резоны игумена, засомневался, но ведь упустив такой случай, другого можно не дождаться.
Многих людей подкупили, сбили с толку ветковцы, и наконец спустя почти три года после тайного свидания с Епифанием ложные разбойники отбили его у стражи, сопровождавшей старца в очередную ссылку. Однако его не сразу допустили к службе, держали чуть ли не взаперти, проверяя, не был ли он «обливанцем», крещен ли, как истинный христианин, трехкратным погружением в купель.
Но вот наступил день, когда толпы прихожан стеклись к Покровской церкви. Черный поп Иов, самый высокий чин ветковского духовенства, привел Епифания к исправе, и епископа ввели в алтарь. Епифаний, про
кляв всенародно прежние заблуждения и пребывание в ереси, отслужил обедню по старым канонам. Ликованию, казалось, не будет конца, потому что епископ, не жалея сил на частые службы, посвятил в чин двенадцать попов, шесть дьяконов и сварил миро.
Настало время, о котором ветковцы и помыслить не могли: все шло ныне по их хотению и воле, они жили словно в своем малом государстве, где никто не имел права творить над ними зло и насилие. Земля давала обильный хлеб, на лугах паслись стада тучных коров, отары овец, сады плодоносили на славу, дети обучались грамоте. И скоро чернецы, рядясь купцами, стали проникать на Русь, исповедовали и причащали там людей старой веры, читали над родильницами молитвы, над умершими разрешительные, крестили младенцев и разносили им «крохи» причащения.
Один лишь Тихий, несмотря на видимое благополучие, пребывал порой в необъяснимом смятении. Нет, не к добру так много прихлынуло радости после лихолетья мытарств и гонений за веру, не может так продолжаться долго: за светлым погожим днем наползет ненастье, а то и великая кара. Тихий сам не ведал, что томило его, но предчувствие давило и давило на сердце, да иной раз так, что не продохнуть; смутное движение души переходило в явное ожидание чего-то неумолимо страшного, что должно обрушиться на Ветку, как расплата за короткое счастье, отвоеванное ветковцами у жизни...
За свою жизнь Тихий пережил немало невзгод, потерь и потрясений, но не было в его жизни страшнее того дня, когда промотавший состояние барин решил продать мать и отца Трекелина. Мать доила коров, а отец чистил коровник, задавал корм скотине, пахал землю, убирал хлеб, работал топором, ставя срубы, был мастером на все руки.
В то утро Тихий стоял с кружкой наготове в хлеву рядом с матерью; она, зажав в коленях подойник, до- даивала корову, выжимая из вымени тонкие струйки, шуршавшие в пене.
Она уж было поднялась, чтобы перейти к другой корове, когда барин крикнул в сумеречную мглу хлева:
— Ульяна!.. Покажись-ка! Сватать тебя пришли!
Мать вздрогнула, побледнела, хорошо зная, что значило на языке барина слово «сватать». Накрыв полотенцем подойник, она промокнула волглые пальцы о передник, положила правую руку на голову сына и вывела его на залитый солнцем двор.
— Ее щенок мне, сударь, ни к чему!— громко сказал незнакомый барин, постукивая хлыстом по высокому голенищу тупорылого, начищенного до блеска сапога.
Он был в полурасстегнутом кафтане, седой парик с буклями кудрявился по обе стороны его белого, рыхлого, как тесто, лица с бритым подбородком.
— Государь повелел не разорять семьи,— робко заметил старый барин.— Мальчонка урону вам не нанесет... Подрастет — будет добрый работник!
— Когда он подрастет, меня уже самого на свете не будет,— пощелкивая хлыстом о голенище, сказал чужой барин.— Лишний рот мне не надобен, своих хватает... Позови теперь мужика, я погляжу — брать ли мне его или оставить у вас на расплод... Ха! Ха!
Отец с вилами в руках вышел из соседнего хлева и остановился в раскрытых воротцах.
— Подойди сюда, Иван,— тихо позвал барин.
Отец сделал несколько шагов и встал почти вровень
с матерью, опираясь на вилы.
— Дай сюда вилы,— сказал чужой барин, и отец послушно выпустил их из рук.— Да не зри на меня зверем... Что он умеет делать?
— У Ивана руки золотые — и избы рубит, и столярничает, и печи кладет, все сотворит, что прикажешь... Если бы не нужда, я бы с ним никогда не расстался...
— Я не даром его у тебя беру, покрываю твой долг,— недовольно буркнул чужой барин и кивнул остолбенело стоявшей матери Трекелина.— А ты на что сгодишься?
— Она за коровами у меня ходит,— ответил за нее барин.— Но и в доме, и шить, и вязать, и печь, что ни скажи...
— Ну и, конечно, рожает каждый год, если позволить!— приезжий барин захохотал, и брыластые щеки его, цвета сырого теста, затряслись студенисто.— Я этого баловства не потерплю! У меня она ходить пузатой не будет. Ныне холопов прокормить нелегко! — сделав шаг к помертвевшей женщине, коротко приказал:— А ну-ка открой рот, покажи зубы... Так! Зубы на месте и целы... Руки покажи! Да поворачивайся поживее! Ноги! Да задери подол повыше, никто тебя тут не сглазит!.. Я мог бы и раздеть тебя, потому как мне гнилой товар не всучишь! Не стой, как чурка! Пройдись туда-сюда!.. Погляжу — не хромая ли ты... Чем хворала?
Мать поворачивалась, как ей велели, ходила перед чужим барином, он хватал ее за плечи и бедра, крутил так и эдак.
— Болела ли чем?— спрашивал барин.— Да ты что, оглохла? Может, порченая?
А мать, исполняя прихоти приезжего барина, глядела широко округлив полные страха и отчаяния глаза на сына. Наконец она поняла, о чем ее пытает барин, и ответила смиренно:
— Нет, батюшка, здоровая я... Бог милостив... Вот мальчонку не оставьте сиротой...
— Они люди смирные, сударь,— расхваливал дворовых барин.— Таких покорных и послушных — поискать... И хвори не ведают, и на работу гнать не надо, спорые, с одного слова все понимают... Разбогатею — сам их у тебя выкуплю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169