.. Верно, они забыли, что у них другая матка была, вот от меня и отошла жалость, будто и не было у меня детей, будто я никого не рожала...
— Может, так оно и есть,— согласилась боярыня.— Я тоже переболела Иванушкой, а ныне мне покойно, что он у Господа и меня ждет...
И снова они молчали тяжко, с присвистом дышали, вздрагивали, дергались, если сверху отваливались кусочки земли и падали на лицо и руки, вслушивались до звона в ушах в омертвелую тишь. Изредка ощупывали друг друга, словно искали следы незримых перемен, и пальцы улавливали резко проступавшую худобу.
— Таю я, сестрица,— призналась как-то княгиня.— Как воск таю...
— Ты не воск, чтобы таять, ты свечка, зажженная перед Богом,— гладя ее костлявые руки, ответила боярыня.— Чем скорее нас Господь призовет, тем лучше... Смерти тот должен бояться, кто себе и царю-Антихристу служит...
— Но царь дан нам от Бога,— возразила княгиня.
— Не царь, а власть его нам ниспослана как испытание,— с непреложной твердостью сказала боярыня.— Царь человек, сотворен из той же суетной плоти, что и мы, грешные... Но соблазны одолевают его больше, чем нас. Бог призвал его к самому страшному, что может выпасть на долю человека,— он испытывает его властью... Он вроде нелюдя становится, пока карабкается на вершину, где все ему позволено, где им повелевает злая Антихристова воля, а если нет у него любви к ближним и боли за них, он хуже любой земной твари, хуже червя навозного... Он пожирает чужую плоть и кровь, забывает о том, что придет и его черед ответить перед Страшным судом...
— То правда, сестрица,— тихим эхом отозвалась княгиня.— Нам пристало только пожалеть государя...
Они окунулись в тяжелую дрему, и когда боярыня очнулась и позвала сестру, та еще, видно, крепко спала, не слышала ее. И боярыня решила посторожить глубокий ее сон, махала тряпкой, отгоняя от соломы крыс, затеявших возню, пока не заломило плечо, и лишь тогда позвала: «Дунюшка! Очнись! Дунюшка!» Сестра молчала. И спину боярыни вдруг свело знобной дрожью, ее пронзила страшная догадка, она протянула руку, пошарила, коснулась сначала руки сестры, потом похолодевшего лба. Теперь сомнения не было — княгиня спала уже вечным сном...
Федосья Прокопьевна не вскрикнула, не зашлась в надрывном плаче, а только качнулась, как от тяжелого удара, переждала, отмечая тугие толчки крови в висках. Отдышавшись немного, нашла руки сестры, сложила их крестом на груди, вынула из-за пазухи лестовку и стала тихо молиться...
Три дня она просидела с мертвым телом, от него уже веяло смрадом и мыши и крысы начали шнырять по покойнице. На четвертое утро приоткрылась западня, нож света искромсал тьму так, что стало больно глазам, и, собрав все силы, боярыня замычала, застонала из глубины ямы. Ее стенанье заставило стрельца отшатнуться. Захлопнув западню, он вскоре прибежал с дьяком Кузьмищевым и двумя подьячими, по земляным ступенькам они спустились на дно тюрьмы, положили на рогожу тело усопшей и подняли его наверх.
— Даст бог, сестрица, скоро свидимся на воле...— прошептала ей вслед боярыня.
Теперь ее не пугала ни тьма, ни одиночество, ни крысы, не томил уже и голод, лишь временами мутила разум сосущая внутри боль.
В то же утро, когда княгиню на рогоже вынесли наверх и закопали в быстро вырытую могилу во дворе острога, дьяк Кузьмищев отбыл к государю с секретной вестью. Он мчался к Москве, загоняя насмерть подменных лошадей на перегонах, и прибыл в столицу в то потешное утро, когда царь забавлялся, бросая запоздавших стольников в пруд. Вестник возник негаданно и нечаянно около пруда, откуда под смех и улюлюканье вылезали мокрые, как бобры, бояре. Тишайший не сразу обратил внимание на запыленного после долгой дороги дьяка, затем поманил его кивком. По одному виду Кузьмищева он понял, что тот появился с такой срочной вестью, что лучше увести его во дворец и там расспросить обо всем.
Выслушав дьяка, государь перекрестился, сказал: «Мир праху ее», потом надолго замолчал. Дьяк стоял рядом, и со лба его грязными каплями стекал пот. Он почти не дышал, глядя на огрузневшее тело государя, на дрожащие, как студень, щеки, страшился столкнуться с его взглядом — неизвестно, что выплеснется оттуда: награда и милость или необузданный гнев без всякой причины. Он облегченно вздохнул, услышав, что царь строжайше запрещает ему говорить о смерти княгини кому-либо, он сам объявит о том в думе, когда настанет время. И еще был тайный наказ — взять с собой в обратный путь в Боровск одного премудрого монаха, чтобы тот попытался в последний раз привести боярыню к смирению и покорности...
Однажды, очнувшись, Федосья Прокопьевна увидела перед собой монаха со свечой в одной руке и четками в другой. Он точно вышел из стены, с серым лицом, изрытым оспой, и в первую минуту она подумала, что он пригрезился ей во сне, а не наяву. Но тут же услышала его медоточивый голос, призывавший ее помолиться вместе. Никло пламя свечи, ему не хватало воздуха, тень от монаха простерлась на стену, как крыло хищного коршуна.
— Пошто не говоришь «Аминь», когда я творю над тобой молитву?— осуждающе спросил монах.
— А как зришь ты Бога, когда я сижу тут в яме в железных узах?— собрав силы, ответила боярыня, и голос ее, шепотный и тихий, звучал, как шорох отлетевших листьев.— Что говорит тебе твоя душа, когда ты ведаешь, что меня морят голодом? Или то свершается во имя Христа? Тогда что осталось делать дьяволу и Антихристу?.. Ты зовешь меня молиться, лукавый монах, а сам Бога поминаешь всуе и служишь кесарю...
— Господь учит нас смирению и в скорби, и в муках, даже если они неправедны...
— Смирению, но не лжи,..
Монах глубоко вздохнул, не в силах побороть чувство сострадания, глядя на распростертое перед ним на соломенной подстилке тощее, как скелет, тело, на обтянутые бледной кожей острые, как у покойницы, скулы, на костлявые, покрытые коростой пальцы, не постигая,
откуда у высокой боярыни берутся силы, чтобы превозмочь свои страдания и еще вышептывать бескровными серыми губами ответные слова.
— Я здесь не по своей воле, боярыня,— оправдываясь, проговорил он.— Государь зовет тебя к примирению... Откажись от своего супротивства, вернись в лоно праведной церкви, и царь станет почитать тебя пуще, чем прежде...
Федосья Прокопьевна снова как бы копила силы, чтобы ответить, тень в провалившихся глазницах была уже неземной, точно она лежала на смертном одре.
— Пошто на всех нашло помрачение? — еле слышно выговорила она наконец.— Разве не уразумел государь, что с той поры, как покинула хоромы, я стала истинно богатая?.. И те сокровища, что собрались в моей душе, ему никогда не иметь, не купить за целое царство...
— Значит, не желаешь покориться государю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
— Может, так оно и есть,— согласилась боярыня.— Я тоже переболела Иванушкой, а ныне мне покойно, что он у Господа и меня ждет...
И снова они молчали тяжко, с присвистом дышали, вздрагивали, дергались, если сверху отваливались кусочки земли и падали на лицо и руки, вслушивались до звона в ушах в омертвелую тишь. Изредка ощупывали друг друга, словно искали следы незримых перемен, и пальцы улавливали резко проступавшую худобу.
— Таю я, сестрица,— призналась как-то княгиня.— Как воск таю...
— Ты не воск, чтобы таять, ты свечка, зажженная перед Богом,— гладя ее костлявые руки, ответила боярыня.— Чем скорее нас Господь призовет, тем лучше... Смерти тот должен бояться, кто себе и царю-Антихристу служит...
— Но царь дан нам от Бога,— возразила княгиня.
— Не царь, а власть его нам ниспослана как испытание,— с непреложной твердостью сказала боярыня.— Царь человек, сотворен из той же суетной плоти, что и мы, грешные... Но соблазны одолевают его больше, чем нас. Бог призвал его к самому страшному, что может выпасть на долю человека,— он испытывает его властью... Он вроде нелюдя становится, пока карабкается на вершину, где все ему позволено, где им повелевает злая Антихристова воля, а если нет у него любви к ближним и боли за них, он хуже любой земной твари, хуже червя навозного... Он пожирает чужую плоть и кровь, забывает о том, что придет и его черед ответить перед Страшным судом...
— То правда, сестрица,— тихим эхом отозвалась княгиня.— Нам пристало только пожалеть государя...
Они окунулись в тяжелую дрему, и когда боярыня очнулась и позвала сестру, та еще, видно, крепко спала, не слышала ее. И боярыня решила посторожить глубокий ее сон, махала тряпкой, отгоняя от соломы крыс, затеявших возню, пока не заломило плечо, и лишь тогда позвала: «Дунюшка! Очнись! Дунюшка!» Сестра молчала. И спину боярыни вдруг свело знобной дрожью, ее пронзила страшная догадка, она протянула руку, пошарила, коснулась сначала руки сестры, потом похолодевшего лба. Теперь сомнения не было — княгиня спала уже вечным сном...
Федосья Прокопьевна не вскрикнула, не зашлась в надрывном плаче, а только качнулась, как от тяжелого удара, переждала, отмечая тугие толчки крови в висках. Отдышавшись немного, нашла руки сестры, сложила их крестом на груди, вынула из-за пазухи лестовку и стала тихо молиться...
Три дня она просидела с мертвым телом, от него уже веяло смрадом и мыши и крысы начали шнырять по покойнице. На четвертое утро приоткрылась западня, нож света искромсал тьму так, что стало больно глазам, и, собрав все силы, боярыня замычала, застонала из глубины ямы. Ее стенанье заставило стрельца отшатнуться. Захлопнув западню, он вскоре прибежал с дьяком Кузьмищевым и двумя подьячими, по земляным ступенькам они спустились на дно тюрьмы, положили на рогожу тело усопшей и подняли его наверх.
— Даст бог, сестрица, скоро свидимся на воле...— прошептала ей вслед боярыня.
Теперь ее не пугала ни тьма, ни одиночество, ни крысы, не томил уже и голод, лишь временами мутила разум сосущая внутри боль.
В то же утро, когда княгиню на рогоже вынесли наверх и закопали в быстро вырытую могилу во дворе острога, дьяк Кузьмищев отбыл к государю с секретной вестью. Он мчался к Москве, загоняя насмерть подменных лошадей на перегонах, и прибыл в столицу в то потешное утро, когда царь забавлялся, бросая запоздавших стольников в пруд. Вестник возник негаданно и нечаянно около пруда, откуда под смех и улюлюканье вылезали мокрые, как бобры, бояре. Тишайший не сразу обратил внимание на запыленного после долгой дороги дьяка, затем поманил его кивком. По одному виду Кузьмищева он понял, что тот появился с такой срочной вестью, что лучше увести его во дворец и там расспросить обо всем.
Выслушав дьяка, государь перекрестился, сказал: «Мир праху ее», потом надолго замолчал. Дьяк стоял рядом, и со лба его грязными каплями стекал пот. Он почти не дышал, глядя на огрузневшее тело государя, на дрожащие, как студень, щеки, страшился столкнуться с его взглядом — неизвестно, что выплеснется оттуда: награда и милость или необузданный гнев без всякой причины. Он облегченно вздохнул, услышав, что царь строжайше запрещает ему говорить о смерти княгини кому-либо, он сам объявит о том в думе, когда настанет время. И еще был тайный наказ — взять с собой в обратный путь в Боровск одного премудрого монаха, чтобы тот попытался в последний раз привести боярыню к смирению и покорности...
Однажды, очнувшись, Федосья Прокопьевна увидела перед собой монаха со свечой в одной руке и четками в другой. Он точно вышел из стены, с серым лицом, изрытым оспой, и в первую минуту она подумала, что он пригрезился ей во сне, а не наяву. Но тут же услышала его медоточивый голос, призывавший ее помолиться вместе. Никло пламя свечи, ему не хватало воздуха, тень от монаха простерлась на стену, как крыло хищного коршуна.
— Пошто не говоришь «Аминь», когда я творю над тобой молитву?— осуждающе спросил монах.
— А как зришь ты Бога, когда я сижу тут в яме в железных узах?— собрав силы, ответила боярыня, и голос ее, шепотный и тихий, звучал, как шорох отлетевших листьев.— Что говорит тебе твоя душа, когда ты ведаешь, что меня морят голодом? Или то свершается во имя Христа? Тогда что осталось делать дьяволу и Антихристу?.. Ты зовешь меня молиться, лукавый монах, а сам Бога поминаешь всуе и служишь кесарю...
— Господь учит нас смирению и в скорби, и в муках, даже если они неправедны...
— Смирению, но не лжи,..
Монах глубоко вздохнул, не в силах побороть чувство сострадания, глядя на распростертое перед ним на соломенной подстилке тощее, как скелет, тело, на обтянутые бледной кожей острые, как у покойницы, скулы, на костлявые, покрытые коростой пальцы, не постигая,
откуда у высокой боярыни берутся силы, чтобы превозмочь свои страдания и еще вышептывать бескровными серыми губами ответные слова.
— Я здесь не по своей воле, боярыня,— оправдываясь, проговорил он.— Государь зовет тебя к примирению... Откажись от своего супротивства, вернись в лоно праведной церкви, и царь станет почитать тебя пуще, чем прежде...
Федосья Прокопьевна снова как бы копила силы, чтобы ответить, тень в провалившихся глазницах была уже неземной, точно она лежала на смертном одре.
— Пошто на всех нашло помрачение? — еле слышно выговорила она наконец.— Разве не уразумел государь, что с той поры, как покинула хоромы, я стала истинно богатая?.. И те сокровища, что собрались в моей душе, ему никогда не иметь, не купить за целое царство...
— Значит, не желаешь покориться государю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169