.. Стрельцы вдруг повалили к краю площади, где собирались всенародно пороть полковника Грибоедова. Лешуков пробился туда вместе со всеми, спрятался за чужими спинами, глядел, не веря глазам, как вывели и бросили на помост раздетого донага человека; возвышаясь над ним, встал бородатый и улыбчивый стрелец и начал зычно вычитывать по бумаге сказку о винах полковника: «Били на тебя челом великому государю пятидесятники, десятники и рядовые стрельцы твоего приказа: ты чинил им налоги, обиды всякие и тесноты; для взяток и работ бил их жестокими боями, бил батогами, ругательством, взявши в руки батога по два, по три и по четыре; на их стрелецких землях устроил огороды и всякие овощные семена на этих огородах велел им покупать на сборные деньги; на огороды и в деревни свои на всякие работы посылал их стрельцов и детей заставлял отвозить туда на их стрелецких подводах; неволею заставлял их шить себе цветное платье, бархатные шапки, желтые сапоги; из государственного жалованья вычитал у них деньги и хлеб, отпуская их с караулов и за то брал с них деньги; деньги, которые им даются на сенный караул, и запасы из дворцов ты брал себе; приказывал им покупать лес и всякие запасы на свое дворовое строенье на соборные деньги; себе на двор брал из них деныциков по многу и заставлял их работать всякую работу и отходы чистить. Будучи в походах, делал им также всякие тягости и на подводах их возил свои запасы. При царе Федоре Алексеевиче указано было тебе с великим подкреплением никаких взяток не брать и стрельцов на себя не заставлять, для того тебе и дана была деревня в поместье, а ты, забыв милость великого государя, стрельцов обижал и бил их напрасно...» Взвился, свистя, черный кнут, и на спину полковника, на пухлый зад легли алые полосы, брызнула кровь. В толпе закричали: «Любо! Так ему, вору!»— а Грибоедов при каждом ударе заходился в нечеловеческом вое, мочился от боли на помост, слезно молил: «Помилосердствуйте, братцы!.. Сжальтесь!»—толпа угрюмо сопела, пока кто-то не заорал: «Будя-я!» И кнут сразу обмяк, а полковник, весь в слезах и поту, еще в полубреду от боли,
долго не мог подняться, потом лихорадочно, рывками натягивал на окровавленное тело штаны, рубаху... Лешуков сам еле устоял во время правежа, не отворачивался, хотя немало повидал такой порки, бывая в пыточной избе Тайного приказа, но сейчас почему-то представил себя на месте полковника, и его снова замутило.
Толпа метнулась на другой край площади, там какой-то сивый дьяк, стоя на бревне, читал новую челобитную, стрельцы готовились ставить под ней подписи или по темноте отмечаться крестом. И тут Лешукова слегка зазнобило: в той челобитной звучал наказ властям, чтоб перестали «за старую веру людей казнить, вешать и в срубах жечь», бросался в ней укор и вызов самому патриарху — пошто он ревнителей старой веры «проклятию предает и в дальние заточения засылает. А Соловецкий монастырь вырубить повелел и за ребра вешать и на морозе переморозить». Лешуков уловил обрывки челобитной, и у него перехватило дыхание, будто скрутилась и легла вокруг шеи тугая петля, стиснуло холодом голову. Мысли понеслись разорвано, как клочья дыма, но не таяли, набирали крепость: «Ведь ежели дознаются, что я содеял в Пусто- зерске, конец мне... Кто же я теперь, если все то сотворил по одной злобе и холопству?.. Выходит, я хуже Иуды и нет мне спасения».
Он чуть не поддался шальному порыву — крикнуть людям о своей вине, вымолить прощение, но то значило бы заглянуть в собственную могилу... Растопчут, как последнюю падаль, и отшвырнут прочь, будто и не жил... Нет, нечего самому лезть в петлю, подставлять голову под топор, нечего подчиняться и душевному измору. Ну, ежели откроется его вина, тогда пускай берут лучше мертвого, чем живого... Не успела оборваться непрочная нить мысли, как навязалась другая, прилипчивая, но на поверку обманная — а может, податься в монастырь, забиться в келью под чужим именем и там отмолить свои грехи? Нет, то явная блажь и дурь: не отлежаться ему, как медведю в берлоге, в том монастыре сыщутся доброхоты, все вызнают, вытащат на белый свет, растерзают и не только с него шкуру сдерут, но взыщут и с жены и детей, выставят на позор, изведут под корень. Ну а как утаить, что в доме своем они молились тремя перстами, и в церковь ходили причащаться, службы выстаивали исправно, все делали на
греческий манер, как заведено Никоном, а не по старым канонам, как того требовали нынче стрельцы? До сегодняшнего дня он и не задумывался, как молятся стрельцы, какой веры держатся, как складывают персты, перед старыми или писанными на новый лад иконами кладут начал, и уж тем более не заглядывал за пазуху, чтобы узнать, кто какой носит крест — четырехконечный или восьмиконечный. В одно это утро Лешукова словно подменили, вывернули наизнанку душу, поставили с ног на голову, обморочили до тошноты.
Когда в единый миг сдавило его до хруста ребер в железной тесноте толпы, он стал выбираться на волю, что было сил работая локтями, выбрел на еле послушных ногах в тень к высокому забору, опустился на сырую землю. Вяло колыхались в безветрии дымки посадских изб, брехали собаки, бабы развешивали белье на веревках, и будничная эта жизнь никак не вязалась с тем, что клокотало на площади, готовясь залить столицу огненной лавой. Он прислонился спиной к забору, в голове гудело, ноюще саднило тело, так намяли в толпе... Боже мой, куда податься? За чью надежную спину спрятаться? Кому верить, когда каждый кричит про свое, считает себя правей всех? Ведают ли сами стрельцы, чего хотят добиться от власти?
Лешуков сроду не задумывался над тем, что праведно, а что грешно, что можно и что напрочь запрещено, за него думали и решали государь и патриарх, на то и поставлены от бога, а его дело исполнять, что повелят. И от того, что самому не надо было ломать голову, жилось покойно и мирно. Недаром народ, скаля зубы, говорит, что душа у человека Божья, тело государево, а спина боярская, и прибавляли — в ком есть страх, в том есть и Бог. Но отнюдь не божественный страх брал ныне Лешукова в клещи, давил немилосердно, до нытья утробы, и немощная плоть его готова была вопить от отчаяния.
Может, показаться на глаза к тому же полковнику Цыклеру, к примеру, или Хованскому, они вроде чисты перед стрельцами и в чести у Софьи, которая, по слухам, ближе всех стояла к трону. Однако и тут можно оплошать — сегодня наверху, а завтра и не увидишь, как очутишься в опале и пойдешь на плаху. С его худородством лучше в эту кровавую игру не соваться, а набраться терпения и выждать, чья сторона перетянет.
Однако и сидеть чурбаком у забора да гадать, куда ему преклониться, тоже одна отрава души. Впрочем, долго отсиживаться в тени Лешукову не дали — через площадь проскакал всадник на белом коне, что-то истошно проорал в толпу, и крик тот взорвался, заклокотал, заплескался яростно и зло, стрельцы загорланили, затрясли бердышами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
долго не мог подняться, потом лихорадочно, рывками натягивал на окровавленное тело штаны, рубаху... Лешуков сам еле устоял во время правежа, не отворачивался, хотя немало повидал такой порки, бывая в пыточной избе Тайного приказа, но сейчас почему-то представил себя на месте полковника, и его снова замутило.
Толпа метнулась на другой край площади, там какой-то сивый дьяк, стоя на бревне, читал новую челобитную, стрельцы готовились ставить под ней подписи или по темноте отмечаться крестом. И тут Лешукова слегка зазнобило: в той челобитной звучал наказ властям, чтоб перестали «за старую веру людей казнить, вешать и в срубах жечь», бросался в ней укор и вызов самому патриарху — пошто он ревнителей старой веры «проклятию предает и в дальние заточения засылает. А Соловецкий монастырь вырубить повелел и за ребра вешать и на морозе переморозить». Лешуков уловил обрывки челобитной, и у него перехватило дыхание, будто скрутилась и легла вокруг шеи тугая петля, стиснуло холодом голову. Мысли понеслись разорвано, как клочья дыма, но не таяли, набирали крепость: «Ведь ежели дознаются, что я содеял в Пусто- зерске, конец мне... Кто же я теперь, если все то сотворил по одной злобе и холопству?.. Выходит, я хуже Иуды и нет мне спасения».
Он чуть не поддался шальному порыву — крикнуть людям о своей вине, вымолить прощение, но то значило бы заглянуть в собственную могилу... Растопчут, как последнюю падаль, и отшвырнут прочь, будто и не жил... Нет, нечего самому лезть в петлю, подставлять голову под топор, нечего подчиняться и душевному измору. Ну, ежели откроется его вина, тогда пускай берут лучше мертвого, чем живого... Не успела оборваться непрочная нить мысли, как навязалась другая, прилипчивая, но на поверку обманная — а может, податься в монастырь, забиться в келью под чужим именем и там отмолить свои грехи? Нет, то явная блажь и дурь: не отлежаться ему, как медведю в берлоге, в том монастыре сыщутся доброхоты, все вызнают, вытащат на белый свет, растерзают и не только с него шкуру сдерут, но взыщут и с жены и детей, выставят на позор, изведут под корень. Ну а как утаить, что в доме своем они молились тремя перстами, и в церковь ходили причащаться, службы выстаивали исправно, все делали на
греческий манер, как заведено Никоном, а не по старым канонам, как того требовали нынче стрельцы? До сегодняшнего дня он и не задумывался, как молятся стрельцы, какой веры держатся, как складывают персты, перед старыми или писанными на новый лад иконами кладут начал, и уж тем более не заглядывал за пазуху, чтобы узнать, кто какой носит крест — четырехконечный или восьмиконечный. В одно это утро Лешукова словно подменили, вывернули наизнанку душу, поставили с ног на голову, обморочили до тошноты.
Когда в единый миг сдавило его до хруста ребер в железной тесноте толпы, он стал выбираться на волю, что было сил работая локтями, выбрел на еле послушных ногах в тень к высокому забору, опустился на сырую землю. Вяло колыхались в безветрии дымки посадских изб, брехали собаки, бабы развешивали белье на веревках, и будничная эта жизнь никак не вязалась с тем, что клокотало на площади, готовясь залить столицу огненной лавой. Он прислонился спиной к забору, в голове гудело, ноюще саднило тело, так намяли в толпе... Боже мой, куда податься? За чью надежную спину спрятаться? Кому верить, когда каждый кричит про свое, считает себя правей всех? Ведают ли сами стрельцы, чего хотят добиться от власти?
Лешуков сроду не задумывался над тем, что праведно, а что грешно, что можно и что напрочь запрещено, за него думали и решали государь и патриарх, на то и поставлены от бога, а его дело исполнять, что повелят. И от того, что самому не надо было ломать голову, жилось покойно и мирно. Недаром народ, скаля зубы, говорит, что душа у человека Божья, тело государево, а спина боярская, и прибавляли — в ком есть страх, в том есть и Бог. Но отнюдь не божественный страх брал ныне Лешукова в клещи, давил немилосердно, до нытья утробы, и немощная плоть его готова была вопить от отчаяния.
Может, показаться на глаза к тому же полковнику Цыклеру, к примеру, или Хованскому, они вроде чисты перед стрельцами и в чести у Софьи, которая, по слухам, ближе всех стояла к трону. Однако и тут можно оплошать — сегодня наверху, а завтра и не увидишь, как очутишься в опале и пойдешь на плаху. С его худородством лучше в эту кровавую игру не соваться, а набраться терпения и выждать, чья сторона перетянет.
Однако и сидеть чурбаком у забора да гадать, куда ему преклониться, тоже одна отрава души. Впрочем, долго отсиживаться в тени Лешукову не дали — через площадь проскакал всадник на белом коне, что-то истошно проорал в толпу, и крик тот взорвался, заклокотал, заплескался яростно и зло, стрельцы загорланили, затрясли бердышами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169