Новый отчим был человеком добрым по природе, может быть, излишне сдержанным и черствоватым, скупым на ласку и приветное слово, но он не обижал меня, был со мною ровен, нравоучительно тих в разговоре — все время старался мне что-то внушить, часто поминая Бога, чего не водилось в нашей семье, несмотря на ее старообрядческую истовость и внешнюю набожность. Мама с первого дня стала называть отчима Тимой, а мне велела звать «папой», поэтому я весьма редко обращался к нему с какими-либо просьбами. Я ухмылялся про себя, когда мать звала Тимой человека, у которого была такая длинная шея с дергающимся кадыком,— как будто под
кожу попала мышь и старалась выбраться на волю,— у которого неживой, омертвелый цвет лица, вытянутые, свисающие ниже колен руки, сгорбленная, сутуловатая фигура и журавлиная походка. Когда он шел, поводя маленькой лысеющей головой, и кланялся при каждом шаге, казалось, кто-то переставляет его ноги, чтобы он не упал.
Хозяином рыбного промысла Сабах был Белокопытов — веселый и тучный человек. Он с утра до позднего вечера бегал по причалам и складам, где солили рыбу, закладывая ее в большие пузатые бочки, и то и дело появлялся среди женщин, чистивших рыбу. Они радовались его появлению — он сыпал пословицами и прибаутками, посмеивался, покрикивая азартно:
— Ну что, мои бравые и удалые? Соскучились по рыбке? Ждите, скоро привалит рыбка большая и малая. Тогда не зевай, показывай, на что годишься!
Если его останавливали и о чем-то просили, он не пробегал мимо, отзывался на любые мелочи, не запрещал каждой чистильщице брать по целой рыбине домой, работницы не только хорошо у него зарабатывали, но по сути и кормились бесплатно, однако, принося и ему немалый доход. Этот мудрый седоватый Старик умел ладить с людьми, был доступен и прост, все трудились на промысле прилежно и честно. Мой отчим щелкал счетами в конторе. Он хотел, чтобы мать вела лишь домашнее хозяйство, но она не вынесла вынужденного безделья и вместе с сестрой пошла чистить рыбу...
Для нас, ребятишек, рыбный промысел был целым миром. За день мы успевали избегать все причалы и склады, побывать на чистке, на речке, струившейся из глубокой сопки в Амур, в лесу. Жизнь вокруг кипела... Вот к выдвинутому в залив дощатому причалу медленно приближается тяжело груженный просмоленный баркас, гребцы гнутся на веслах, выкручивая в тугой воде глубокие воронки, так трудно им вести суденышко. Увидев баркас, на причал по сходням бросаются женщины в резиновых сапогах, в жестких, гремящих, как жесть, брезентовых фартуках, они занимают свои места у длинных, во весь причал, столов, ставят рядом железные банки, куда будут бросать рыбьи сердечки, чтобы, посчитав их, можно было потом определить, сколько рыб вычищено. Причал со всех сторон окружен деревянным бортиком, и вот из баркаса летят за этот бортик серебряные рыбины, точно снаряды, и скоро женщины стоят по пояс в этой рыбьей, скользящей, словно шевелящейся, массе, хотя рыба, пока ее поймали и привезли, уже успела «уснуть». Я обычно взбираюсь на край бортика и, держась за столбик, смотрю, как сноровисто и красиво работает моя мать, как точно рассчитано каждое ее движение. Она выхватывает рыбину за хвост из общего навала, бросает на стол перед собой и, вонзив нож в горбинку у хвоста, одним махом, резким и сильным рывком распарывает рыбину пополам. Отложив нож, она двумя-тремя скупыми движениями выкидывает за бортик внутренности, прицельно точно кидает рыбье сердце в банку, а в стеклянную чашу, покрытую слюдяной пленкой, отделяет красную икру, и снова ее рука нашаривает новый хвост... Кишки вместе с молокой летят за бортик, там под причалом кишмя кишит мелкая рыбешка, она кормится отбросами. Мама работала ловчее, у нее всегда больше рыбьих сердец, чем у других чистильщиц, но она этим не хвалилась, как тетя Ириша, когда ей изредка удавалось обогнать своих товарок...
Разгрузившись, баркас, лениво покачиваясь, уходит к заездку — длинному частоколу из свай, который тянется от берега вглубь залива. На конце заездка сооружен настил, оттуда день и ночь следят за ходом рыбы сменные рыбаки — кета идет косяками, и нужно точно уловить момент, когда она подойдет, чтобы дать сигнал дремлющим на баркасах людям; они быстро подгребают к мыску заездка и вытаскивают глубоко погруженные невода, полные бьющейся в ячейках живой рыбы... Вычищенную рыбу на тачках везут по прогибающимся доскам к складам и там закладывают ее в бочки, круто посыпая солью... Икру тоже засаливали, счищая с нее пленку. Когда мать приносила домой крупную рыбину и там оказывалась икра, она тоже подсаливала ее немного, варила чугун картошки, и, черпая малосольную икру ложками, мы досыта наедались. Привалила сытая жизнь, и мы уже могли иногда позволить себе, когда наступал перерыв в ходе рыбы, прокатиться до Николаевска, окунуться на время в шум городской жизни. Тогда я услышал летучее слово «нэп» и спросил отчима, что это такое. Он удивился моему не по годам любопытству, ведь мне было лет семь, но ответил серьезно, слегка наморщив лоб, точно его спрашивал взрослый человек: «Нэп — это, милок, свобода торговли... И все,
что ты сегодня видишь, это и будет нэп!» Он долго растолковывал мне смысл этого слова, но я видел нэп в натуре и мне это было более понятно... От речного порта вдоль широкой улицы, взбиравшейся в гору, тянулись ряды мелких лавочек под общей односкатной крышей, они не имели ни окон, ни дверей — передняя стена, как деревянный занавес, раздвигалась, и взгляду покупателя сразу открывалось несколько лавочек с выставленными на полках, прилавках и стеллажах различными товарами. В одной из таких лавочек, двигаясь оравой вдоль торговой стены, мы неожиданно повстречали знакомого купца, который оказался крестным отцом моей двоюродной сестренки Ани. Он сделался ее крестным во Владивостоке, когда дядя Моисей служил там на корабле, а тетя Ириша работала прислугой в богатом доме... Крестный, похоже, растерялся, сразу обнаружив у себя в лавочке такое множество родни. Он топтался чуть смущенно около прилавка, толстый, холеный, в черном жилете поверх пестрой рубахи, в мягких, гармошкой, скрипучих сапогах, по пузу его змеилась золотая цепочка от часов. Позже, когда нэп сошел на нет, на многих плакатах рисовали такими кулаков- мироедов... Но в тот день, войдя в лавочку, мы загородили свет с улицы, и там будто наступили сумерки. Дядя Моисей и тетя Ириша полезли к нему целоваться, а крестный торчал, как столб, посредине лавчонки, не чая освободиться от непрошеных родичей. Он растягивал губы в деланной улыбке, чтобы о нем не подумали чего плохого, не сочли его черствым человеком, не ведающим родственных чувств. И тут его выручила крестница Аня, которую вдруг вытолкнули к нему,— босоногую, в сером, застиранном до инея на локтях платьице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
кожу попала мышь и старалась выбраться на волю,— у которого неживой, омертвелый цвет лица, вытянутые, свисающие ниже колен руки, сгорбленная, сутуловатая фигура и журавлиная походка. Когда он шел, поводя маленькой лысеющей головой, и кланялся при каждом шаге, казалось, кто-то переставляет его ноги, чтобы он не упал.
Хозяином рыбного промысла Сабах был Белокопытов — веселый и тучный человек. Он с утра до позднего вечера бегал по причалам и складам, где солили рыбу, закладывая ее в большие пузатые бочки, и то и дело появлялся среди женщин, чистивших рыбу. Они радовались его появлению — он сыпал пословицами и прибаутками, посмеивался, покрикивая азартно:
— Ну что, мои бравые и удалые? Соскучились по рыбке? Ждите, скоро привалит рыбка большая и малая. Тогда не зевай, показывай, на что годишься!
Если его останавливали и о чем-то просили, он не пробегал мимо, отзывался на любые мелочи, не запрещал каждой чистильщице брать по целой рыбине домой, работницы не только хорошо у него зарабатывали, но по сути и кормились бесплатно, однако, принося и ему немалый доход. Этот мудрый седоватый Старик умел ладить с людьми, был доступен и прост, все трудились на промысле прилежно и честно. Мой отчим щелкал счетами в конторе. Он хотел, чтобы мать вела лишь домашнее хозяйство, но она не вынесла вынужденного безделья и вместе с сестрой пошла чистить рыбу...
Для нас, ребятишек, рыбный промысел был целым миром. За день мы успевали избегать все причалы и склады, побывать на чистке, на речке, струившейся из глубокой сопки в Амур, в лесу. Жизнь вокруг кипела... Вот к выдвинутому в залив дощатому причалу медленно приближается тяжело груженный просмоленный баркас, гребцы гнутся на веслах, выкручивая в тугой воде глубокие воронки, так трудно им вести суденышко. Увидев баркас, на причал по сходням бросаются женщины в резиновых сапогах, в жестких, гремящих, как жесть, брезентовых фартуках, они занимают свои места у длинных, во весь причал, столов, ставят рядом железные банки, куда будут бросать рыбьи сердечки, чтобы, посчитав их, можно было потом определить, сколько рыб вычищено. Причал со всех сторон окружен деревянным бортиком, и вот из баркаса летят за этот бортик серебряные рыбины, точно снаряды, и скоро женщины стоят по пояс в этой рыбьей, скользящей, словно шевелящейся, массе, хотя рыба, пока ее поймали и привезли, уже успела «уснуть». Я обычно взбираюсь на край бортика и, держась за столбик, смотрю, как сноровисто и красиво работает моя мать, как точно рассчитано каждое ее движение. Она выхватывает рыбину за хвост из общего навала, бросает на стол перед собой и, вонзив нож в горбинку у хвоста, одним махом, резким и сильным рывком распарывает рыбину пополам. Отложив нож, она двумя-тремя скупыми движениями выкидывает за бортик внутренности, прицельно точно кидает рыбье сердце в банку, а в стеклянную чашу, покрытую слюдяной пленкой, отделяет красную икру, и снова ее рука нашаривает новый хвост... Кишки вместе с молокой летят за бортик, там под причалом кишмя кишит мелкая рыбешка, она кормится отбросами. Мама работала ловчее, у нее всегда больше рыбьих сердец, чем у других чистильщиц, но она этим не хвалилась, как тетя Ириша, когда ей изредка удавалось обогнать своих товарок...
Разгрузившись, баркас, лениво покачиваясь, уходит к заездку — длинному частоколу из свай, который тянется от берега вглубь залива. На конце заездка сооружен настил, оттуда день и ночь следят за ходом рыбы сменные рыбаки — кета идет косяками, и нужно точно уловить момент, когда она подойдет, чтобы дать сигнал дремлющим на баркасах людям; они быстро подгребают к мыску заездка и вытаскивают глубоко погруженные невода, полные бьющейся в ячейках живой рыбы... Вычищенную рыбу на тачках везут по прогибающимся доскам к складам и там закладывают ее в бочки, круто посыпая солью... Икру тоже засаливали, счищая с нее пленку. Когда мать приносила домой крупную рыбину и там оказывалась икра, она тоже подсаливала ее немного, варила чугун картошки, и, черпая малосольную икру ложками, мы досыта наедались. Привалила сытая жизнь, и мы уже могли иногда позволить себе, когда наступал перерыв в ходе рыбы, прокатиться до Николаевска, окунуться на время в шум городской жизни. Тогда я услышал летучее слово «нэп» и спросил отчима, что это такое. Он удивился моему не по годам любопытству, ведь мне было лет семь, но ответил серьезно, слегка наморщив лоб, точно его спрашивал взрослый человек: «Нэп — это, милок, свобода торговли... И все,
что ты сегодня видишь, это и будет нэп!» Он долго растолковывал мне смысл этого слова, но я видел нэп в натуре и мне это было более понятно... От речного порта вдоль широкой улицы, взбиравшейся в гору, тянулись ряды мелких лавочек под общей односкатной крышей, они не имели ни окон, ни дверей — передняя стена, как деревянный занавес, раздвигалась, и взгляду покупателя сразу открывалось несколько лавочек с выставленными на полках, прилавках и стеллажах различными товарами. В одной из таких лавочек, двигаясь оравой вдоль торговой стены, мы неожиданно повстречали знакомого купца, который оказался крестным отцом моей двоюродной сестренки Ани. Он сделался ее крестным во Владивостоке, когда дядя Моисей служил там на корабле, а тетя Ириша работала прислугой в богатом доме... Крестный, похоже, растерялся, сразу обнаружив у себя в лавочке такое множество родни. Он топтался чуть смущенно около прилавка, толстый, холеный, в черном жилете поверх пестрой рубахи, в мягких, гармошкой, скрипучих сапогах, по пузу его змеилась золотая цепочка от часов. Позже, когда нэп сошел на нет, на многих плакатах рисовали такими кулаков- мироедов... Но в тот день, войдя в лавочку, мы загородили свет с улицы, и там будто наступили сумерки. Дядя Моисей и тетя Ириша полезли к нему целоваться, а крестный торчал, как столб, посредине лавчонки, не чая освободиться от непрошеных родичей. Он растягивал губы в деланной улыбке, чтобы о нем не подумали чего плохого, не сочли его черствым человеком, не ведающим родственных чувств. И тут его выручила крестница Аня, которую вдруг вытолкнули к нему,— босоногую, в сером, застиранном до инея на локтях платьице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169