И, хотя молился по-прежнему, как все, иногда рука, осенявшая знамением, тяжелела, не слушалась. Не творит ли он худшее, живя и веря в одно, а на людях слагая Никонов кукиш? Как будто живут в нем два несходных человека и, затаясь, наблюдают друг за другом. Но теми искушающими мыслями Лешуков не делился ни с женой, ни с сыновьями, исправно исполнявшими служебный долг. Стоило ли смущать их, когда он сам не в силах объяснить — какая вера истинна, уж пусть лучше живут вслепую...
Его самого спасало пока одно — целые дни в муштре и военной науке — государь готовил войско к походу на Азов...
До того Лешуков ходил в первый поход, окончившийся бесславьем и срамом — турки отбили все атаки и штурмы, и, несмотря на отчаянную храбрость солдат и стрельцов, пришлось отступить. Но Петр, показав спину неприятелю, выскочил из сечи не жалким и обессиленным, а крепким и здоровым, уяснив для себя, что не умеючи в драку не лезут. Он не чувствовал унижения, неудача лишь разозлила и раззадорила его. Он тут же велел закладывать верфи в Воронеже, и с первым снегом туда потянулись нескончаемые обозы с мачтовым лесом. На заводах отливали пушки и снаряды, готовили полотно для парусов, нанимали для постройки кораблей иноземцев. Искусных людей на Руси было наперечет, пригодился на верфи и Лешуков, простой плотник. Покойный отец рано приучил его к топору, напутствуя, что топором можно прокормиться, и оказался прав. Лешуков не жалея рук тюкал и тюкал топориком до седьмого пота, легко перенимал сноровку и ловкость у других, и скоро уже числился в умельцах. В это время его пути с Цыклером разошлись, потому что он сменил мундир капитана на просторную льняную рубаху мастерового. Случалось в дни азартной и спешной работы видеть самого государя с топором в руках, в мастеровитости он мало кому уступал. Такого государя Русь еще не знала, и бояре только диву давались — зачем понадобилось царю наравне со смердами ворочать бревна, крепить паруса, проходить трудную морскую выучку.
Во втором походе на Азов Лешуков служил на корабле, стоял у пушки. Появившийся с Дона и распустивший свои паруса на море русский флот потряс турок. Словно на крыльях он опустился с небес, надвинулся со сказочной быстротой, и, зажатый с моря и суши, Азов пал... Москва встречала победителей колокольным звоном, войска, проходя через триумфальные ворота, потянулись через столицу, и вместе со всеми, в чине капитана, шагал сам государь, показывая, что воином, а не царем, служит отечеству...
Лешуков не чаял души в молодом государе — живой Бог ходил по земле, и по одному слову и взгляду Петра он готов был броситься в огонь и воду. Неведомая, тайная сила его вызывала восторг и ужас, и Лешуков отзывался на эту силу каждой жилкой. Чудно было видеть государя, окруженного свитой именитых людей, когда он шагал размашисто на длинных ногах, на голову, а то и на две возвышаясь над всеми, а они поспешали за ним вприпрыжку, и казалось, свита состояла из одних карликов. Когда Петр скакал на сером иноходце, таща за хвостом целую свиту, одно его присутствие среди войска вселяло в солдат удаль, мужество и желание ринуться в самый рискованный бой.
Возвратись после Азова, государь круто изменил свою жизнь и, если верить слухам, пускался на явное непотребство: немец Лефорт стал ему первым другом и советчиком, он спутался с дочкой виноторговца Монса, беспробудно пил в ее доме, дымил из трубки дьявольское зелье, одевался на иностранный манер. Лешукову было горько не то, что государь бражничал и жил не так, как все, на то он и царь, чтобы самому решать, по какому закону жить, плохо было, что он не считался с вековыми обычаями подданных, преступал меру дозволенного, бросал вызов самому Богу. У царя тех грехов быть не должно...
Та грязь, что марала государя, даже отсыхая, не исчезла совсем, пятна от нее оставались. С царя, как с иконы, на которую молились и днем и ночью, слезала позолота, и Лешуков не в силах был отвести напраслину и извет, когда о потехах государя открыто заговорили и в полках. И купцы в кабаках, и гулящая чернь, не считая бояр, растерялись, не зная, чему приписать нечистое царское сумасбродство. Слыша про срамные загулы, одни огорчались, другие злорадствовали, пророчили адские муки за надругательства над верой, однако государь оставался крепок и здоров, мог свернуть руками тарелку в трубку, на лету рассечь кусок сукна острым ножом, непомерно много съесть и еще больше выпить хмельного. Впрочем, кутежи те даром не обошлись — у государя стала трястись голова, лицо иной раз перекашивала мгновенная судорога, подергивалась правая рука. Но зазорные игрища он не бросал, год от года они становились все охальнее, и скоро Петр поразил всех, учредив Сумасброднейший Всешутейший и Всепьянейший собор, поставив во главе его бывшего
своего учителя Никиту Зотова, издав наказ величать его «Всешутейшим отцом Иоаникитой, пресбурским, кокуйским и всеяузским патриархом». В его свите сам Петр числился всего лишь навсего дьяконом. В той пьяной коллегии были свои кардиналы, и шуты, и епископы, и архимандриты — непробудные пьяницы, обжоры, носившие такие срамные прозвища, что народ, слыша о них, отплевывался со стыда и досады. Ради смеха и срамоты Петр решил женить царского шута Якова Тургенева на жене дьяка. На той свадьбе велено было и боярам, и окольничим, и думным, и всем иным чинам палатных людей обрядиться в разные одежды и надеть маски — они натягивали на голову мочальные кули, шляпы из лыка, на ноги соломенные сапоги и, впрягши в сани свиней, волов, козлов и собак, ехали по столице, растянувшись чуть ли не на версту. Шут с женой сидели в государевой бархатной карете, а сам Петр, скаля зубы, вышагивал рядом. В шатрах, что стояли между Преображенским и Семеновским, кутили без продыху три дня, гости валились чуть ли не замертво под столы, тех, кто приходил в себя, отливали водой и снова тащили за стол, велели пить: раз государь весел и бодр, то он желает, чтоб и его подданным было весело и угарно. Пускали в небо фейерверки, которые царь любил швырять сам, гордясь, что владеет тем искусством. Шипящие свечи с треском рассыпались в вышине на разноцветные искры, оставляя за собой дымные белые хвосты...
Пока жива была мать-царица Наталья Кирилловна, государь вроде не выходил у нее из повиновения, но после ее кончины правил самодержавно и властно, не слушая ничьих укоров и советов. Втихомолку поругивали патриарха Андриана, сменившего отошедшего в иной мир Иоакима, что он не останавливает молодого государя в его сумасбродствах, бояре посмелее напоминали новому духовному владыке, что отец царя не насмешничал над церковью, следил, чтобы даже скоморохи не смущали людей плясками, верчением и песнями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Его самого спасало пока одно — целые дни в муштре и военной науке — государь готовил войско к походу на Азов...
До того Лешуков ходил в первый поход, окончившийся бесславьем и срамом — турки отбили все атаки и штурмы, и, несмотря на отчаянную храбрость солдат и стрельцов, пришлось отступить. Но Петр, показав спину неприятелю, выскочил из сечи не жалким и обессиленным, а крепким и здоровым, уяснив для себя, что не умеючи в драку не лезут. Он не чувствовал унижения, неудача лишь разозлила и раззадорила его. Он тут же велел закладывать верфи в Воронеже, и с первым снегом туда потянулись нескончаемые обозы с мачтовым лесом. На заводах отливали пушки и снаряды, готовили полотно для парусов, нанимали для постройки кораблей иноземцев. Искусных людей на Руси было наперечет, пригодился на верфи и Лешуков, простой плотник. Покойный отец рано приучил его к топору, напутствуя, что топором можно прокормиться, и оказался прав. Лешуков не жалея рук тюкал и тюкал топориком до седьмого пота, легко перенимал сноровку и ловкость у других, и скоро уже числился в умельцах. В это время его пути с Цыклером разошлись, потому что он сменил мундир капитана на просторную льняную рубаху мастерового. Случалось в дни азартной и спешной работы видеть самого государя с топором в руках, в мастеровитости он мало кому уступал. Такого государя Русь еще не знала, и бояре только диву давались — зачем понадобилось царю наравне со смердами ворочать бревна, крепить паруса, проходить трудную морскую выучку.
Во втором походе на Азов Лешуков служил на корабле, стоял у пушки. Появившийся с Дона и распустивший свои паруса на море русский флот потряс турок. Словно на крыльях он опустился с небес, надвинулся со сказочной быстротой, и, зажатый с моря и суши, Азов пал... Москва встречала победителей колокольным звоном, войска, проходя через триумфальные ворота, потянулись через столицу, и вместе со всеми, в чине капитана, шагал сам государь, показывая, что воином, а не царем, служит отечеству...
Лешуков не чаял души в молодом государе — живой Бог ходил по земле, и по одному слову и взгляду Петра он готов был броситься в огонь и воду. Неведомая, тайная сила его вызывала восторг и ужас, и Лешуков отзывался на эту силу каждой жилкой. Чудно было видеть государя, окруженного свитой именитых людей, когда он шагал размашисто на длинных ногах, на голову, а то и на две возвышаясь над всеми, а они поспешали за ним вприпрыжку, и казалось, свита состояла из одних карликов. Когда Петр скакал на сером иноходце, таща за хвостом целую свиту, одно его присутствие среди войска вселяло в солдат удаль, мужество и желание ринуться в самый рискованный бой.
Возвратись после Азова, государь круто изменил свою жизнь и, если верить слухам, пускался на явное непотребство: немец Лефорт стал ему первым другом и советчиком, он спутался с дочкой виноторговца Монса, беспробудно пил в ее доме, дымил из трубки дьявольское зелье, одевался на иностранный манер. Лешукову было горько не то, что государь бражничал и жил не так, как все, на то он и царь, чтобы самому решать, по какому закону жить, плохо было, что он не считался с вековыми обычаями подданных, преступал меру дозволенного, бросал вызов самому Богу. У царя тех грехов быть не должно...
Та грязь, что марала государя, даже отсыхая, не исчезла совсем, пятна от нее оставались. С царя, как с иконы, на которую молились и днем и ночью, слезала позолота, и Лешуков не в силах был отвести напраслину и извет, когда о потехах государя открыто заговорили и в полках. И купцы в кабаках, и гулящая чернь, не считая бояр, растерялись, не зная, чему приписать нечистое царское сумасбродство. Слыша про срамные загулы, одни огорчались, другие злорадствовали, пророчили адские муки за надругательства над верой, однако государь оставался крепок и здоров, мог свернуть руками тарелку в трубку, на лету рассечь кусок сукна острым ножом, непомерно много съесть и еще больше выпить хмельного. Впрочем, кутежи те даром не обошлись — у государя стала трястись голова, лицо иной раз перекашивала мгновенная судорога, подергивалась правая рука. Но зазорные игрища он не бросал, год от года они становились все охальнее, и скоро Петр поразил всех, учредив Сумасброднейший Всешутейший и Всепьянейший собор, поставив во главе его бывшего
своего учителя Никиту Зотова, издав наказ величать его «Всешутейшим отцом Иоаникитой, пресбурским, кокуйским и всеяузским патриархом». В его свите сам Петр числился всего лишь навсего дьяконом. В той пьяной коллегии были свои кардиналы, и шуты, и епископы, и архимандриты — непробудные пьяницы, обжоры, носившие такие срамные прозвища, что народ, слыша о них, отплевывался со стыда и досады. Ради смеха и срамоты Петр решил женить царского шута Якова Тургенева на жене дьяка. На той свадьбе велено было и боярам, и окольничим, и думным, и всем иным чинам палатных людей обрядиться в разные одежды и надеть маски — они натягивали на голову мочальные кули, шляпы из лыка, на ноги соломенные сапоги и, впрягши в сани свиней, волов, козлов и собак, ехали по столице, растянувшись чуть ли не на версту. Шут с женой сидели в государевой бархатной карете, а сам Петр, скаля зубы, вышагивал рядом. В шатрах, что стояли между Преображенским и Семеновским, кутили без продыху три дня, гости валились чуть ли не замертво под столы, тех, кто приходил в себя, отливали водой и снова тащили за стол, велели пить: раз государь весел и бодр, то он желает, чтоб и его подданным было весело и угарно. Пускали в небо фейерверки, которые царь любил швырять сам, гордясь, что владеет тем искусством. Шипящие свечи с треском рассыпались в вышине на разноцветные искры, оставляя за собой дымные белые хвосты...
Пока жива была мать-царица Наталья Кирилловна, государь вроде не выходил у нее из повиновения, но после ее кончины правил самодержавно и властно, не слушая ничьих укоров и советов. Втихомолку поругивали патриарха Андриана, сменившего отошедшего в иной мир Иоакима, что он не останавливает молодого государя в его сумасбродствах, бояре посмелее напоминали новому духовному владыке, что отец царя не насмешничал над церковью, следил, чтобы даже скоморохи не смущали людей плясками, верчением и песнями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169