И пока шел допрос,
Никон менялся на глазах, горбился под тяжестью обвинений, будто и ростом становился ниже, не огрызался, как в первый день, не бросал бешеные взгляды на вселенских патриархов, предерзость сдуло с него, как шелуху, ничтожество его всплыло, как мусор на поверхность воды... Через неделю его привели в Крестовую церковь, митрополит Макарий развернул длинный список его вин и прочел соборное деяние, в котором значилось, что он, Никон, «покинутием престола заставил церковь вдовствовать восемь лет и шесть месяцев», а «когда призван был на собор по обычаю церковному, то пришел не смиренным обычаем и не переставал порицать патриархов, говоря, что они не владеют древними престолами», что «православнейшего государя обвинял в латинстве, называл мучителем неправедным», а также «по низложении с Павла, епископа Коломенского, мантию снял и предал на лютое биение», и, наконец, что, «живя в монастыре Воскресенском, многих людей, иноков и бельцев наказывал не духовно, не кротостью за преступления, но мучил казнями, кнутом, палицами, иных на пытке жег...».
Свернув свиток, митрополит перевел дух и возгласил, обращаясь к греческим архиереям:
— Чего достоин Никон?
— Да будет отлучен и лишен священнодействия!
То же хором ответствовали и русские протопопы,
митрополиты и дьяки. Никон стоял землисто-серый, будто оглохнув и не понимая, что он лишен всего, чем жил и дышал; плыли и качались огни свечей, и он, может быть, тут же упал, если бы его не поддержали под руки. Однако он отбросил эту непрошеную подмогу взмахом руки, видимо, желая показать, что он все способен вынести сам.
— Подойди ко мне, раб Божий,— тихо позвал Макарий.
Никон, плохо соображая, зачем его кличут, не сразу повиновался, позволил снять с себя сверкавшую дорогими украшениями панагию и греческий клобук, надеть на голову монашеский.
— Отныне ты будешь не патриарх, а монах,— объявил митрополит.— Живи без гнева и уповай на Господа нашего Иисуса, ибо он завещал нам кротость и смирение...
И только тут Никон опомнился, разжал уста.
— Глас Божий я сам услышу без вашей указки,— медлительно, врастяжку молвил он, зло посверкивая глазами.— А драгие каменья, что были на клобуке и панагии, поделите меж собой, султанские бродяги и невольники... Вы ж за милостыней приехали, а не истину искать, не суд правый вершить. Теперь у вас есть чем откупиться от султана...
Он круто повернулся и пошел к паперти, где густилась толпа, ждавшая решения. Увидев развенчанного, в монашеском клобуке Никона, сумасшедше какой-то смуглолицый грек, взмахнул ножом, ударил себя под сердце и упал, обливая, окрашивая брусничными пятнами снег. Даже эта смерть, принятая за его поругание, не вызвала в Никоне, подавленном позором отречения, и малой жалости. Он стал простым чернецом и лишь сейчас до конца понял, что возврата к прежней жизни не будет, что его, как арестанта, увозят под конвоем стрельцов в далекий монастырь, на вечную ссылку...
Вслед за Никоном настал черед и протопопа Аввакума. Слух о суде над ним облетел слободы и пригороды, и народ, опередив его приезд в Кремль, плыл туда толпами, люди всякого рода и чина жаждали поглядеть на строптивца и ревнителя старой веры — тут были и посадские малые людишки, и молодые рядские вперемежку с холопами и смердами, и почтенные, гостиной сотни купцы, и непокорные бояре с бородами-вениками, и нищие, и юродивые, которых будто ветер смахнул с папертей и нес по течению к центру столицы. Чтобы не вспыхнуло мордобитье и не загорелся мятежный скандал, стрельцы на конях пролагали в толпе дорогу, разваливая ее пополам, кричали надсадно и грозно: «Рас- с-сту-пись!.. Рас-сту-пись! Не дерите без ума глотки, а то живо на правеж!» Но вот пронесся, заплескался кипучей волной, прорезался сквозь гул и гомон пронзительный крик: «Ве-е-зу-у-ут! Ве-е-зу-у-ут!»— и началась несусветная давка и колготня: кто посильнее, работал локтями, пробивая дорогу, кто-то падал в седую пыль, кого-то за ноги волокли прочь с пути, над толпою клубился пар, она дышала бурно и клокотала. Карета боярыни, запряженная цугом в шесть лошадей, в той круговерти застряла, кони храпели, вставали на дыбы, понукаемые вершниками, карету, как щепку, несло по течению, и Федосье Прокопьевне мнилось, что карету вот-вот раздавят, как скорлупу. Однако случилось чу
до — толпа вдруг застыла, будто скованная лютым морозом река, и, вынырнув из нее, показался на миг сам Аввакум: он ехал в розвальнях и, стоя в полушубке нараспашку, бритоголовый, одной рукой опирался на плечо стрельца, а другой размашисто крестил на все стороны люд, вознося двуперстие. Дровни его почти поравнялись с каретой боярыни Морозовой, и она услышала его осипший голос, бросивший ее в дрожь: «Вот крест истинный! Отриньте Антихристов кукиш!.. Вот крест!» Голос отнесло ветром, боярыня рванулась из окошечка, и ей почудилось, что протопоп поймал ее молящий взгляд, даже кивнул в ответ. В это хотелось верить, и она поверила и была довольна, что еще раз получила благословение святого отца. Если бы не ждавший ее дома любимый отрок Иванушка, она бы выскочила из кареты и поползла вместе с убогими и нищими следом за дровнями, исступленно вопя вместе со всеми: «Осени нас, отец святой! Сыми мрак с души! Спаси и помилуй нас, грешных и сирых!» Протопоп неутомимо крестил всех, поворачиваясь на восток и запад. «Бог простит!»—кратко отвечал он. Голос его все отдалялся, голова потонула в людском разливе, словно ушла, вместе с подводой под воду...
Все, что случилось на суде в Крестовой, она узнала от Ртищева.
— Сумасброд и невежа,— рассказывал ей многодумный, державший государеву сторону боярин.— За ним и вины-то не было никакой. Царь усовестить хотел его, склонить к миру с вселенскими патриархами, а он сам восхотел всех судить, вознестись над церковью, иереями и государем...
А было так: когда в Крестовой появился исхудавший от недоедания, в рваном нагольном полушубке протопоп, безобразно, как арестант, остриженный, государь проникся к нему жалостью и милосердием.
— Окажи честь святейшим патриархам,— тихо попросил он.
— По указу твоему государеву кланяюсь и чту,— Аввакум согнулся в поясном поклоне патриархам, затем на обе стороны собора, где сидели русские протопопы и архимандриты, и снова одеревенел, угрюмо на- супясь.
Слышно стало, как потрескивают свечи, как скрипит пером Алмаз Иванов, царский дьяк и законник.
— Вошел ли ты в разум, Аввакум?— зычно спросил Макарий.— Или все еще не покоряешься соборному решению о новоисправленных книгах Божественных?
— Не покоряюсь,— протопоп разжал сухие, обметанные простудой губы.
— Зря упорствуешь и кажешь нам свое невежество,— наставительно сказал митрополит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Никон менялся на глазах, горбился под тяжестью обвинений, будто и ростом становился ниже, не огрызался, как в первый день, не бросал бешеные взгляды на вселенских патриархов, предерзость сдуло с него, как шелуху, ничтожество его всплыло, как мусор на поверхность воды... Через неделю его привели в Крестовую церковь, митрополит Макарий развернул длинный список его вин и прочел соборное деяние, в котором значилось, что он, Никон, «покинутием престола заставил церковь вдовствовать восемь лет и шесть месяцев», а «когда призван был на собор по обычаю церковному, то пришел не смиренным обычаем и не переставал порицать патриархов, говоря, что они не владеют древними престолами», что «православнейшего государя обвинял в латинстве, называл мучителем неправедным», а также «по низложении с Павла, епископа Коломенского, мантию снял и предал на лютое биение», и, наконец, что, «живя в монастыре Воскресенском, многих людей, иноков и бельцев наказывал не духовно, не кротостью за преступления, но мучил казнями, кнутом, палицами, иных на пытке жег...».
Свернув свиток, митрополит перевел дух и возгласил, обращаясь к греческим архиереям:
— Чего достоин Никон?
— Да будет отлучен и лишен священнодействия!
То же хором ответствовали и русские протопопы,
митрополиты и дьяки. Никон стоял землисто-серый, будто оглохнув и не понимая, что он лишен всего, чем жил и дышал; плыли и качались огни свечей, и он, может быть, тут же упал, если бы его не поддержали под руки. Однако он отбросил эту непрошеную подмогу взмахом руки, видимо, желая показать, что он все способен вынести сам.
— Подойди ко мне, раб Божий,— тихо позвал Макарий.
Никон, плохо соображая, зачем его кличут, не сразу повиновался, позволил снять с себя сверкавшую дорогими украшениями панагию и греческий клобук, надеть на голову монашеский.
— Отныне ты будешь не патриарх, а монах,— объявил митрополит.— Живи без гнева и уповай на Господа нашего Иисуса, ибо он завещал нам кротость и смирение...
И только тут Никон опомнился, разжал уста.
— Глас Божий я сам услышу без вашей указки,— медлительно, врастяжку молвил он, зло посверкивая глазами.— А драгие каменья, что были на клобуке и панагии, поделите меж собой, султанские бродяги и невольники... Вы ж за милостыней приехали, а не истину искать, не суд правый вершить. Теперь у вас есть чем откупиться от султана...
Он круто повернулся и пошел к паперти, где густилась толпа, ждавшая решения. Увидев развенчанного, в монашеском клобуке Никона, сумасшедше какой-то смуглолицый грек, взмахнул ножом, ударил себя под сердце и упал, обливая, окрашивая брусничными пятнами снег. Даже эта смерть, принятая за его поругание, не вызвала в Никоне, подавленном позором отречения, и малой жалости. Он стал простым чернецом и лишь сейчас до конца понял, что возврата к прежней жизни не будет, что его, как арестанта, увозят под конвоем стрельцов в далекий монастырь, на вечную ссылку...
Вслед за Никоном настал черед и протопопа Аввакума. Слух о суде над ним облетел слободы и пригороды, и народ, опередив его приезд в Кремль, плыл туда толпами, люди всякого рода и чина жаждали поглядеть на строптивца и ревнителя старой веры — тут были и посадские малые людишки, и молодые рядские вперемежку с холопами и смердами, и почтенные, гостиной сотни купцы, и непокорные бояре с бородами-вениками, и нищие, и юродивые, которых будто ветер смахнул с папертей и нес по течению к центру столицы. Чтобы не вспыхнуло мордобитье и не загорелся мятежный скандал, стрельцы на конях пролагали в толпе дорогу, разваливая ее пополам, кричали надсадно и грозно: «Рас- с-сту-пись!.. Рас-сту-пись! Не дерите без ума глотки, а то живо на правеж!» Но вот пронесся, заплескался кипучей волной, прорезался сквозь гул и гомон пронзительный крик: «Ве-е-зу-у-ут! Ве-е-зу-у-ут!»— и началась несусветная давка и колготня: кто посильнее, работал локтями, пробивая дорогу, кто-то падал в седую пыль, кого-то за ноги волокли прочь с пути, над толпою клубился пар, она дышала бурно и клокотала. Карета боярыни, запряженная цугом в шесть лошадей, в той круговерти застряла, кони храпели, вставали на дыбы, понукаемые вершниками, карету, как щепку, несло по течению, и Федосье Прокопьевне мнилось, что карету вот-вот раздавят, как скорлупу. Однако случилось чу
до — толпа вдруг застыла, будто скованная лютым морозом река, и, вынырнув из нее, показался на миг сам Аввакум: он ехал в розвальнях и, стоя в полушубке нараспашку, бритоголовый, одной рукой опирался на плечо стрельца, а другой размашисто крестил на все стороны люд, вознося двуперстие. Дровни его почти поравнялись с каретой боярыни Морозовой, и она услышала его осипший голос, бросивший ее в дрожь: «Вот крест истинный! Отриньте Антихристов кукиш!.. Вот крест!» Голос отнесло ветром, боярыня рванулась из окошечка, и ей почудилось, что протопоп поймал ее молящий взгляд, даже кивнул в ответ. В это хотелось верить, и она поверила и была довольна, что еще раз получила благословение святого отца. Если бы не ждавший ее дома любимый отрок Иванушка, она бы выскочила из кареты и поползла вместе с убогими и нищими следом за дровнями, исступленно вопя вместе со всеми: «Осени нас, отец святой! Сыми мрак с души! Спаси и помилуй нас, грешных и сирых!» Протопоп неутомимо крестил всех, поворачиваясь на восток и запад. «Бог простит!»—кратко отвечал он. Голос его все отдалялся, голова потонула в людском разливе, словно ушла, вместе с подводой под воду...
Все, что случилось на суде в Крестовой, она узнала от Ртищева.
— Сумасброд и невежа,— рассказывал ей многодумный, державший государеву сторону боярин.— За ним и вины-то не было никакой. Царь усовестить хотел его, склонить к миру с вселенскими патриархами, а он сам восхотел всех судить, вознестись над церковью, иереями и государем...
А было так: когда в Крестовой появился исхудавший от недоедания, в рваном нагольном полушубке протопоп, безобразно, как арестант, остриженный, государь проникся к нему жалостью и милосердием.
— Окажи честь святейшим патриархам,— тихо попросил он.
— По указу твоему государеву кланяюсь и чту,— Аввакум согнулся в поясном поклоне патриархам, затем на обе стороны собора, где сидели русские протопопы и архимандриты, и снова одеревенел, угрюмо на- супясь.
Слышно стало, как потрескивают свечи, как скрипит пером Алмаз Иванов, царский дьяк и законник.
— Вошел ли ты в разум, Аввакум?— зычно спросил Макарий.— Или все еще не покоряешься соборному решению о новоисправленных книгах Божественных?
— Не покоряюсь,— протопоп разжал сухие, обметанные простудой губы.
— Зря упорствуешь и кажешь нам свое невежество,— наставительно сказал митрополит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169