— И еще балалайку! Ты же про нее мне все уши прожужжал...
Я хотел, чтобы у меня были и новые сапоги, и, конечно, балалайка, но все еще не мог поднять голову и посмотреть на мать и нового отца...
С этого дня, вставая из-за стола, я отворачивался и говорил: «Спасибо, мама и папа», иногда оговаривался, называя учителя дядей, но он не обижался, лишь добродушно усмехался. Однако скоро я привык к нему, >> и сознание, что у меня, как у всех мальчишек, есть пусть не родной, но отец, наполняло меня чувством гордости и уверенности. Он всегда относился ко мне ласково и ровно, часто даже защищал, если мать проявляла излишнюю строгость и бралась за ремень, чтобы наказать. И незаметно он стал мне опорой во всем, хотя сам попал под явную власть маминого старообрядческого характера. Он не делал в жизни ни одного шага, не посоветовавшись с нею, потому что мама обладала не только волей, но и сильным здравым смыслом, она быстрее отчима разбиралась в хозяйственных делах школы-интерната. У нее была крепкая крестьянская хватка и сметка. Благодаря ей он не сделал ни одной финансовой оплошности, потому что мать, несмотря на неграмотность, имела удивительную память, вела любые расчеты, все у нее сходилось — копейка в копейку...
На моих глазах отчим изменился и внешне. Раньше он мало обращал внимания на свою одежду, бывал небрежен, ходил в какой-то толстовке, словно с чужого плеча, в застиранных рубашках и старой суконной тужурке. Теперь у него появились два новых костюма, добротное летнее пальто, он носил свежие рубашки с галстуком, тщательно брился. Он одевался сейчас как интеллигентный человек, и преобразила его внешний облик именно моя мать, не знавшая грамоты. И как это я понял позже, он не просто бездумно подчинился ей, а поверил в нее, полюбил и испытывал, наверное, чувство постоянной благодарности за то, что она вытянула его из холостяцкой трясины, окружила заботой и семейным уютом. Он на всю жизнь сохранил неподдельное восхищение матерью, выражал свои чувства по- детски открыто, без намека на иронию: «Ох и умная ты
у меня, Лелечка! Пропал бы я без тебя!» До женитьбы он потихоньку попивал водочку, и хотя его никто никогда не видел пьяным, он постоянно прикладывался к рюмочке. Мать скоро взяла это под свой бдительный контроль: отчиму позволялось выпить или в конце рабочей недели или в гостях, но и тут мать следила, чтобы он пил в меру...
В то лето мы побывали во Владивостоке, а в следующее поехали в Москву. Помню, как поразили меня, когда мы вышли на площадь перед Казанским вокзалом, бегущие в сумерках светлые домики, они катились по рельсам, а над ними вспыхивали, шипели короткие голубоватые молнии. Не могу забыть оравы беспризорников в отрепьях, Сухаревку с ее суматошной толчеей и первое посещение театра. Как я сейчас понимаю, то была опера «Евгений Онегин». И музыка, и декорации, и пение захватили мое воображение, а когда певцы начали сходиться и целиться друг в друга, мне стало страшно. Я вцепился в руку отчима и готов был закричать от испуга.
На Ухте, когда мы вернулись из Москвы, нас встречали не только все питомцы интерната, но и двое молодых учителей — Зоя Дмитриевна Шебалина и Борис Венедиктович Кредович. Они были женихом и невестой и потому, вероятно, и согласились поехать работать в глухое стойбище в низовья Амура. Но стойбище уже переставало быть глухим, потому что учеников с каждой осенью становилось все больше, и после частых и хлопотливых наездов в Николаевск отчим добился того, о чем мечтал,— на Ухте разрешили строить новую школу-интернат. И вот весной, едва успел отгрохотать и прошуметь ледоход, как в стойбище нагрянула громкогласная, похожая чем-то на цыганский табор, артель плотников. Жизнь на Ухте стала захватывающе интересной и шумной. Сначала артельщики срубили барак для себя — дощатый, засыпной — вселились туда семьями, выпили для начина, заиграла гармонь, завихрились пляски, зазвучали протяжные, как у нас в Хонхолое, песни. Потом они стали валить лес в тайге, трелевать его на берег Амура, сплавлять к стойбищу, на окраине которого плотники облюбовали хорошую площадку и стали выкладывать красный кирпичный фундамент, на который легли первые ошкуренные бревна. Дом поднимался довольно быстро, вокруг вырастали настилы и леса, дробно стучали топоры, пахло смолистой щепой, из пазов между бревнами свисали клочья мха и пакли. У меня появилось много новых дружков среди детей строителей, бегала с нашей мальчишеской ватагой и худенькая скуластая девочка с двумя косичками. Как-то в стойбище заглянул фотограф, и это стало целым событием. Фотограф повесил на стене дома длинный холст с лохматыми пальмами, ядовито-синим озером и величаво плывущими по нему белыми лебедями. На фоне этой картины и фотографировались плотники. Не знаю, кому пришла мысль запечатлеть меня с худенькой девочкой, мне так хотелось сняться на карточке, что я не стал возражать, если рядом со мною станет и девочка, которую все шутливо называли моей «невестой», от чего она всегда пунцово вспыхивала и жмурила глаза. И вот я сижу на табуретке в начищенных до блеска сапогах, в черной, расшитой крестиками косоворотке и держу в руках балалайку, а рядом, ни жива ни мертва, стоит моя «невеста» и, робко опустив свою неслышную руку на мое плечо, испуганно смотрит в глазок аппарата. Карточка эта сохранилась, на нее и сейчас нельзя смотреть без улыбки...
Когда начались занятия в школе, отчим пожелал, чтобы я учился в классе нового учителя. Видимо, ему казалось, что посторонний человек будет более требовательным и внимательным, потому что сам он иногда по неделе забывал меня вызвать к доске. По этой причине мне учиться у него тоже было немного скучновато, хотя мне все давалось легче, чем нивхам, потому что им нужно было еще осваивать чужой для них русский язык... Борис Венедиктович скоро понял, что со мной нужно заниматься отдельно, и оставался после уроков в школе, чтобы, минуя третий класс, подготовить меня в русскую школу Богородска.
На следующую осень меня отвезли в Богородск, договорились с начальником местной почты, что я буду снимать у него угол и столоваться, и я пошел в четвертый класс русской школы.
Не без робости переступил я порог новой школы. Учительница Дина Ивановна, молодая красивая татарка, введя меня в класс, посадила на предпоследнюю парту рядом с какой-то девочкой и сказала, что зовут
меня Зоря Пупко! Фамилия прозвучала как очень смешная, кое-кто захихикал, но учительница повела строгим взглядом, и в классе наступила тишина.
Я сел за партой и точно одеревенел, сосредоточенно рассматривая Дину Ивановну. У нее была смуглая кожа, темные глаза с густыми ресницами, маленький яркий рот и пышные, падавшие за спину волосы, цвета воронова крыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169
Я хотел, чтобы у меня были и новые сапоги, и, конечно, балалайка, но все еще не мог поднять голову и посмотреть на мать и нового отца...
С этого дня, вставая из-за стола, я отворачивался и говорил: «Спасибо, мама и папа», иногда оговаривался, называя учителя дядей, но он не обижался, лишь добродушно усмехался. Однако скоро я привык к нему, >> и сознание, что у меня, как у всех мальчишек, есть пусть не родной, но отец, наполняло меня чувством гордости и уверенности. Он всегда относился ко мне ласково и ровно, часто даже защищал, если мать проявляла излишнюю строгость и бралась за ремень, чтобы наказать. И незаметно он стал мне опорой во всем, хотя сам попал под явную власть маминого старообрядческого характера. Он не делал в жизни ни одного шага, не посоветовавшись с нею, потому что мама обладала не только волей, но и сильным здравым смыслом, она быстрее отчима разбиралась в хозяйственных делах школы-интерната. У нее была крепкая крестьянская хватка и сметка. Благодаря ей он не сделал ни одной финансовой оплошности, потому что мать, несмотря на неграмотность, имела удивительную память, вела любые расчеты, все у нее сходилось — копейка в копейку...
На моих глазах отчим изменился и внешне. Раньше он мало обращал внимания на свою одежду, бывал небрежен, ходил в какой-то толстовке, словно с чужого плеча, в застиранных рубашках и старой суконной тужурке. Теперь у него появились два новых костюма, добротное летнее пальто, он носил свежие рубашки с галстуком, тщательно брился. Он одевался сейчас как интеллигентный человек, и преобразила его внешний облик именно моя мать, не знавшая грамоты. И как это я понял позже, он не просто бездумно подчинился ей, а поверил в нее, полюбил и испытывал, наверное, чувство постоянной благодарности за то, что она вытянула его из холостяцкой трясины, окружила заботой и семейным уютом. Он на всю жизнь сохранил неподдельное восхищение матерью, выражал свои чувства по- детски открыто, без намека на иронию: «Ох и умная ты
у меня, Лелечка! Пропал бы я без тебя!» До женитьбы он потихоньку попивал водочку, и хотя его никто никогда не видел пьяным, он постоянно прикладывался к рюмочке. Мать скоро взяла это под свой бдительный контроль: отчиму позволялось выпить или в конце рабочей недели или в гостях, но и тут мать следила, чтобы он пил в меру...
В то лето мы побывали во Владивостоке, а в следующее поехали в Москву. Помню, как поразили меня, когда мы вышли на площадь перед Казанским вокзалом, бегущие в сумерках светлые домики, они катились по рельсам, а над ними вспыхивали, шипели короткие голубоватые молнии. Не могу забыть оравы беспризорников в отрепьях, Сухаревку с ее суматошной толчеей и первое посещение театра. Как я сейчас понимаю, то была опера «Евгений Онегин». И музыка, и декорации, и пение захватили мое воображение, а когда певцы начали сходиться и целиться друг в друга, мне стало страшно. Я вцепился в руку отчима и готов был закричать от испуга.
На Ухте, когда мы вернулись из Москвы, нас встречали не только все питомцы интерната, но и двое молодых учителей — Зоя Дмитриевна Шебалина и Борис Венедиктович Кредович. Они были женихом и невестой и потому, вероятно, и согласились поехать работать в глухое стойбище в низовья Амура. Но стойбище уже переставало быть глухим, потому что учеников с каждой осенью становилось все больше, и после частых и хлопотливых наездов в Николаевск отчим добился того, о чем мечтал,— на Ухте разрешили строить новую школу-интернат. И вот весной, едва успел отгрохотать и прошуметь ледоход, как в стойбище нагрянула громкогласная, похожая чем-то на цыганский табор, артель плотников. Жизнь на Ухте стала захватывающе интересной и шумной. Сначала артельщики срубили барак для себя — дощатый, засыпной — вселились туда семьями, выпили для начина, заиграла гармонь, завихрились пляски, зазвучали протяжные, как у нас в Хонхолое, песни. Потом они стали валить лес в тайге, трелевать его на берег Амура, сплавлять к стойбищу, на окраине которого плотники облюбовали хорошую площадку и стали выкладывать красный кирпичный фундамент, на который легли первые ошкуренные бревна. Дом поднимался довольно быстро, вокруг вырастали настилы и леса, дробно стучали топоры, пахло смолистой щепой, из пазов между бревнами свисали клочья мха и пакли. У меня появилось много новых дружков среди детей строителей, бегала с нашей мальчишеской ватагой и худенькая скуластая девочка с двумя косичками. Как-то в стойбище заглянул фотограф, и это стало целым событием. Фотограф повесил на стене дома длинный холст с лохматыми пальмами, ядовито-синим озером и величаво плывущими по нему белыми лебедями. На фоне этой картины и фотографировались плотники. Не знаю, кому пришла мысль запечатлеть меня с худенькой девочкой, мне так хотелось сняться на карточке, что я не стал возражать, если рядом со мною станет и девочка, которую все шутливо называли моей «невестой», от чего она всегда пунцово вспыхивала и жмурила глаза. И вот я сижу на табуретке в начищенных до блеска сапогах, в черной, расшитой крестиками косоворотке и держу в руках балалайку, а рядом, ни жива ни мертва, стоит моя «невеста» и, робко опустив свою неслышную руку на мое плечо, испуганно смотрит в глазок аппарата. Карточка эта сохранилась, на нее и сейчас нельзя смотреть без улыбки...
Когда начались занятия в школе, отчим пожелал, чтобы я учился в классе нового учителя. Видимо, ему казалось, что посторонний человек будет более требовательным и внимательным, потому что сам он иногда по неделе забывал меня вызвать к доске. По этой причине мне учиться у него тоже было немного скучновато, хотя мне все давалось легче, чем нивхам, потому что им нужно было еще осваивать чужой для них русский язык... Борис Венедиктович скоро понял, что со мной нужно заниматься отдельно, и оставался после уроков в школе, чтобы, минуя третий класс, подготовить меня в русскую школу Богородска.
На следующую осень меня отвезли в Богородск, договорились с начальником местной почты, что я буду снимать у него угол и столоваться, и я пошел в четвертый класс русской школы.
Не без робости переступил я порог новой школы. Учительница Дина Ивановна, молодая красивая татарка, введя меня в класс, посадила на предпоследнюю парту рядом с какой-то девочкой и сказала, что зовут
меня Зоря Пупко! Фамилия прозвучала как очень смешная, кое-кто захихикал, но учительница повела строгим взглядом, и в классе наступила тишина.
Я сел за партой и точно одеревенел, сосредоточенно рассматривая Дину Ивановну. У нее была смуглая кожа, темные глаза с густыми ресницами, маленький яркий рот и пышные, падавшие за спину волосы, цвета воронова крыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169