И когда он стоял у окна, щурясь от сверкающей белизны снега, ему почудилось, что сзади подкрался неистовый Аввакум, снова жарко и гневно вышептывая в затылок зловредные и срамные слова, прочно взятые в память из послания протопопа единоверцам царя: «Где твои златоверхие палаты? Что ты над собой сделал? Где твои золотые сияющие одежды, где кони в кованой сбруе? Где твои любимые села? Где сады да заборы? Где твой венец царский золотой, с жемчугами да самоцветами? Где твои рынды, что на ангелов похожи светлых? Где все твои затеи, все твои заводы, изображения, в которых ты столько сил вкладывал и, Бога оставя, тем идолам бездушным служил? Ну сквозь землю пропадай, блядин сын! Давно ждет тебя огонь! Отомстит Бог наш кровь нашу, всех нас, сожженных, всех в тюрьмах сидящих! Вон Паисия Александрийского патриарха турок распял, а Макарий забежал в Грузию, яко пес от волка, в подворотню нырнул да под лестницу спрятался. И здешним лиходеям то же будет!..»
С той поры дни тянулись нестерпимо долго, не принося ни малых, ни больших радостей, одна хворь подступала за другой, суетились вокруг иноземные и домашние лекари, заслоняли друг друга усердием и пустыми заверениями. Но все кончалось тем, что отворяли кровь, а легче не становилось. Болезнь грызла изнутри, не давала покоя ни днем, ни ночью, и царь, сползая с пуховой перины на пол, выстаивал часами на коленях перед иконами, ловя трепетный огонек в лампадах, все еще надеясь, что придет исцеление, что перестанут терзать его тягучие, изматывающие боли...
За неделю до того как снова начался штурм вот уже седьмой год осажденного Соловецкого монастыря, где обитали монахи, верные старой вере, государь прочно слег в постель и словно бы утонул в пуховиках тучным телом. Полусонный, оживляясь на минуту-другую, он выслушивал донесения об окруженном монастыре и опять впадал в дремотное забытье. Судя по донесениям, монахи сделали обитель крепостью, обзавелись ружьями, пушками, припасами, чтобы выдержать долгую осаду, дрались отчаянно, обращая в бегство царево войско. То был срам великий, ведь еще весной государь отослал грамоту воеводе Мещеринову, что тот поплатится головой, ежели не искоренит раскольников, обратив монастырь в развалины.
В редкие часы просветления, когда боль уползала, как змея в потайной угол, и не терзала ненавистную плоть, государь возвращался к мучительной думе — где же и когда он оступился? В том ли, что доверился Никону, покорился его духовной власти, сразу дав ему много воли, в том ли, что не считался с норовом бояр, или же в том, что, распыляя свои силы, лез во все концы света, раздвигая Русь и вширь и вглубь?.. Конечно, Никон нанес ему большой урон, властолюбивый, жестоковыйный, бешеный нравом, он делал святое дело нетерпеливо, гнул всех под свой характер, ломал, приводя духовных овец к повиновению не словом, а силой. Не закуси патриарх удила, не обагрилась бы церковь кровью... Видно, на Руси народ надо брать не силой, а душевным уговором, вразумлением, приручать его, как тех соколов, потому что на силу всегда найдется ответная сила, и тогда уж хочешь не хочешь, а дави, круши, не давай подняться ни ропоту, ни ненависти, ни бунту. Надо было прежде думать — отчего смерды, холопы, вся гулящая чернь, а заодно и многие бояре от
вернулись от церковных новин, побежали в леса и пустыни. Укроти он Никона вовремя, может, и не поднялась бы смута, не пролилась невинная кровь... Тяжко, ох как тяжко теперь крепить и ставить все на прежнее место, нелегко собрать в единый кулак то, что подрасшаталось. Сколько ни грози, ни злобствуй, в кулаке всех не удержишь, рано или поздно пальцы разожмутся, и вся сила уйдет через них в песок, и мощь державы пошатнется. Много он народишку извел и в походах, и покоряя вспыхнувшие, как лесные пожары, бунты, а чего добился? Русь все та же, нищая, голодная, не собралась под одной крышей, вся в разброде. Одна слава, что держава размахнулась до возможных границ, понастроила на окраинах остроги, докатилась до Амура, пробивается к ближним и дальним морям. Но, верно, судьбой ей предначертано так шириться и раздвигаться, еще Грозный сбивал земли княжеств в одну кучу, чтоб после царства татарвы никто не смел и подступиться к Руси. Оттого и забирали под свою руку разные народы, не глядели на лица, светлые они или темные, пытаясь обратить всех в единую веру. И хотя стали грозящей силой на рубежах, покоя все равно не было, да и откуда быть ему, если сами раскололи народ, отпугнули чуждыми для него обычаями и обрядами, посрамили веру отцов и дедов.
Хватала сердце дикая боль, словно кречет вонзался острыми когтями и долго терзал, и надо было стиснуть зубы, переждать, замолить ее, обратившись к Богу... Ведь не себя он любил, не себя ради злобствовал на бояр, когда они тянули каждый в свою сторону. Нет, не о себе он радел, стараясь достичь Амура, иных границ, преуспевая в тех дерзаниях, а вот заканчивал свой век бесславно, как простой смертный и раб. И к чему ему, раздавленному бессилием, те завоеванные леса, и тундры, и озера, и реки, к чему была страсть загонять люд под одну крышу, будто над той крышей нет высокого неба, а повыше, в недоступной безбрежности — Бога, перед которым каждому надлежит держать свой ответ... Ведь раскола все равно было не избежать, потому что всегда живут в человеке два несоединимых конца — добро и зло, и никто еще не додумался, как связать их воедино, если бессилен разум остановить вечную распрю, длящуюся в душе человека...
За неделю до кончины государя пала Соловецая обитель. Воеводе Мещеринову принесла победу слепая
удача — из монастыря объявился ночью перебежчик, чернец Феоктист, и, указав потайной ход в монастырь, предал братию черной изменой. И в ночь под сочельник, когда в монастыре шли рождественские праздничные службы, горели огни в соборе, двигались крестные ходы с фонарями и хоругвями, воевода начал последний приступ. Едва стихли службы и монахи разбрелись по кельям, оставив лишь дозорных и караульных на башнях и стенах, чернец повел стрельцов глухим и мало кому ведомым лазом, открыв тем самым Святые ворота. И началась кровавая гульба — злые и голодные стрельцы тут же с ходу порубили дозорных бердышами, ворвались в собор, посекли ризничного монаха, жгли, грабили, нажирались до отвала, секли всех, кто попадался под руку, слепо и жестоко мстили за уроны и поражения прежних лет. Архимандрита с его двадцатью семью начальными монахами Мещеринов повелел вздернуть на виселицу, остальных хватали после первых слов признания, рубили, вешали десятками на наспех сколоченных виселицах, и ветер раскачивал их окоченевшие тела; иных, раздев донага на льду, кидали в темные проруби, и снег и лед окрасился липкой кровью, точно облитый отсветом огневого заката.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169