— Что случилось?— спросил я.
— Не пугайся, племяш,— сказала тетя Паша.— Только что почтальонша забегала...
На вязаной скатерти стола лежал голубой конверт.
— От кого письмо?— встревожено спросил я.— Вы как-то странно себя ведете. Что-то скрываете от меня?..
— Успокойся, Елизар,— жена положила руку мне на плечо.— Это письмо от хонхолойской женщины, которая была на встрече с тобой в клубе... Она получила печальное письмо из Америки и прислала нам это письмо,— может, с его помощью ты найдешь своего отца...
— Я тебе сейчас, племяш, все как на картах разложу... Значит, твой отец Логгин, а наш братка, угодил после гражданской в Америку, да не один, а со своим дружком Ванюшкой Варфоломеевым...
— Ну. А при чем тут это письмо?..— нетерпеливо выспрашивал я.
— Ты меня не подгоняй, я не лошадь в упряжке, а твоя родная тетка,— с деланной суровостью остановила меня она.— Их было четверо Варфоломеевых, и, чтоб не путать друг с другом, одного звали Иваном, другого Ваньком, а третьего Ванюшкой, так это тот, что был закадычным другом твоего отца...
— Да не тяни ты из меня жилы, тетя!— взмолился я.— Зачем ты упоминаешь про всех Иванов, ты излагай самую суть...
— Могу и покороче, ежели ты так требуешь,— тетя пожала плечами.— Твоего отца и этого Ванюшку каратели забрали в одну и ту же ночь... Потом-то они сыскались, отец твой тебе письма слал и, кажись, какие-то ихние деньги,— он лесорубом тогда работал и крепкую деньгу зашибал... Дом построил, машину заимел, женился, две дочки родились у него... Это помню, когда мы в Хонхолое жили... Ну так вот подбираюсь я
к сути, как ты хотел. А суть горькая, потому что Ванюшка умер. А перед смертью велел своей жене Ольге Варфоломеевой известить сродственников, чтоб все узнали, когда на свете его не будет. Варфоломеевы родней нам приходятся, племянница Ванюшки была на твоем вечере и вот переслала тебе и это письмо с американским адресом,— может, ты теперь Логу отыщешь?
Во мне что-то дрогнуло, будто внутри завибрировала струна — тонко и ноюще. Еще до конца не понимая, что выхожу на потерянный в детстве след отца, я пребывал в немоте и душевной потерянности. В этой неожиданной вести таилось что-то особенное и радостное и вместе с тем печальное, я, как бы во сне, еще не до конца верил тому, что произошло. Было трудно осознать, что где-то на другом краю земли еще живет человек, давший мне жизнь, но отторгнутый мною как бы навсегда. Он тоже не ведает, жив ли его сын или нет. Время покрыло все как бы пылью забвения, и уже не хватало сил связать крепко эти когда-то два родных оборванных конца. Но что бы там ни было, я радовался, что на древе нашего рода не обрублена еще одна живая зеленая ветка, что все древо стало видней от макушки до глубоких корней...
— Прямо какие-то чудеса — верно?— спросила жена.— Ты решился поехать на родину, увидел места своего детства, а теперь вот перебросился мостик через целый океан и ты, может быть, встретишься с отцом... Я думаю, тебе разрешат поехать в Америку, ведь это будет необходимо для книги, а не только ради встречи с отцом...
Но я испытывал только растерянность и тревогу. Отец виделся мне сейчас чужим и далеким. Я не испытывал никакого родственного чувства, жило во мне лишь воспоминание, которое я пронес через жизнь — изба, залитая заревом от топившейся русской печки; полумрак у порога, где звучат сердитые голоса, и человек, наклонившийся к постели на полу. Вот он взял меня на руки, подержал у груди, дыша мне в шею, потом бережно опустил на жесткий потник, отошел в сумрак и исчез из моей жизни навсегда... Но что-то все же стронулось в моей душе, отозвалось, то не было одно человеческое и профессиональное любопытство, нет, это было что-то иное, чему я не находил названия. Может быть, смутный зов крови, потому что теперь меня уже
влекло к этому неведомому мне человеку... И, наверное, я не смогу успокоиться до тех пор, пока не разузнаю все о моем отце...
— Ну о чем задумался?— снова напомнила о себе жена, выводя меня из состояния отчужденности.— Мне кажется, нужно поскорее написать письмо Ольге Вар- фоломеевой, а уж потом будет видно, что делать дальше...
— Можно и так,— согласился я, понимая, что освободиться от душевной смуты мне поможет лишь работа, постоянно выручавшая меня и выводившая из тяжкого состояния к свету.— Давайте сядем и начнем вспоминать...
Тети послушно приткнулись к столу, жена раскрыла толстую тетрадь, я подвинул к себе магнитофон, чтобы в любое мгновение нажать на клавиши и записать что- то дельное, полистал «Семейский фольклор», ища нужную страницу.
— Вы не помните, тети, хонхолойского жителя Василиса Леонтьевича Крылова?— спросил я.— В 1960 году с его слов был записан рассказ о первых переселенцах... Вот что он говорил: «Я небольшой был, лет шести, отец сказывал, шесть семей на поселение пришли, распределили их по две — одна в Никольское, другая в Хонхолое, третья в Хараузе... Когда первые избы строились, даже пилы никакой не было. Топорами рубили избы, и по сей день есть круглые потолки из целых бревен. Потом это вошло в обычай: отцы, деды так делали. Вот у Давыдовых-Мальцевых была такая изба с круглым потолком, у Спирихи еще...»
— Василиста этого я точно не помню, а что на другом краю на Краснояре Крыловы жили, это я слышала,— помолчав, отвечала тетя Паша.— И еще хоть совсем махонькая была, помню, как наш батя потолок в избе перекрывал, менял бревна на плахи... В тот год еще бабка Арина Григорьевна не хотела жить в избе и переселилась во двор, в зимовейку, чтобы и ей никто не мешал и она никому не была в тягость...
— А насчет Авима и тайны, что он всю жизнь, как гнет, носил, это ты тоже от прабабки Арины слышала?
— От нее... Она могла прослышать то от своей матери или отца, они, похоже, шли сами от того корня, что прозвали Зеленым колосом.
— Я тоже застала бабку Арину еще в живых,— подтвердила тетя Мотя.— Свекровкой она была, видать, лютой, попила у мамы кровушки, не любили друг друга до самой смерти... А нас, внучек, бабка привечала. Мы вечно у нее торчали в зимовейке... Под старость она стала чаще грехи замаливать, готовилась уйти на вечный покой, научила меня, как я должна голосить, когда она преставится. Принесу ей, бывало, еду в зимовейку, она откушает, ротик свой насухо вытрет и наставляет меня: поди встань у окошка и слухай, что ты должна выговаривать, как меня обмоют и под божницу положат... Плачь в голос, со слезой... К примеру вот так: «По-о-теря-ли-и мы родимую ба-а-бу-у-шку-у... Оста-ли-ись горькие сиро-ти-ну-шки... Некому будет расчесать наши го-ло-вуш-ки-и... Выте-е-реть наши сле- зынь-ки-и... Прилас-ка-а-ать... Приго-лу-у-бить...»
Тетя, полузакрыв глаза и слегка покачиваясь, заголосила по-настоящему и в таком печальном надрыве, что дядя Маркел подошел и дернул ее за руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169